— Твоя мать выбросила всю мою дорогую косметику в мусоропровод, потому что это, по её мнению, сплошная химия, а ты стоял рядом и молчал! Сергей, эти кремы стоили половину моей зарплаты! Почему я должна терпеть в своем доме сумасшедшую, которая лезет в мои личные вещи? — возмущалась девушка, вернувшись домой и обнаружив пустой туалетный столик, а её парень лишь пожимал плечами, говоря, что мама желает ей добра и советует умываться хозяйственным мылом.
Алина стояла в дверном проеме ванной комнаты, вцепившись пальцами в дверной косяк так, что побелели костяшки. Зеркало над раковиной отражало её перекошенное от бешенства лицо и идеально чистые, стеклянные полки за спиной. Еще утром там царил выверенный, почти музейный порядок: тяжелые баночки из матового стекла, флаконы с сыворотками, переливающиеся золотом крышки селективного парфюма, привезенного из командировки в Париж. Это был её личный алтарь красоты, её ежедневный ритуал любви к себе, на который она зарабатывала каторжным трудом в офисе.
Теперь там было пусто. Стерильно. Как в операционной перед закрытием или в номере дешевого отеля после выезда постояльцев. Только одинокая, растрепанная зубная щетка сиротливо торчала в керамическом стакане, да на бортике акриловой ванны валялся обмылок чего-то коричневого, грубого, источающего резкий, тошнотворный запах щелочи и дешевизны. Этот запах, казалось, въедался в дорогой кафель, перебивая тонкий аромат её исчезнувшего диффузора с нотками сандала и бергамота.
— Ну чего ты завелась с порога? — голос Сергея доносился с кухни, приглушенный чавканьем и звуком работающего телевизора. — Иди поешь лучше, мать пирожков напекла. С капустой и яйцом, как ты любишь.
Алина медленно выдохнула, чувствуя, как внутри закипает холодная, тяжелая лава. В квартире пахло не чистотой и свежестью, а тяжелым, густым духом жареного лука, перегоревшего масла и дрожжевого теста. Этот запах был плотным, осязаемым, он забивал ноздри, оседал на одежде, проникал в поры кожи. Это был запах оккупации. Запах чужого присутствия, которое не считалось с хозяевами.
Она прошла на кухню, даже не разуваясь. Каблуки гулко и агрессивно цокали по ламинату, отбивая ритм надвигающейся катастрофы. Сергей сидел за столом в растянутой домашней футболке с полинявшим принтом. Перед ним возвышалась гора румяных, лоснящихся от жира пирожков, выложенных прямо на её любимое сервировочное блюдо из японского фарфора, которое она запрещала трогать в будни. Он макал надкушенный пирожок в банку со сметаной, и капля белой жижи сорвалась, шлепнувшись на скатерть. Он даже не заметил, продолжая жевать с выражением блаженного, животного спокойствия.
— Ты вообще слышишь, что я говорю? — спросила Алина, подойдя к столу вплотную. Её голос звучал на удивление ровно, без визга, но в этой ледяной ровности было что-то такое, от чего у нормального человека пробежал бы мороз по коже. — Я спрашиваю: где мои вещи? Где «Estée Lauder»? Где тональный крем, который я купила в дьюти-фри? Где палетка теней лимитированной коллекции? Где, черт возьми, мои духи?
Сергей лениво прожевал, вытер жирные губы тыльной стороной ладони и наконец соизволил поднять на неё глаза. В них читалось искреннее, детское недоумение пополам с сытой ленью. Он был похож на кота, который нагадил в тапки, но уверен, что его сейчас погладят за то, что он вообще существует.
— Алин, ну я же сказал. В мусоропроводе. Мама пришла, пока тебя не было, зашла руки помыть. Увидела это всё богатство, расстроилась очень. Прямо за сердце схватилась. Говорит: «Сережа, ты посмотри, чем твоя девочка кожу травит. Там же одни парабены, сульфаты и силиконы. Это же прямой путь к ранним морщинам и онкологии». Ну, она и собрала всё в пакет. Для твоего же блага, глупышка.
