— Твоя мать подарила мне на день рождения сковородку и книгу «Готовим вкусно и быстро»! Это намёк, что я плохая хозяйка?! А ты стоял и улыбался! Забери эти «подарки» и передай ей, что с завтрашнего дня её сын питается в столовой!
Дверной замок щёлкнул, отсекая последний вежливый смех и прощания гостей. Праздник кончился. Пётр, расслабленный и слегка опьяневший, повернулся к жене, собираясь сказать что-то о том, как хорошо всё прошло, но наткнулся на её лицо. Оно было белым и жёстким, как маска. Все полтора часа, пока в квартире были его друзья и родители, Настя была идеальной хозяйкой: улыбалась, шутила, подливала вино. Но сейчас вся эта приветливость слетела с неё, как дешёвая позолота, обнажив холодный, чистый гнев. Она не кричала. Она чеканила слова, вбивая их в мужа, как гвозди.
Не дожидаясь ответа, она прошла в комнату, где на кресле сиротливо лежала большая коробка в кричащей, аляповатой упаковке. Схватив её, Настя вернулась в коридор. Она не швырнула её об пол. Она просто разжала пальцы. Коробка тяжело рухнула на паркет с глухим, болезненным стуком. Внутри что-то лязгнуло — металл о металл.
— Насть, ты чего? — Пётр моргнул, его мозг, замедленный алкоголем и сытной едой, отказывался переключаться с режима «праздник» на режим «скандал». — Это же просто подарок. Мама от души. Сковородка хорошая, чугунная, я видел.
— От души? — Настя издала короткий, сухой смешок. — Пётр, ты совсем слепой или просто притворяешься? Давай вспомним её «душевные» подарки. На первую годовщину нашей свадьбы что она нам подарила? Напольные весы. С комментарием: «Чтобы всегда были в форме друг для друга». Это был намёк, что я начала поправляться. На прошлое восьмое марта? Набор самых едких чистящих средств, какие только есть в магазине. «Чтобы в доме всегда был идеальный порядок, как у настоящей женщины». А теперь вот это. — Она брезгливо кивнула на коробку. — Сковорода и инструкция по применению. Чтобы я, бездарь, наконец научилась баловать её Петеньку.
Пётр растерянно смотрел то на неё, то на коробку. В его мире всё было просто. Мать подарила полезную вещь. Весы нужны для здоровья. Чистота — это хорошо. Сковорода — для котлет. Он не видел вторых смыслов, не чувствовал яда, который Настя впитывала каждой порой своей кожи при каждой встрече с Елизаветой Петровной.
— Ну перестань. Она не то имела в виду. Ты всё усложняешь. Она просто практичный человек.
— Практичный? — Настя сделала шаг к нему. Её глаза были сухими и злыми. Это была не истерика. Это был приговор. — Она считает меня никчёмной прислугой, которая не справляется со своими обязанностями. А ты, мой муж, стоишь рядом, киваешь и улыбаешься, как болванчик, подтверждая каждое её слово. Ты её союзник, Пётр. Не мой. Ты всегда был на её стороне.
Она наклонилась, резким движением разорвала упаковку, вытащила тяжёлую, чёрную сковороду и глянцевую книгу. Она не протянула, а почти ткнула ими ему в грудь. Он инстинктивно принял их в руки. Сковорода была тяжёлой, её холодный вес неприятно оттягивал кисти.
— Раз я так плохо готовлю, что мне нужны инструкции, — отрезала она, вытирая тыльной стороной ладони злую, обжигающую слезу, которая всё-таки скатилась по щеке, — значит, я больше не буду этого делать. Вообще. С завтрашнего дня я перехожу на готовую еду из магазина. Для себя. А ты можешь взять эту книгу, эту сковородку и начинать практиковаться. Или звони маме. Пусть она присылает тебе свои кулинарные шедевры в контейнерах. Уверен, она будет счастлива.
Она развернулась и ушла в спальню. Не хлопнув дверью, не крикнув ничего вдогонку. Просто ушла, оставив его стоять посреди коридора с этими двумя предметами в руках. Он смотрел на весёлое лицо повара на обложке книги и на матовую черноту чугуна. И впервые за вечер почувствовал, как праздничное тепло уходит из квартиры, уступая место промозглому, неуютному холоду.
Утро встретило Петра не запахом кофе, а стерильной тишиной. Кухня, обычно наполненная сонным бормотанием чайника и ароматом готовящегося завтрака, была безжизненна и пугающе чиста. Плита — холодной и тёмной. Кофеварка стояла пустая и вымытая до блеска, словно экспонат в музее бытовой техники. Пётр открыл холодильник, и на него пахнуло пустотой. На полках, где ещё вчера стояли кастрюли и контейнеры, теперь царил минимализм: одинокий пакет молока, половина лимона и начатая банка горчицы. Это было не просто отсутствие еды. Это был продуманный, методично исполненный вакуум.
