— Твоя сестра изрезала все мои зарядки для телефона и ноутбука! Сколько ещё я буду всё это терпеть прежде чем ты её вышвырнешь отсюда?!
Голос Вероники, обычно ровный и спокойный, сейчас походил на натянутую до предела струну, готовую вот-вот лопнуть. Она стояла в широком проёме гостиной, словно на сцене, и держала в вытянутой руке исковерканный пучок проводов. Белый, от её рабочего ноутбука, был искромсан с какой-то остервенелой методичностью, почти через каждый сантиметр. Чёрный, от телефона, был перерублен всего в нескольких местах, но так основательно, что медные жилы торчали из него, как обломанные кости. Это была не случайная порча. Это была демонстрация. Казнь.
Павел, вольготно расположившийся на угловом диване, не удостоил её даже взглядом. Его внимание было целиком и полностью поглощено тем, что происходило на пятидесятидюймовом экране плазменной панели. Футбольный матч входил в свою решающую стадию, и рёв виртуальных трибун, смешанный с надрывным голосом комментатора, создавал в комнате плотную звуковую завесу, сквозь которую, казалось, не мог пробиться ни один посторонний звук. Он был там, на зелёном поле, а не здесь, в своей квартире, рядом с женой, держащей в руках результат мелкой, но унизительной диверсии.
Вероника сделала несколько шагов вперёд, решительно перекрыв ему вид на экран. Только тогда он оторвался от игры. В его глазах промелькнуло откровенное, неприкрытое раздражение. Не из-за проводов. Из-за того, что ему помешали.
— Павел! — она встряхнула у него перед лицом останками зарядок. — Я не могу работать. У меня утром сдача проекта. Это не просто провода, это моя работа! Ты понимаешь?
Он лениво откинулся на спинку дивана, обводя её фигуру усталым взглядом, словно она была досадным препятствием, которое нужно как можно скорее устранить со своего пути.
— Да ладно тебе, не кипятись, — его тон был настолько спокойным и снисходительным, что это прозвучало как оскорбление. — Великая трагедия. Поезжай утром и купим новые. Проблема высосана из пальца.
В этот самый момент из кухни, служившей вторым входом в гостиную, появилась Катя. Она не вошла, а именно что материализовалась в проёме, прислонившись к косяку с видом скучающей хищницы, наблюдающей за вознёй мелких грызунов. На её лице застыла ленивая, самодовольная ухмылка, а в глазах плясали откровенно насмешливые огоньки.
— Ой, а что, техника больше не заряжается? — её голос сочился фальшивым сочувствием. — Какая жалость. Наверное, это проводка старая, скачки напряжения. С кем не бывает.
Это было настолько нагло, настолько откровенно, что Вероника на мгновение потеряла дар речи. Она медленно повернула голову к мужу. Он всё слышал. Он сидел в трёх метрах от них и не мог не слышать. Но его лицо оставалось абсолютно безучастным. Он видел самодовольную гримасу сестры, слышал её ядовитый голос и не произнёс ни слова. Ни упрёка. Ни вопроса. Ничего. Он просто ждал, когда она закончит и он сможет вернуться к своему матчу. В этот момент он не просто проигнорировал её проблему — он публично одобрил поступок Кати, дав ей карт-бланш на любые дальнейшие действия.
И тогда внутри Вероники что-то оборвалось. С тихим, сухим треском. Это было не возмущение, не обида. Это было прозрение. Холодное, ясное и страшное в своей окончательности. Она поняла, что сражается с ветряной мельницей, что её слова, её доводы, её чувства здесь не имеют абсолютно никакого веса. Она была чужой на этом празднике жизни, где её муж был зрителем, а его сестра — режиссёром.
Она опустила руку. Подошла к массивном журнальному столику из тёмного дерева и аккуратно, словно раскладывая пасьянс, выложила на его полированную поверхность изрезанные провода. Один рядом с другим. Затем она выпрямилась. Не говоря больше ни слова, она развернулась и пошла к выходу из комнаты. Её шаги были ровными и твёрдыми. Она не проиграла этот раунд. Она просто вышла из игры, чтобы начать свою собственную. По своим правилам.