— Для моего блага? — Алина почувствовала, как дернулся левый глаз. Мир перед ней начал пульсировать в красных тонах. — Она собрала косметику на суммарную стоимость в пятьдесят, а может и шестьдесят тысяч рублей, и выкинула её в грязный общедомовой мусоропровод для моего блага? А ты? Ты где был в этот момент? Ты стоял и подавал ей пакеты?
— Я? Я в «танки» играл, у нас клановый бой был, — простодушно ответил Сергей, потянувшись за следующим пирожком, из которого при укусе брызнул луковый сок. — Слышал, она гремит чем-то в ванной, думал, прибирается. Она же у меня хозяйственная, не может без дела сидеть. Вышла потом с большим черным мешком, говорит: «Я эту гадость вынесу, Сереженька, нечего дом токсинами захламлять». Я кивнул. Откуда я знал, что она прям всё подчистую выкинет? Да и права она, Алин. Ты в последнее время какая-то бледная, кожа серая. Это всё от химии твоей. Забила поры, кожа не дышит.
Он говорил об этом так обыденно, словно речь шла о выброшенных старых газетах или фантиках от конфет. Алина смотрела на него и видела, как крошки теста застряли в его трехдневной щетине, как блестит от жира подбородок. Ей вдруг стало физически дурно. Не от тошнотворного запаха еды, не от потери внушительной суммы денег, а от резкого осознания того, с каким примитивным, одноклеточным организмом она делила жилплощадь и постель последние полгода.
— То есть, — медленно, разделяя слова, проговорила она, — твоя мать, которая последний раз читала состав на этикетке в восемьдесят пятом году и считает, что подорожник лечит переломы, решила, что профессиональная уходовая косметика — это яд. И ты, взрослый тридцатилетний мужик, позволил ей вынести из моего дома, из моей квартиры, мои вещи. Ты даже задницу от стула не оторвал, чтобы проверить?
— Да чего ты начинаешь-то опять? — Сергей поморщился, словно у него заболел зуб, и с досадой отложил недоеденный пирожок. — Купишь новое, если уж так приспичило мазаться. Или вон, мама мыло принесла. Настоящее, хозяйственное, 72 процента, по ГОСТу. Говорит, лицо будет как у младенца, скрипеть от чистоты. Она им всю жизнь моется, и посмотри, какая у неё кожа. Никаких прыщей.
— У твоей мамы кожа как пергамент, в который заворачивают соленую селедку на рынке, — отчеканила Алина, глядя ему прямо в переносицу. — И если ты сейчас же не встанешь, не наденешь перчатки и не пойдешь искать этот пакет в мусорном контейнере, я за себя не ручаюсь. Я не шучу, Сергей.
— Ты больная? — глаза Сергея округлились, он даже отодвинулся от стола. — В мусоропровод лезть? В общий бак? Туда уже баба Валя с пятого этажа ведро помоев, наверное, вылила, да и соседи ремонт делают, пыль летит, штукатурка. Из-за каких-то банок я буду в дерьме ковыряться? Сядь, поешь. Успокойся. Нервы тоже старят, кстати. Мама так и сказала перед уходом: «Истеричка она у тебя, Сережа, это всё от токсинов, они в мозг проникают».
Алина смотрела на жирное пятно сметаны на скатерти. Оно медленно расплывалось, впитываясь в ткань, пожирая чистоту льна. Точно так же, как беспросветная тупость Сергея впитывалась в стены этой квартиры, отравляя воздух. Диалога не получалось. Он говорил на языке маминых пирожков и средневековых заветов, она — на языке здравого смысла и уважения, который здесь, на этой кухне, явно был иностранным и враждебным.
— Я не сяду, — сказала она тихо, чувствуя, как внутри что-то надломилось. Не с жалобным хрустом, а с сухим металлическим щелчком затвора. — И есть я это не буду.