Настя вышла из спальни уже полностью одетая, с сумкой на плече. Она не посмотрела в его сторону, её движения были точными и деловитыми, как у хирурга. Она налила себе стакан воды, выпила залпом и направилась к выходу.
— Ты… не будешь завтракать? — голос Петра прозвучал неуверенно, почти жалко.
— Я позавтракаю в кофейне у работы, — ответила она, не оборачиваясь, уже вставляя ключ в замок. — Хорошего дня.
Дверь закрылась без хлопка, мягко и окончательно.
Пётр остался один на пустой кухне. Он чувствовал себя не просто голодным, а обманутым и выставленным на посмешище. Сделав себе убогий бутерброд с единственным куском сыра, который он нашёл за лимоном, он ел стоя, глядя на подаренную сковороду, так и оставленную на столешнице. Она смотрела на него своей чёрной, чугунной пустотой, как насмешливый глаз. Злость смешивалась с растерянностью. Он всё ещё не мог поверить, что она всерьёз. Это казалось глупым, детским капризом. Она остынет к вечеру, думал он. Голод — не тётка. Она вернётся с работы, усталая, и всё встанет на свои места.
Но вечером стало только хуже. Настя вернулась домой с двумя шуршащими бумажными пакетами из дорогой кулинарии. Она молча прошла на кухню, и вскоре по квартире поплыл дразнящий аромат печёного лосося с розмарином и свежего базилика. Пётр, который весь день перебивался какими-то печеньями в офисе, почувствовал, как у него предательски заурчало в животе. Он вошёл на кухню и замер. Настя накрывала на стол. Одну тарелку, один набор приборов, один бокал. Она аккуратно выложила на фарфор кусок рыбы, горку салата с вялеными томатами и моцареллой, налила себе бокал белого вина.
— Что это такое? — спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал строго, а не просяще. — Я ужинаю, — ответила Настя, не отрываясь от своего занятия. Она села за стол и взяла в руки вилку. — А я?
Она наконец подняла на него глаза. Взгляд был спокойным, вежливым и абсолютно непроницаемым.
— А что ты? Я вчера ясно сказала, что готовку на двоих я прекращаю. Ты можешь воспользоваться книгой и сковородой. Или заказать себе пиццу. Уверен, ты справишься.
Она сделала первый укус, медленно, с видимым наслаждением. Она не играла на публику. Она действительно наслаждалась едой, свободой и своей правотой. Для Петра это было хуже любого крика. Он стоял посреди собственной кухни, как бедный родственник, пока его жена ела изысканный ужин. Унижение было почти физическим. Он развернулся и молча ушёл в комнату, хлопнув дверью, хотя Настя этого даже не заметила.
Он дождался, пока она закончит ужинать и уйдёт в ванную. Его руки сами потянулись к телефону. Он нашёл в контактах «Мама» и нажал на вызов, чувствуя себя последним предателем. Он отошёл к окну, понизив голос до заговорщицкого шёпота.
— Мам, привет… Да, всё нормально. Слушай, а у тебя есть что-нибудь поесть? Ну, может, котлеты какие-нибудь остались или суп… Тут просто… ну, в общем, есть нечего. Сможешь завезти завтра?
На том конце провода послышалось обеспокоенное кудахтанье, переходящее в решимость спасти голодающего сына. Настя, стоявшая в тёмном коридоре, всё слышала. Она не вышла, не устроила скандал. Она просто прислонилась к стене и закрыла глаза. На её губах промелькнула тень улыбки — не весёлой, а горькой, полной холодного, трезвого удовлетворения. Она знала, что он сломается. И он сломался. Это был не конец войны, а лишь начало. И она только что выиграла первую, самую важную битву, заставив его самого позвать в их дом главную причину этой войны.
Дверной звонок прозвучал ровно на следующий день, в половину седьмого вечера. Не робко и не настойчиво, а двумя короткими, уверенными нажатиями. Так звонят люди, которые знают, что им откроют и что их здесь ждут. Пётр, который весь вечер слонялся по квартире, как голодный волк, буквально бросился к двери. Настя, сидевшая в кресле с книгой, даже не подняла головы. Она слышала этот звонок не ушами, а всем телом. Это была кавалерия, прибывшая на выручку осаждённому гарнизону.