Дни, последовавшие за инцидентом с проводами, превратились в странный, тягучий морок. Внешне в квартире царил мир. Никто не повышал голоса, не хлопал дверями. Но воздух стал плотным, вязким, как будто его можно было резать ножом. Они втроём двигались по общей территории, словно участники сложного, беззвучного балета, где каждое движение было выверено, чтобы избежать случайного соприкосновения. Война не закончилась, она просто сменила тактику, перейдя из открытого столкновения в партизанскую диверсию на истощение.
Катя, опьянённая своей безнаказанностью и молчаливым одобрением брата, вошла во вкус. Её пакости стали изощрённее, били точнее, целясь в то, что было дорого Веронике не в денежном эквиваленте, а в эмоциональном. Однажды утром Вероника достала из шкафа свою любимую шёлковую блузку глубокого винного цвета — подарок самой себе за первый успешно сданный проект. На самом видном месте, чуть ниже воротника, красовалось аккуратное белесое пятно, словно кто-то капнул кислотой. Когда Вероника, ничего не говоря, держала блузку в руках, из-за её спины выросла Катя с флаконом средства для мытья окон.
— Ой, Вероник, прости, я тут пыль протирала, наверное, брызги попали, — пропела она, изображая на лице такое искреннее раскаяние, что оно выглядело откровенным фарсом. Вероника молча посмотрела на неё, затем на блузку, свернула её в тугой комок и без единого слова бросила в мусорное ведро. Катя даже дёрнулась от удивления, ожидая криков, слёз, чего угодно, но не этого ледяного, презрительного молчания.
Через несколько дней, когда Вероника опаздывала на важную встречу, из ключницы на стене исчезли ключи от машины. Она методично проверяла карманы пальто, сумку, все поверхности в прихожей. Павел, сидящий на кухне с чашкой кофе, с раздражением наблюдал за её бесшумной суетой.
— Да вечно ты всё теряешь. Посмотри нормально. Катя же, наоборот, с энтузиазмом бросилась «помогать». Она заглядывала в самые абсурдные места, с грохотом выдвигала ящики комода, театрально вздыхая. И конечно, именно она «нашла» ключи, завалившиеся за обувную полку, куда они физически не могли упасть сами.
— Вот же они! А ты панику подняла! — радостно воскликнула она, протягивая связку Веронике. Вероника выхватила ключи из её руки, не удостоив её даже взглядом, и вышла из квартиры.
Она перестала жаловаться Павлу. Перестала что-либо доказывать. Она поняла, что её жалобы — это тот самый нектар, которым питается Катя. А безразличие мужа — это почва, на которой пышным цветом расцветает её вседозволенность. Теперь Вероника просто наблюдала. Она фиксировала каждую мелочь, каждую едкую ухмылку, каждый «случайный» промах. Её спокойствие становилось её главным оружием. И это оружие, как оказалось, пугало Катю гораздо сильнее, чем открытая агрессия. Она привыкла вызывать бурю, а в ответ получала штиль, который был предвестником цунами. Она пыталась пробить эту броню, заставить Веронику снова кричать, снова чувствовать.
— Вероника, а ты чего такая молчаливая в последние дни? У тебя всё хорошо? — спросила она однажды за ужином, глядя на неё своими невинными голубыми глазами. Вероника медленно подняла на неё взгляд от тарелки. Её глаза были тёмными и абсолютно спокойными.
— Всё превосходно, Катя, — тихо ответила она. — Просто наблюдаю. Очень познавательно. В её голосе не было угрозы, но Катя невольно съёжилась. Взгляд Вероники был похож на взгляд энтомолога, изучающего под микроскопом повадки особенно неприятного насекомого. В этот момент Катя впервые поняла, что эта тихая, покорная женщина, которую она так весело и безнаказанно травила, может быть опасной. И она решила поднять ставки.
Тишина, которую Вероника так старательно выстраивала вокруг себя, стала её бронёй. Но Катя видела в этой броне не силу, а вызов. Ей необходимо было пробить эту ледяную стену, услышать крик, увидеть боль, чтобы вновь почувствовать своё превосходство. И она нашла способ. Цель была выбрана с дьявольской точностью, удар нанесён не по вещи, а по самой памяти.