— Ну и зря. Натуральное всё. Своими руками, с любовью, — буркнул Сергей, теряя интерес к разговору и снова потянувшись к тарелке. — Не то что твои французские мазилки из нефти. Ты бы спасибо сказала, что о тебе заботятся старшие. Другая бы свекрови в ноги поклонилась за науку и экономию семейного бюджета.
Алина развернулась на каблуках и вышла из кухни. Ярость, которая секунду назад клокотала в горле горячей волной, вдруг кристаллизовалась в ледяное, острое, как скальпель, решение. Она прошла в спальню, но не стала падать на кровать или рыдать в подушку, как, вероятно, ожидал Сергей. Слез не было. Была только звенящая ясность. Она остановилась посреди комнаты и огляделась. Взгляд упал на прикроватную тумбочку Сергея, где в беспорядке валялись зарядки, наушники и геймпад. Это был не конец вечера. Это было только начало урока, который он запомнит на всю свою оставшуюся жизнь.
Алина вернулась в ванную, но не для того, чтобы умыться водой из-под крана, как советовал голос разума, а чтобы взять единственный уцелевший артефакт этой варварской чистки. Она двумя пальцами, брезгливо, словно поднимала дохлую крысу за хвост, ухватила коричневый брусок хозяйственного мыла. Он был липким на ощупь и тяжелым, словно кусок кирпича. На боку криво, будто клеймо на скоте, были выдавлены цифры «72%».
Она вернулась на кухню и с глухим стуком, от которого звякнула чайная ложка в кружке Сергея, бросила этот кусок на стол, прямо рядом с его локтем. Запах дешевой щелочи мгновенно вступил в конфликт с ароматом пирожков, создавая невыносимое амбре советской коммуналки.
— Это, по-твоему, равноценный обмен? — спросила она, глядя на то, как Сергей инстинктивно отодвинулся от «подарка», но тут же взял себя в руки.
— Ну зачем ты так грубо? — обиженно протянул он, отряхивая руки от крошек. — Мама от чистого сердца принесла. Она этот кусок специально на рынке выбирала, у проверенных людей. Говорит, оно даже папилломы выводит, не то что прыщи. А ты нос воротишь.
— Папилломы? — переспросила Алина ледяным тоном. — Сергей, ты вообще понимаешь, что именно улетело в мусоропровод? Там стояла сыворотка с витамином С, которая стоила восемь тысяч. Крем с ретинолом — еще десять. Французские духи, которые я купила себе с квартальной премии — двадцать пять тысяч за флакон. Ты хоть представляешь, сколько часов моей жизни, сколько моих рабочих дней сейчас гниют в общем баке вперемешку с картофельными очистками?
Она говорила четко, чеканя каждое слово, надеясь пробить эту броню инфантилизма. Ей хотелось, чтобы он услышал не каприз «девочки», а финансовый отчет. Чтобы он ужаснулся цифрам. Но Сергей лишь закатил глаза, всем своим видом демонстрируя, как его утомили эти глупые женские подсчеты.
— Ой, ну началось. Деньги, деньги… Ты помешана на деньгах, Алин, — он назидательно поднял палец, испачканный в масле. — Ты платишь за бренд. За красивую баночку. За рекламу с голливудскими звездами. Мама мне объяснила: себестоимость твоего крема — три копейки. Там вазелин и отдушка. Тебя разводят как лохушку, а ты и рада. А мыло — это натурпродукт. Там животные жиры, никакой химии.
Алина смотрела на него и чувствовала, как реальность вокруг начинает трещать по швам. Перед ней сидел не мужчина, с которым она планировала ипотеку и отпуск. Перед ней сидел ретранслятор. Пустой сосуд, в который его мать заливала свои средневековые убеждения, а он выплескивал их на Алину, даже не пытаясь осмыслить.
— Животные жиры? — тихо повторила она. — Ты предлагаешь мне мазать лицо вываркой из костей и шкур, потому что твоя мать считает, что наука за последние сто лет не сдвинулась с места? Ты серьезно сейчас сравниваешь высокие технологии и кусок жира?
