— Ты нож-то не так держишь. Лезвием от себя надо, а ты к себе тянешь, порежешься ещё, — раздался за спиной у Марины до тошноты знакомый голос Антона.
Она сделала вид, что не услышала, продолжая методично шинковать луковицу. Мелкие, почти прозрачные полукольца ровным слоем ложились на разделочную доску. Она специально старалась, сегодня на ужин планировался бефстроганов по классическому рецепту, который требовал точности.
— Марина, я с кем разговариваю? — не унимался он, подходя ближе. Его тень накрыла её руки. — Ты сейчас все пальцы себе отхватишь. Дай сюда, я покажу, как надо.
— Нормально я всё держу, Антон. Иди в комнату, телевизор посмотри, — не оборачиваясь, отрезала она.
Он проигнорировал её просьбу. Его взгляд впился в сковороду, где уже шкворчало масло.
— Масла, масла-то сколько налила! Ты хочешь мясо жарить или во фритюре его утопить? Всё плавать будет, никакой корочки не получится. Будет не бефстроганов, а варёная говядина в жиру.
Марина стиснула зубы, с силой бросила лук в сковороду. Зашипело. Она взяла миску с тонкими полосками мяса, которые аккуратно нарезала и отбила полчаса назад, пока он был в душе. Это было её единственное спокойное время на кухне.
— Ты его сейчас всё разом бухнешь, да? — его голос приобрёл менторские, поучительные нотки. — А надо партиями обжаривать, чтобы температура масла не падала. Тебе в твоих кулинарных блогах этого не рассказывали? Соли ещё надо, пресно будет. Ты всегда недосаливаешь.
Он говорил и говорил, его голос превратился в монотонный, раздражающий гул, который сверлил мозг. Марина вдруг перестала его слышать. Она смотрела на шипящее в сковороде мясо, на пар, поднимающийся к потолку, и чувствовала, как внутри неё что-то с щелчком переключилось. Словно выключили рубильник, отвечавший за терпение.
— Ты бы рот свой закрыл со своими советами, ты же кроме пельменей в жизни ничего не готовил! Вот и сейчас ты будешь питаться только ими, потому что я больше тебе готовить ничего не буду!
Она молча повернула ручку конфорки до упора влево. Шипение прекратилось. Не говоря ни слова, она обошла мужа, открыла морозильную камеру и с шумом вытащила оттуда твёрдую, покрытую инеем пачку пельменей. Вернувшись к столу, она с глухим стуком бросила её перед ошеломлённым Антоном. Ледяной прямоугольник с надписью «Сибирские. Отборные» лежал между ними, как пограничный столб.
— Стой! Что ты начинаешь? Я же просто, как лучше хочу!
— Ты прав, — её голос был абсолютно спокойным, лишённым всяких эмоций. — Я готовлю отвратительно. Так что готовь себе сам.
Антон открыл рот, чтобы что-то возразить, но она уже снова повернулась к плите. Щелчок — и конфорка под её основной кастрюлей снова зажглась. Марина взяла с полки маленькую, почти игрушечную сковородку, поставила её на соседнюю, свободную конфорку. Затем она взяла шумовку, зачерпнула из кастрюли ровно половину мяса с луком и переложила в свою персональную посуду. Себе. Одну порцию.
Она готовила, полностью игнорируя его застывшую фигуру. Её движения были выверенными и демонстративно спокойными. Вот она добавила сметану, вот посыпала специями. Аромат ужина, которого он теперь был лишён, становился всё гуще и невыносимее. Он стоял посреди кухни, как истукан, глядя то на её спину, то на пачку замороженных пельменей на столе.
— Можешь взять мою кастрюлю, когда я закончу, — не поворачивая головы, добавила она. — Если, конечно, сумеешь её отмыть.
Антон вёл машину, барабаня пальцами по рулю в такт злости, стучавшей в висках. Он прокручивал в голове последнюю сцену на кухне снова и снова. Неблагодарная! Он ведь как лучше хотел. Он, можно сказать, участвовал в процессе, делился опытом, а она… Швырнула ему замороженные пельмени, как собаке кость. И этот её холодный, отстранённый взгляд, будто он пустое место. Нет, это уже переходило все рамки. Он ехал к единственному человеку, который его всегда понимал, — к матери. Уж она-то точно поставит Марину на место одним звонком.
Квартира Людмилы Борисовны встретила его родным, уютным запахом. На кухне что-то кипело, а уверенный гул старого холодильника действовал успокаивающе. Мать стояла у плиты и помешивала в большой кастрюле что-то ярко-бордовое.
— Что случилось? Лица на тебе нет, — спросила она, не отрываясь от своего занятия.