Это был обычный вечер вторника. Павел, как всегда, был прикован к экрану, где на этот раз какая-то команда каскадёров проходила полосу препятствий. Катя слонялась по квартире, изображая скуку, но её глаза цепко сканировали пространство. Вероника сидела за своим небольшим рабочим столом в углу гостиной, пытаясь выжать последние проценты заряда из ноутбука, чтобы закончить отчёт. Рядом со стопкой документов стояла единственная фотография в тонкой серебристой рамке: она, совсем юная, смеющаяся, и её отец, обнимающий её за плечи. Снимок был сделан за пару месяцев до его смерти, и он был для Вероники не просто изображением, а порталом в то время, когда она чувствовала себя абсолютно защищённой.
Веронике понадобилось отойти на кухню, чтобы налить себе стакан воды. Она отсутствовала не больше минуты. Когда она вернулась, что-то неуловимо изменилось. Какое-то нарушение в геометрии её маленького рабочего мирка. Взгляд сам собой упал на фотографию. По глянцевой поверхности стекла, прямо по лицам, были жирно нарисованы уродливые рога и свиной пятачок у отца, а ей были пририсованы глупые усы и замазаны чёрным глаза. Толстые, блестящие линии чёрного перманентного маркера.
Воздух вышел из лёгких Вероники с тихим, судорожным свистом. Время остановилось. Рёв телевизора, тиканье часов, всё исчезло. Осталась только эта осквернённая фотография. Все предыдущие пакости — провода, блузка, ключи — мгновенно выстроились в одну линию, став не отдельными проступками, а тщательно спланированной осадой, кульминацией которой стал этот плевок в душу. Холод, который она так долго культивировала в себе, не растаял. Он кристаллизовался, превратившись в острый, смертоносный осколок льда.
Она не дрожала. Её движения были плавными и пугающе спокойными. Она взяла рамку, её пальцы даже не коснулись изуродованного стекла. Затем она медленно повернулась. Катя сидела в кресле напротив, листая журнал и делая вид, что полностью поглощена чтением. Но уголки её губ были чуть приподняты, а в глазах, когда она искоса взглянула на Веронику, плескалось торжество. Она ждала взрыва. И она его получила. Но совсем не тот, на который рассчитывала.
Вероника молча пересекла комнату. Катя увидела её приближение, и её победная ухмылка стала шире, но когда Вероника подошла вплотную, улыбка сползла с её лица. В глазах Вероники не было ничего. Ни гнева, ни слёз, ни обиды. Только пустота. Абсолютная, мёртвая пустота. И это было страшнее любой ярости. Прежде чем Катя успела что-либо сказать или сделать, рука Вероники метнулась вперёд и с неожиданной силой вцепилась в её светлые волосы.
Катя взвизгнула — не от боли, а от шока. Вероника, не говоря ни слова, дёрнула её на себя, стаскивая с кресла. Она потащила её через всю комнату к выходу из квартиры. Не как человека. Как мешок с мусором, который нужно вынести. Катя упиралась, её визг перешёл в пронзительный крик, она пыталась вырваться, царапая руку Вероники.
Только тогда Павел очнулся. Грохот упавшего кресла и визг сестры пробили, наконец, его телевизионный транс. Он вскочил с дивана, его лицо было искажено смесью недоумения и гнева.
— Ты что творишь?! С ума сошла?! Отпусти её!
Он бросился к ним, пытаясь разжать стальные пальцы Вероники, вцепившиеся в волосы его сестры. Он отталкивал жену, заслонял собой Катю, смотрел на Веронику так, словно она была опасным, взбесившимся животным. И в этот момент Вероника остановилась. Она посмотрела на его руки, которые пытались её отцепить, на его перекошенное лицо, на то, как он инстинктивно защищал ту, что только что растоптала самое святое, что у неё было. И она всё поняла. Окончательно.
С выражением безграничного презрения она разжала пальцы. Она не просто отпустила Катю. Она с силой швырнула её на пол в коридоре, как надоевшую куклу. Катя, всхлипывая, рухнула на коврик. Вероника перевела свой пустой взгляд на мужа, который смотрел на неё с ужасом. Не сказав больше ни единого слова, она развернулась и пошла в спальню. Дверь закрылась без хлопка. А потом раздался тихий, отчётливый щелчок замка. Это был конец. Не скандала. А всего остального.