— Да какая там наука! — вспыхнул Сергей, явно задетый её тоном. — Одно шарлатанство! Раньше бабы в поле рожали и умывались росой — и здоровые были, кони! А сейчас вы все аллергики, чуть что — сыпь, чуть что — отеки. Это всё потому, что кожа отвыкла от простого ухода. Мама желает тебе добра! Она хочет, чтобы ты была естественной. А ты намажешься своей штукатуркой — тебя утром и не узнаешь. Может, я хочу видеть твое настоящее лицо?
Алина смотрела на кусок мыла, лежащий на скатерти. Он казался ей символом их отношений. Серым, грубым, вонючим пережитком прошлого, который пытаются выдать за заботу. Она вспомнила, как выбирала тот самый крем. Как читала отзывы, как радовалась покупке, как ей нравилось прикасаться к холодному стеклу флакона по утрам. Это были моменты её личного, интимного счастья, её маленькой роскоши. И теперь какой-то человек, жующий пирожок, заявлял ей, что всё это — мусор, а истина — в куске хозяйственного мыла.
— Знаешь, Сергей, — сказала она, и в её голосе исчезли последние нотки сомнения. — Дело ведь даже не в деньгах. Хотя сумма там такая, что на неё можно было бы купить тебе новый мозг, если бы они продавались. Дело в уважении.
— Опять ты за своё, — перебил он, снова кусая пирожок. — Уважают за поступки, а не за кремики. Мама поступила как мудрая женщина — убрала источник опасности. А ты ведешь себя как истеричка. Не устраивай скандал из-за банок, я тебя прошу. Давай чай попьем, остывает же.
Алина посмотрела на его жующий рот, на крошки, падающие на стол, на самодовольное выражение лица. Она вдруг поняла, что испытывает к нему не злость, а брезгливость. Такую же, как к таракану, выползшему на кухонный стол. Он не просто не защитил её вещи. Он искренне считал, что имеет право решать, чем ей пользоваться. Что его мама имеет право распоряжаться её имуществом в её же доме.
— Ты прав, — вдруг сказала она, и эта фраза заставила Сергея довольно улыбнуться. — Скандал из-за банок устраивать глупо.
— Ну вот! — обрадовался он, проглатывая кусок, почти не жуя. — Я же говорил! Ты у меня умная баба, когда захочешь. Садись, я тебе самый поджаристый выберу.
— Нет, Сережа. Ты не понял, — Алина шагнула назад, к выходу из кухни. — Скандала не будет. Будет инвентаризация.
— Чего? — он замер с пирожком в руке, не понимая значения слова.
— Убытки нужно возмещать, Сергей. Это закон рынка, о котором ты так любишь рассуждать, когда говоришь, что меня разводят маркетологи. Если товар уничтожен, за него платит тот, кто виноват. Или тот, кто покрывает виновного.
— Ты о чем? — напрягся он. Улыбка сползла с его лица, сменившись настороженностью.
— О том, что твоя мама не просто «навела порядок». Она совершила кражу и порчу имущества. А ты — соучастник. И раз ты считаешь, что мыло «72 процента» — это адекватная замена люксу, значит, у нас с тобой кардинально разные курсы валют. И я сейчас проведу конвертацию.
Она развернулась и быстрыми шагами направилась в прихожую. Сергей еще пару секунд сидел неподвижно, переваривая услышанное, а потом, почуяв неладное, вскочил со стула, опрокинув банку со сметаной.
— Эй! Ты куда пошла? Алин!
Но Алина его уже не слушала. Она шла к вешалке, где висела его куртка. Цель была ясна, руки не дрожали. Время уговоров и объяснений закончилось вместе с последним выдавленным тюбиком крема. Началось время взыскания долгов.