— Мам, представляешь, что твоя сноха устроила? — с порога начал он, сбрасывая куртку на стул. — Я ей просто пару советов дал, как мясо лучше приготовить. А она… Она мне пачку пельменей на стол бросила и заявила, чтобы я сам себе готовил. Ты можешь себе такое представить? Полное неуважение!
Людмила Борисовна молча слушала его гневную тираду, изредка кивая. Она сняла пробу с ложки, цокнула языком и добавила в кастрюлю щепотку сахара. Антон, выплеснув первую волну возмущения, подошёл ближе, ведомый инстинктом и многолетней привычкой. Он заглянул в кастрюлю.
— Борщ? Мам, ты опять свеклу переварила, весь цвет уйдёт. Её же в самом конце надо добавлять, с уксусом, чтобы цвет закрепить, — авторитетно заявил он.
Мать медленно повернула к нему голову. Её взгляд был спокойным, но каким-то непривычно тяжёлым.
— И лавровый лист нужно вытаскивать минут через десять, а то он горчить будет. У тебя он уже полчаса там плавает, наверное. Весь вкус супу испортишь.
Людмила Борисовна молча выключила газ. Она взяла половник, положила его на блюдце с отчётливым стуком. Затем вытерла руки о фартук и посмотрела прямо на сына.
— Значит, и я готовить не умею? — тихо, но твёрдо спросила она.
— Да нет, причём тут это, я же просто… — начал было оправдываться Антон, чувствуя неладное.
— Я сорок лет отца твоего покойного кормила и тебя вырастила. Никто не жаловался, — отрезала она. — А теперь, значит, ты меня учить будешь, как борщ варить. Теперь я понимаю, почему Марина тебе пельмени на стол кинула.
Для Антона это было как удар под дых. Он ожидал чего угодно: сочувствия, материнского гнева в адрес Марины, обещаний «поговорить с этой выскочкой». Но не этого. Мать не просто не поддержала его, она его осудила. И встала на сторону жены.
— Ты есть будешь? — всё тем же ровным голосом спросила Людмила Борисовна, указывая подбородком на кастрюлю. — Ешь молча, что дают. Не нравится — вон морозилка. Там, кажется, тоже пельмени лежат. Можешь сварить. Воду только в кастрюлю налей. С этим, я надеюсь, ты и без советов справишься.
— Я тебе не мальчик, чтобы меня по углам шпынять! — выкрикнул Антон, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Обе сговорились, да?!
Людмила Борисовна молча смотрела на него, и в её взгляде не было ни капли сочувствия, только холодная, отрезвляющая усталость. Этот взгляд был страшнее любой критики. Он окончательно убедил Антона, что он стал чужим в собственном доме и в доме матери. Схватив куртку, он вылетел из квартиры, демонстративно не прощаясь. Унижение, смешанное с обидой, требовало немедленного и решительного действия. Он докажет им обеим, что он не тот, за кого они его держат. Он — мужчина, и он не позволит так с собой обращаться.
Первым делом он снял номер в ближайшей гостинице. Недорогой, с затхлым запахом старой мебели и видом на глухую стену соседнего здания, но это было неважно. Важен был сам факт. Он ушёл. Теперь они обе, и Марина, и мать, должны были осознать масштаб своего проступка. Он представлял, как жена ходит по пустой квартире, как мать нервно сжимает телефон, как они обе жалеют о своей жестокости. Он дал им сутки. Максимум двое. За это время их гордыня должна была уступить место раскаянию. Он ждал звонка.
Прошёл первый день. Антон провёл его, тупо пялясь в телевизор и заказывая в номер пиццу, которую придирчиво осмотрел и раскритиковал про себя: «Тесто сырое, начинки пожалели». Телефон молчал. Он несколько раз проверял, есть ли сеть, не отключил ли он случайно звук. Всё работало. Значит, они ещё держатся. Ну ничего, гордые. Завтра сломаются.
Вечером того же дня в квартире Людмилы Борисовны раздался звонок.
— Алло, — ответила она.
— Мам, это я, — раздался в трубке спокойный голос Марины. — Просто хотела узнать, как у тебя дела. Он у тебя?
Людмила Борисовна тяжело вздохнула.
— Был. Устроил тут концерт с моими борщами. Уехал куда-то, обиделся. Сказал, что я с тобой заодно.
В трубке повисла короткая пауза.
— Понятно, — наконец сказала Марина. — Значит, гастролирует. Ну, пусть проветрится. Ты как, не расстроилась?
— Да чего мне расстраиваться, дочка? — усмехнулась Людмила Борисовна. — Я за свою жизнь столько этих концертов видела. Пусть отдохнёт от нас, а мы — от него. Ты ужин себе приготовила?
— Приготовила. Салат с креветками.
— Вот и умница, — одобрила свекровь. — Ладно, отдыхай. Позвонит — не бери трубку. Пусть подумает.