На пороге стояла Елизавета Петровна. Она была не просто женщиной с сумками — она была ходячим монументом материнской заботы, триумфальным воплощением домашнего уюта. В обеих руках она держала огромные клетчатые баулы, из которых доносился умопомрачительный запах свежего укропа, чеснока и печёного теста. Её лицо выражало скорбную решимость. Она окинула Петра взглядом, полным трагического сочувствия, словно он только что вернулся с войны, а не провёл день в тёплом офисе.
— Петенька, сынок, ну как же ты тут? — её голос был бархатным, обволакивающим, предназначенным для того, чтобы утешать и одновременно обвинять всех вокруг в страданиях её чада. — Я привезла тебе поесть. Настоящей, горячей еды.
Она прошествовала мимо него прямо на кухню, как полноправная хозяйка, оставляя за собой шлейф запахов, которые были для Петра синонимом детства и беззаботности. Настя услышала, как на кухонный стол с глухим стуком опустились сумки. Она перевернула страницу. Пётр суетился вокруг матери, его голос был полон подобострастного облегчения.
— Мам, спасибо! Ты просто спасла меня! Я тут… с ума схожу.
Настя медленно отложила книгу и прошла на кухню, остановившись в дверном проёме. Картина, представшая перед ней, была идеальной иллюстрацией её поражения. Елизавета Петровна, засучив рукава, уже выгружала на стол своё продовольственное войско: трёхлитровую банку с борщом, густым и тёмно-красным; огромный контейнер, доверху набитый румяными котлетами, каждая идеальной формы; лоток с картофельным пюре, сдобренным маслом; баночку с хреном; несколько свёртков с пирожками. Это была не просто еда. Это была демонстрация силы, заявление о правах на эту территорию и на этого мужчину.
— Настенька, здравствуй, — Елизавета Петровна одарила её мимолётным взглядом, в котором смешались снисходительность и плохо скрытое торжество. — Ты уж не сердись, что я так, без предупреждения. Но мальчик же совсем голодный. Мужчине нужна энергия.
— Здравствуйте, Елизавета Петровна, — ровно ответила Настя, прислонившись к косяку. — Располагайтесь. Петя, открой маме холодильник, ты же видишь — у неё руки заняты.
Пётр с готовностью распахнул дверцу, открывая взору матери пустые, девственно чистые полки. Елизавета Петровна понимающе цокнула языком.
— Ох, беда. Ну ничего, сейчас мы всё исправим. Сейчас мама всё устроит. Она начала методично, с чувством, с толком, расставлять свои сокровища, превращая холодильник Насти в филиал собственного. Борщ занял центральное, самое почётное место. Котлеты легли на полку ниже, рядом с пюре. Пирожки, как самые ценные трофеи, — на верхнюю полку. Она действовала неторопливо, комментируя каждое своё движение. — Это тебе, Петенька, на три дня хватит. Борщ только разогрей как следует. А котлетки можно и холодными, они вкусные. Не то что эта ваша… еда из коробок. Одна химия.
Настя молчала. Она смотрела на мужа. Он стоял рядом с матерью, заглядывал в холодильник через её плечо, и на его лице было написано чистое, детское счастье. Он не видел унижения жены. Он видел только еду. Он видел решение своей проблемы. Он сделал свой выбор, даже не осознав этого. В этот момент он перестал быть её мужем и снова стал «Петенькой».
Елизавета Петровна закрыла холодильник с чувством выполненного долга. — Ну вот. Теперь я спокойна. Теперь мой сын будет накормлен. Она повернулась к Насте, ожидая то ли благодарности, то ли смущения. Но лицо Насти было абсолютно спокойным, почти отсутствующим. Она подождала несколько секунд, давая этой сцене застыть в воздухе — матери-спасительнице и благодарному сыну. А затем, без единого слова, она шагнула к холодильнику.
Она открыла дверцу. Её движения были плавными и безжалостными. Она взяла банку с борщом. Пётр и его мать замерли, не понимая, что происходит. Настя подошла к мусорному ведру, одним движением сняла с банки крышку и вылила тёмно-красную, ароматную жидкость прямо в чёрный пакет. Густой, смачный шлепок нарушил тишину. Затем она взяла контейнер с котлетами. Щелчок пластиковой крышки. Идеальные, румяные кругляши полетели в ведро поверх борща. За ними последовало картофельное пюре, образовав в мусорном мешке жёлто-белую кляксу. Последними отправились пирожки, один за другим.
— Настя, ты… ты что делаешь?! — первым опомнился Пётр, его голос сорвался на визг. Елизавета Петровна стояла, окаменев. Её лицо медленно наливалось багровым цветом. Она смотрела не на Настю. Она смотрела на своё творение, на свою любовь, на свою заботу, превращающуюся в грязное, разноцветное месиво на дне мусорного ведра.