Алина вошла в прихожую, где на вешалке бесформенной грудой висела кожаная куртка Сергея — та самая, которую он купил три года назад и отказывался менять, несмотря на потертости на локтях. Она действовала механически, словно робот, выполняющий заложенную программу утилизации отходов. Рука привычно скользнула во внутренний карман, нащупывая знакомую пухлую кожу портмоне.
За спиной послышался топот босых ног. Сергей влетел в коридор, едва не поскользнувшись на ламинате в своих стоптанных тапках. Его лицо, испачканное сметаной и крошками, выражало смесь испуга и праведного гнева.
— Ты что удумала? А ну убери руки! — взвизгнул он, увидев свой бумажник в её ладонях. — Это мои личные вещи! Ты не имеешь права!
Алина медленно повернулась к нему. В её взгляде не было ни страха, ни стыда. Только холодный расчет аудитора, обнаружившего гигантскую недостачу. Она раскрыла портмоне. Внутри, в отделении для купюр, лежала пачка денег — Сергей как раз вчера снял зарплату, чтобы, как он выражался, «чувствовать вес денег», а не кормить банки процентами.
— Личные вещи, говоришь? — переспросила она спокойно, доставая всю пачку. Купюры приятно хрустнули в пальцах. — А мои вещи были общественными? Твоя мать посчитала, что имеет право распорядиться моим имуществом. А ты посчитал, что это нормально. Значит, в этой квартире больше нет понятия «личное». Есть только «общее». И сейчас я провожу перераспределение ресурсов.
— Положи на место! — Сергей дернулся к ней, пытаясь выхватить деньги, но Алина резко отступила назад, выставив вперед локоть. — Ты совсем сдурела? Там двадцать пять тысяч! Мне кредит платить на следующей неделе! Мне на бензин надо!
Алина начала пересчитывать купюры, игнорируя его вопли. Её голос звучал сухо, как голос судьи, зачитывающего приговор.
— Пять тысяч, — она отделила оранжевую купюру и демонстративно сунула её в задний карман джинсов. — Это компенсация за ночной восстанавливающий крем. Тот самый, в синей баночке, который твоя мама назвала «химикатом». Он, кстати, стоил семь, так что я еще даю тебе скидку.
Сергей замер, глядя на исчезающую купюру с таким ужасом, словно она отрезала ему палец.
— Ты воровка! — выдохнул он, брызгая слюной. — Верни деньги! Я в полицию позвоню!
— Звони, — кивнула Алина, продолжая счет. — Обязательно позвони. Расскажи им, как твоя мать уничтожила чужое имущество на сумму в два раза больше этой. А заодно расскажи, как ты полгода живешь в моей квартире, не платишь коммуналку и жрешь продукты, которые покупаю я. Давай, Сергей, набирай «102». Я подожду.
Она вытащила еще две пятитысячные купюры.
— Десять тысяч. Это за сыворотку и маску для лица. Те самые, которые «вызывают старение». Теперь стареть будешь ты, Сережа. От нервов. Потому что бесплатная жизнь закончилась.
Сергей стоял, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Его кулаки сжимались и разжимались, но ударить он не решался. Он был из тех мужчин, кто смел только на словах или когда чувствовал за спиной поддержку мамочки. Сейчас мамочки рядом не было, а перед ним стояла совершенно чужая, ледяная женщина, которая методично лишала его средств к существованию.
— Алин, ну хватит, — его тон резко сменился с агрессивного на жалобный. — Ну пошутили и хватит. Ну перегнула мама палку, я поговорю с ней. Но деньги-то зачем забирать? Мне же правда платить надо. У меня просрочка будет. Ты же знаешь, как я не люблю долги.
— Ты любишь жить за чужой счет, Сергей. Это другое, — отрезала она. — Еще пять тысяч. Это за парфюм. Остальное спишем на моральный ущерб и клининг, который мне придется вызывать, чтобы выветрить отсюда запах твоей семейки.