Утро не принесло облегчения. Тишина, установившаяся в квартире после щелчка замка, была не целительной, а гнетущей, как воздух перед грозой. Павел почти не спал. Он то прислушивался к тишине за дверью спальни, то бросал гневные взгляды на Катю, которая сжалась в углу дивана, изображая из себя невинную жертву. Она уже не плакала, но её лицо было бледным, а в глазах застыл страх, смешанный с недоумением. Она получила реакцию, которую хотела, но её масштаб оказался для неё непостижимым.
Когда солнце залило гостиную бледным утренним светом, щелчок замка прозвучал как выстрел. Дверь спальни открылась. На пороге стояла Вероника. Она была одета не в домашний халат, а в строгое деловое платье, её волосы были аккуратно собраны в тугой пучок, на лице — ни следа бессонной ночи. Она была похожа не на женщину, пережившую семейный скандал, а на ревизора, пришедшего с внеплановой проверкой. Она не удостоила их взглядом. Её глаза были холодными и сфокусированными на чём-то, что видела только она.
Молча, с выверенной грацией, она пересекла комнату и подошла к стеллажу из тёмного дуба, который занимал почти всю стену. Это был алтарь Павла, его личное святилище. Здесь, в идеальном порядке, хранилась его гордость — коллекция виниловых пластинок. Редкие первые издания, лимитированные серии, альбомы, которые он выискивал годами на аукционах и в маленьких европейских магазинчиках. Вероника взяла в руки первую пластинку. Это был его любимый Pink Floyd. Павел напрягся, но ещё не понимал, что происходит.
— Вероника, что ты…
Он не успел договорить. Она взяла тяжёлый чёрный диск в конверте обеими руками и с сухим, резким треском переломила его о колено. Хруст ломающегося винила был единственным звуком в мёртвой тишине. Она бросила две половинки на пол и взяла следующую пластинку. The Doors. Хруст. Led Zeppelin. Хруст. Она делала это методично, без злости, без эмоций, с деловитостью работника на конвейере, выполняющего рутинную операцию.
— Ты с ума сошла?! Прекрати! — заорал Павел, вскакивая с дивана. Но он не двинулся с места. Что-то в её ледяном спокойствии парализовало его. Он смотрел, как его прошлое, его увлечение, его отдушина превращается в груду чёрного лома у её ног. Катя за его спиной тихо всхлипнула, теперь уже от настоящего, животного страха.
Закончив с пластинками, Вероника перешла к следующей полке. Здесь стояли его спортивные кубки и медали — память о бурной юности, о победах в университетских соревнованиях по плаванию. Она взяла первый, самый большой позолоченный кубок. Не швырнула его, а поставила на пол, наступила ногой на основание и с силой потянула за ручки. Металл подался с глухим стоном, и кубок превратился в бесформенный кусок помятого железа. Она проделала это со всеми наградами, сгибая, ломая, отрывая таблички с гравировкой.
Наконец, она остановилась. Окинула взглядом дело своих рук. На полу валялись обломки музыки и былой славы. Её взгляд поднялся выше, к каминной полке. Там, на бархатной подставке, лежала последняя реликвия. Старые отцовские часы Павла. Единственное, что осталось у него от отца.
— Не трогай, — прошептал Павел, его голос сорвался. — Вероника, не смей.
Она взяла часы. Тяжёлые, на толстом кожаном ремешке. На мгновение она замерла, взвешивая их на ладони. Затем она подошла к камину, облицованному грубым гранитом. Она положила часы на каменный выступ. Подняла с подставки тяжёлый чугунный кочергу. Павел сделал шаг вперёд, но замер. Он понял, что уже поздно.
Она подняла кочергу и с одним коротким, точным ударом опустила её на часы. Раздался глухой, чавкающий звук разбитого стекла и искорёженного механизма. Вероника бросила кочергу на пол. Звон металла о камень был последним аккордом в этой симфонии разрушения. Она выпрямилась, медленно повернулась и посмотрела на них. Её взгляд прошёл сквозь них, словно они были пустым местом. Не сказав ни слова, она пошла к входной двери. Открыла её. И вышла, закрыв за собой. Она не взяла ничего. Она просто ушла, оставив Павла и его сестру стоять посреди руин его мира. Раздел имущества был завершён…