На второй день Антон начал нервничать. Он доел вчерашнюю холодную пиццу, запил её тёплой колой из бутылки и снова уставился в телефон. Тишина. Полная, оглушительная тишина. Его тщательно выстроенный план начал давать трещину. Гордость сменялась недоумением, а затем и плохо скрываемой паникой. Как это так? Он — центр их вселенной, муж, сын — исчез, а они даже не пытаются его найти. Мысли в голове путались. Может, что-то случилось? Но нет, он сам ушёл. Значит, им просто всё равно. Эта мысль была самой страшной.
К вечеру второго дня деньги, которые он взял с собой, почти закончились. Завтра нужно было выселяться. Перспектива вернуться домой не с триумфом, а поджав хвост, приводила его в ярость. Но других вариантов не оставалось. Он злился на жену за её бунт, на мать — за предательство, на весь мир — за несправедливость. Но больше всего он злился на себя за то, что его блеф так позорно провалился. Его ультиматум никто не заметил. Его просто вычеркнули из своей жизни, как вычёркивают надоевшую строчку из списка дел.
Он повернул ключ в замке с чуть большей силой, чем требовалось. Дверь открылась без скрипа. Антон вошёл в квартиру не как провинившийся муж, а как хозяин, вернувшийся из недолгой командировки. В нос ударил густой, дразнящий аромат жареной курицы с чесноком и травами. На мгновение он решил, что всё вернулось на круги своя, что его демарш возымел действие и его ждёт примирительный ужин.
Он прошёл на кухню. Марина сидела за столом одна, перед ней стояла тарелка с румяной куриной ножкой и горкой свежего салата. Она ела медленно, с видимым удовольствием, отрезая маленькие кусочки. На его появление она отреагировала лишь коротким, безразличным взглядом и снова вернулась к своей еде. В этом взгляде не было ни злости, ни обиды, ни даже любопытства. Было только спокойное, холодное равнодушие, которое обезоруживало и злило одновременно.
— Ну, я вернулся, — произнёс он, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно и немного снисходительно.
Она прожевала, сделала глоток воды и ничего не ответила. Словно он прокомментировал погоду за окном.
— Этот цирк пора прекращать, — нахраписто продолжил он, чувствуя, как внутри закипает раздражение от её молчания. — Я муж в этом доме. Я пришёл с работы, я хочу есть. Где мой ужин?
Марина медленно положила вилку и нож на тарелку. Она подняла на него глаза, и на этот раз её взгляд был сфокусированным, жёстким, как стальной клинок. Она смотрела на него так, будто видела впервые, оценивая и вынося окончательный вердикт.
— А я тебе больше готовить не собираюсь! Я же тебе это говорила уже!
Её голос не дрожал и не срывался на крик. Он был ровным и смертельно спокойным, и от этого спокойствия слова звучали как приговор. Антон на секунду опешил от такой прямой атаки. Он хотел взорваться, ответить оскорблением, но она не дала ему этой возможности.
Марина встала, подошла к холодильнику и распахнула дверцу морозильной камеры. Он увидел аккуратные ряды одинаковых прямоугольных пачек. Четыре, пять, шесть… Десять пачек пельменей. Его персональный запас. Его будущее меню.
— Вот, — она указала на них рукой. — Твой ужин. И завтрак. И обед. Выбирай любые: «Сибирские», «Домашние», «Отборные». Ассортимент я тебе обеспечила. Кастрюля в шкафу, вода в кране. Не думаю, что с этим возникнут сложности.
После этого она вернулась за стол, взяла вилку и как ни в чём не бывало продолжила есть свою курицу.
Вот тут его прорвало. Он больше не пытался казаться хозяином положения. Из него полился поток грязных, унизительных слов, обвинений в неблагодарности, в женской подлости, в том, что она разрушает семью. Он кричал, что она ничтожество, плохая хозяйка и ещё худшая жена, пытаясь задеть её, ранить, вызвать хоть какую-то реакцию — слёзы, ответную ругань, что угодно.
Но Марина не реагировала. Она доела свой ужин до последнего кусочка, отодвинула тарелку, встала, молча сполоснула её под краном и поставила в сушилку. Она прошла мимо него, всё ещё изрыгающего проклятия, и ушла в комнату. Он остался один посреди кухни, оглушённый собственным криком и её непробиваемым молчанием. Его слова, не найдя цели, повисли в воздухе и теперь давили на него самого. Он замолчал. В воздухе всё ещё витал аромат чеснока и жареной курицы, но теперь он казался чужим, издевательским. Антон медленно подошёл к холодильнику, открыл морозилку и тупо уставился на ровные ряды пачек с пельменями. Это был не компромисс и не временная мера. Это был конец…