Она забрала последние купюры из пачки. Бумажник остался пустым, сиротливо топорщась отделениями для скидочных карт супермаркетов. Алина с небрежностью швырнула пустую кожу ему в грудь. Сергей инстинктивно поймал его, прижав к себе как самое дорогое сокровище, но было поздно. Сокровище было выпотрошено.
— Там же всё… — прошептал он, глядя на неё с детской обидой. — Ты меня до копейки обобрала. На что я жить буду? На проезд даже нет.
— А зачем тебе деньги на проезд? — искренне удивилась Алина, застегивая карман, где теперь лежала её «компенсация». — Пешком ходить полезно. Это натурально. Твоя мама наверняка одобрит. Наши предки в лаптях ходили за тридевять земель и ничего, здоровые были.
Сергей переводил взгляд с её лица на свой пустой кошелек. В его голове никак не укладывалось происходящее. В его картине мира женщина могла покричать, поплакать, побить посуду, но потом она должна была успокоиться, простить и пойти жарить котлеты. Женщина не могла вот так просто, цинично и без эмоций забрать деньги. Это было нарушение всех правил, на которых держался его комфортный мирок.
— Ты… ты чудовище, — просипел он. — Из-за каких-то тряпок и банок ты готова человека по миру пустить? Мы же семья… почти.
— Мы не семья, Сергей. Семья — это когда люди уважают друг друга и защищают друг друга. А мы — соседи. Причем один из соседей оказался крысой, которая позволяет другим крысам гадить в доме, — Алина шагнула к нему, заставив его вжаться в стену. — Я не пускаю тебя по миру. Я просто возвращаю тебе твою независимость, о которой ты так любишь рассуждать. Ты же мужчина? Добытчик? Вот и иди добывай.
Она развернулась к входной двери и распахнула её настежь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в душную, пахнущую пирожками прихожую.
— А теперь — на выход, — скомандовала она. — Вместе со своим пустым кошельком и мамиными заветами.
— В смысле? — Сергей заморгал. — Куда на выход? Ночь на дворе!
— К маме, Сережа. К маме. Она тебя ждет. У неё там и пирожки, и мыло, и любовь, и никаких злых женщин с дорогой косметикой. Тебе там понравится.
— Я никуда не пойду! — он уперся ногами в пол, пытаясь изобразить монументальность. — Это и мой дом тоже! Я здесь прописа… нет, я здесь живу! У меня тут вещи! Компьютер! Трусы, в конце концов!
— Вещи заберешь потом, когда я разрешу, — Алина взяла с полки ключи от машины Сергея, которые он всегда бросал на самом видном месте, и демонстративно подкинула их в руке. — Или ты хочешь, чтобы я и ключи «потеряла»? В мусоропровод, например? Случайно. Задумаюсь о вечном и выроню.
Глаза Сергея расширились. Машина была его единственной настоящей любовью, его фетишем, его гордостью. Угроза с ключами подействовала лучше любого пистолета. Он понял, что эта сумасшедшая способна на всё.
— Ты не посмеешь, — прошептал он, но в голосе уже не было уверенности.
— Проверим? — Алина сделала шаг к открытой двери, занося руку с ключами над лестничным пролетом.
Сергей взвизгнул, как перепуганный заяц, схватил с вешалки куртку и выскочил на площадку, едва не потеряв тапки. Он оказался за порогом, сжимая в одной руке пустой кошелек, а в другой — скомканную куртку.
— Отдай ключи! — потребовал он с безопасного расстояния, стоя на бетонном полу в одних носках и тапках.
— Лови, — Алина небрежно кинула связку ему под ноги. Металл звякнул о бетон. Сергей бросился подбирать их, ползая на коленях.
Алина смотрела на него сверху вниз. Жалкий, суетливый, жадный. Человек, который пять минут назад рассуждал о вреде химии, теперь ползал в пыли за куском металла, забыв о гордости.
— И запомни, Сергей, — сказала она громко, чтобы эхо разнеслось по всему подъезду. — Хозяйственное мыло — отличная вещь. Им очень хорошо отстирывать пятна позора. Попроси маму, она научит.