Запах выброшенной еды — сложный, кислый, тошнотворный — ударил в нос и заполнил кухню. Это был запах не просто испорченных продуктов, а растоптанной заботы, аннулированного труда, униженной любви. Первой от оцепенения очнулась Елизавета Петровна. Её лицо, до этого багровое, пошло некрасивыми, белыми пятнами. Голос, обычно такой бархатный и поучающий, сорвался на дребезжащий, неузнаваемый фальцет.
— Ты… что ты наделала? — она не спрашивала, она выхаркивала слова. Её палец, увенчанный массивным золотым кольцом, ткнул в сторону мусорного ведра. — Я целый день у плиты стояла! Для него! Чтобы он не ел твою отраву из коробок! А ты… ты…
Она задохнулась, не находя слов, достаточно грязных, чтобы описать поступок Насти. Вся её выдержка, вся маска благовоспитанной свекрови треснула и осыпалась, обнажив злобную, оскорблённую женщину.
— Ты с ума сошла? — теперь взорвался Пётр. Его лицо исказилось от ярости и беспомощности. Он шагнул к Насте, его кулаки сжались. — Это была еда! Моя еда! Моя мать привезла её мне! Какое ты имела право?!
— Такое же, какое она имела право превращать мой холодильник в свой филиал, — ответила Настя. Её голос был пугающе спокойным на фоне их криков. Она не отступила, глядя прямо в разъярённые глаза мужа. — Это моя кухня. И я решаю, что будет находиться в моём холодильнике. Этого там не будет.
— Твоя кухня? — взвизгнула Елизавета Петровна, обретя дар речи. — Да что в этой квартире вообще твоего? Всё куплено на деньги моего сына! Ты пришла на всё готовое, неблагодарная! И вместо того, чтобы создать уют, чтобы заботиться о муже, ты устраиваешь этот… этот шабаш! Ты просто завидуешь, что никогда не сможешь готовить так, как я! Ты бездарность, вот ты кто!
— Да, — легко согласилась Настя, и это простое слово подействовало на них сильнее любого оскорбления. — Я бездарность. Я не умею готовить. Я плохая хозяйка. Вы ведь именно это пытались мне доказать все эти годы, не так ли, Елизавета Петровна? Своими весами, своими чистящими средствами, своей сковородкой. Вы добились своего. Я признаю. Вы победили.
Она говорила тихо, но каждое слово падало в тишину, наступившую после их криков, как камень в колодец. Пётр и его мать замерли, сбитые с толку этой внезапной капитуляцией.
— Вот именно! — наконец выдавил Пётр, чувствуя, что должен поддержать мать. — Наконец-то до тебя дошло!
Настя посмотрела на него долгим, изучающим взглядом, как на совершенно незнакомого человека. В её глазах не было ни ненависти, ни любви. Только холодное, отстранённое любопытство. Затем она развернулась и вышла из кухни. Они услышали её шаги по коридору. Елизавета Петровна победно выдохнула и положила руку на плечо сыну.
— Вот так, Петенька. Она поняла своё место.
Но через минуту Настя вернулась. В одной руке она держала тяжёлую чугунную сковороду, в другой — глянцевую книгу «Готовим вкусно и быстро». Она подошла прямо к Петру, который всё ещё стоял рядом с матерью, как под защитой. Она не швырнула эти вещи. Она протянула их ему с какой-то торжественной медлительностью. Он растерянно, почти машинально, принял их. Сковорода неприятно оттянула руку своим мёртвым весом, а книга холодила ладонь.
— Вот, — сказала Настя всё тем же ровным голосом. Она смотрела прямо на него, игнорируя Елизавету Петровну. — Теперь у тебя есть всё, что нужно. Твоя мать подарила это тебе, через меня. Она просто ошиблась адресатом.
Она сделала паузу, давая смыслу её слов впитаться в него.
— Теперь твой набор полный. У тебя есть твоя мама. Есть её еда в мусорном ведре, которую она приготовит тебе снова. И есть инструменты, чтобы ты мог учиться. Бери. И будь счастлив.
Она развернулась и, не оглядываясь, ушла в спальню, плотно прикрыв за собой дверь. Не было слышно даже щелчка замка.
Пётр остался стоять посреди кухни, пропитанной запахом выброшенной еды. Рядом с ним стояла его мать, чьё лицо застыло в выражении сбитого с толку триумфа. А в его руках были её подарки — сковорода и книга. Символы его сытости, его правоты, его победы. И его окончательного, бесповоротного поражения…