Сергей поднял голову, сжимая ключи в кулаке. Его лицо исказилось от бессильной злобы.
— Ты пожалеешь! — крикнул он. — Ты еще приползешь ко мне! Кому ты нужна такая, расчетливая стерва! Старая дева с банками!
Алина лишь усмехнулась. Впервые за этот вечер ей стало по-настоящему легко. Она взялась за ручку двери.
— Прощай, Сережа. Привет маме.
Она потянула дверь на себя. Замок щелкнул, отсекая вопли Сергея, запах пирожков и последние полгода её жизни. В квартире воцарилась тишина. Но это была не пугающая тишина одиночества, а благословенная тишина очищения. Алина прислонилась спиной к двери и медленно сползла на пол, сжимая в кармане пачку денег. Она не плакала. Она планировала, какой замок поставит завтра утром.
Щелчок замка не принес тишины. Наоборот, он сработал как стартовый пистолет для новой волны истерики. Сергей, осознав, что его только что выставили из теплой квартиры в подъездную прохладу в одних тапках, начал колотить в металлическое полотно двери кулаками. Удары были глухими, тяжелыми, но в них чувствовалась не мужская сила, а панический страх избалованного ребенка, которого впервые в жизни наказали по-настоящему.
— Открой! Ты не имеешь права! Там мой паспорт! Там мои лекарства от желудка! — орал он, срываясь на фальцет. — Алина, не дури! Соседи сейчас полицию вызовут!
Алина стояла в прихожей, прислонившись лбом к холодному металлу двери. Она не чувствовала ни жалость, ни страх. Только брезгливость, словно случайно наступила в липкую лужу. Угроза полицией была смешной — Сергей боялся людей в форме до икоты и никогда бы сам не стал связываться с органами. Это был блеф, дешевый и бездарный, как и все его существование в её доме.
— Паспорт я тебе скину в почтовый ящик завтра, — громко, чтобы пробиться через металл, сказала она. — А лекарства тебе не понадобятся. Мамины пирожки лечат всё, даже гастрит. Ты же сам говорил.
— Стерва! — донеслось с той стороны, сопровождаемое пинком по двери. — Верни деньги, воровка! Я на тебя заявление напишу! Ты у меня по судам затаскаешься!
Алина отстранилась от двери. Её взгляд упал на кухонный стол, который просматривался из коридора. Там, среди крошек и жирных пятен, сиротливо лежал тот самый коричневый брусок хозяйственного мыла, похожий на кусок застывшей грязи. Рядом громоздилась гора остывающих пирожков, накрытая вафельным полотенцем.
«Ну уж нет, — подумала она. — Никаких сувениров. Забирай всё своё дерьмо с собой».
Она решительно прошла на кухню. Схватила полиэтиленовый пакет — тот самый, в котором Сергей приносил свои носки для стирки, — и сгребла в него пирожки. Без церемоний, прямо руками, сминая тесто, превращая мамину стряпню в бесформенное месиво из капусты и теста. Сверху, как вишенку на торт, она швырнула кусок мыла. Тяжелый брусок гулко ударился о скомканную выпечку.
Алина вернулась в прихожую. Резким движением повернула «вертушок» замка и распахнула дверь.
Сергей, который как раз собирался нанести очередной удар ногой, потерял равновесие и нелепо взмахнул руками, едва не ввалившись обратно в квартиру. Он замер, увидев Алину. На его лице мелькнула торжествующая, гадкая ухмылка — он решил, что она сломалась, что испугалась скандала.
— Ну что, одумалась? — начал он, расправляя плечи и пытаясь вернуть себе вид хозяина жизни. — Я так и знал. Давай сюда деньги и…
Договорить он не успел. Пакет с пирожками и мылом врезался ему в грудь с глухим звуком. Алина швырнула его с такой силой, словно выносила мусор, который слишком долго вонял в ведре.
— Это твой сухпаек, — отрезала она. — Ешь пирожки, мойся мылом. Натуральное хозяйство, как ты и хотел. Никакой химии. И никакой меня.
Сергей инстинктивно прижал пакет к себе, ошарашенно хлопая глазами. Из порванного бока пакета вывалился надкушенный пирожок и шлепнулся прямо на бетонный пол, в пыль и окурки.
— Ты… ты совсем? — пролепетал он, глядя на упавшую еду. — Это же еда! Мама старалась!
— Вот и иди к маме. Скажи ей, что я оценила заботу. Оценила в двадцать пять тысяч рублей и выставила счет. А теперь — исчезни.
Она не стала ждать ответа. Не стала слушать очередную порцию оскорблений или нытья. Она просто закрыла дверь. На этот раз — окончательно. Два оборота нижнего замка, два оборота верхнего. Щелчок ночной задвижки прозвучал как контрольный выстрел в голову их отношениям.
За дверью еще пару минут слышалась возня, невнятное бормотание и шарканье тапок по бетону. Потом, наконец, раздался звук вызываемого лифта. Железные створки с лязгом открылись и закрылись, увозя Сергея, его пустой кошелек и пакет с мыльным крошевом вниз, туда, где ему и было самое место.
Алина осталась одна.
В квартире стояла тишина, но воздух все еще был отравлен. Запах жареного лука казался теперь не просто неприятным — он казался враждебным, словно биологическое оружие, оставленное диверсантом. Алина прошла на кухню. Первым делом она распахнула окно настежь. Морозный ночной воздух ворвался в помещение, сметая тяжелый дух дрожжей и перегара от дешевого чая.
Она посмотрела на стол. На скатерти осталось жирное пятно от мыла и россыпь крошек.
— Клининг, — сказала она вслух. Свой голос в пустой квартире прозвучал непривычно звонко и уверенно.
Она сдернула скатерть со стола, скомкала её и без жалости запихнула в мусорное ведро. Туда же отправилась недопитая кружка чая Сергея — прямо вместе с заваркой и кружкой. Ей не хотелось мыть эту чашку. Ей хотелось, чтобы ни одной молекулы, к которой прикасались губы этого человека, не осталось в её пространстве.
Алина включила воду. Шум мощной струи успокаивал. Она взяла губку, щедро налила на неё средство для мытья посуды с ароматом лимона — «химозное», яркое, резкое — и принялась тереть стол. Она терла с остервенением, сдирая невидимый налет чужой глупости и жадности. Пена покрывала поверхность столешницы белыми шапками, пахло цитрусом и чистотой.
Когда стол заскрипел от стерильности, она вымыла руки. Долго, тщательно, по локоть, смывая ощущение липкости от прикосновения к чужому кошельку и чужой жизни.
Затем она прошла в ванную. Свет ударил в глаза, отражаясь от белого кафеля. Полки по-прежнему были пусты. Ни баночек, ни флаконов. Ущерб был колоссальным, и никакие двадцать пять тысяч его не покроют, если считать моральные издержки. Но, глядя на эту пустоту, Алина вдруг почувствовала странную легкость.
Пустые полки не выглядели трагедией. Они выглядели как чистое пространство для чего-то нового. Для вещей, которые она купит сама. Для жизни, в которой никто не будет называть её желания блажью, а её собственность — мусором.
Она открыла шкафчик под раковиной, достала оттуда спрятанный «на черный день» гель для душа, который случайно завалился за трубы и избежал репрессий свекрови. Открыла крышку и глубоко вдохнула аромат манго.
— Сплошная химия, — прошептала она с улыбкой, глядя на свое отражение в зеркале.
У девушки в зеркале были уставшие глаза, размазанная тушь и растрепанные волосы, но кожа у неё была не серой, как утверждал Сергей. Она светилась. Светилась злостью, силой и пьянящим осознанием того, что завтрашнее утро начнется не с запаха пирожков, а с тишины. И это была самая дорогая вещь, которую она когда-либо приобретала…
