— Ты что, потратила всё наши деньги на первоначальный взнос на свои шмотки и салоны?! Ты же обещала, что такого больше не будет, Света!
Голос Андрея не был громким. В нём не было крика или привычного мужского раздражения, которое можно было бы списать на плохой день. Это был ровный, почти безжизненный тон человека, задающего вопрос, ответ на который ему уже известен до последней буквы. Он стоял в центре их идеальной, залитой мягким вечерним светом гостиной, не сняв куртки. В руке он держал сложенный вдвое лист бумаги — официальную банковскую выписку. Холодный, неопровержимый некролог их общей мечте о собственном доме.
Света, сидевшая на новом диване цвета топлёного молока, медленно подняла на него глаза. Она только что листала на планшете каталог итальянской мебели, присматривая кофейный столик к этому самому дивану. Лицо её, обычно ухоженное и спокойное, на мгновение застыло, превратившись в маску испуганной фарфоровой куклы. А затем маска треснула, и по ней потекли слёзы. Это была её первая линия обороны, отработанная годами до автоматизма. Плечи затряслись, губы искривились в страдальческой гримасе.
— Андрюша, милый… я… я хотела как лучше… — её голос прерывался всхлипами, идеально выверенными, чтобы вызывать жалость, а не гнев. — Я просто хотела… соответствовать. Чтобы ты гордился мной. Мы ходим на эти ужины, ты видишь, как выглядят жены твоих партнёров. У них всё самое лучшее, они всегда безупречны. Я не могла выглядеть хуже, ты же понимаешь… Это наш статус, наш имидж…
Он не двигался. Он просто смотрел, как она исполняет свою партию. Его взгляд скользнул по комнате, равнодушно фиксируя улики. Вот он, этот диван, за который она отдала почти сто тысяч. На полу — шёлковый персидский ковёр, купленный «по невероятной скидке» месяц назад. На её запястье — тонкий золотой браслет, который она якобы нашла в старой шкатулке матери. Каждая вещь в этой комнате вдруг обрела свою истинную, уродливую цену, выраженную не в рублях, а в единицах его обманутого доверия.
Андрей медленно подошёл к журнальному столику из тёмного дерева и положил на него выписку. Он сделал это без злости, с аккуратностью архивариуса, подшивающего к делу решающий документ. Он всё ещё не смотрел на неё, он смотрел на интерьер. На их жизнь.
— Этот светильник над столом. Его привезли на прошлой неделе, — сказал он всё тем же спокойным голосом. — Шестьдесят четыре тысячи. Я помню, ты говорила, что это подарок от твоей тёти на годовщину. Удивительно щедрая женщина. А паркет? Ты уверяла, что мастера согласились переделать его по гарантии. Оказывается, гарантия стоила восемьдесят тысяч. Прямо со счёта, который мы назвали «Наш дом».
Её плач стал громче, переходя в откровенные рыдания. Она закрыла лицо руками, её идеальный маникюр с жемчужным лаком сверкал на фоне дорогой ткани обивки. Она качала головой, пытаясь донести до него весь трагизм своего положения, своей женской доли — быть красивой витриной для успешного мужа. Но он не слушал. Он просто ждал. Ждал, когда спектакль закончится, потому что у него уже был готов сценарий для следующего акта. И в этом акте ей отводилась совсем другая роль.
Он смотрел на её дрожащую спину, на каштановые волосы, уложенные в идеальные локоны в салоне, визит в который, как он теперь понимал, тоже был оплачен из их будущего. И впервые за много лет он видел перед собой не жену, не любимую женщину, а чужого, совершенно постороннего человека. Расчётливого мошенника, который долго и методично обкрадывал его, прикрываясь любовью и заботой об их общем имидже. И холодная, спокойная ярость внутри него начала кристаллизоваться, превращаясь в твёрдое, ясное решение.
Андрей не ответил. Вместо этого он сделал шаг к ней, и этот шаг заставил Свету замолчать на полувсхлипе. Её плач захлебнулся, сменившись короткими, судорожными вдохами. Она смотрела на него, как мышь смотрит на тень ястреба, внезапно осознав, что привычная игра в кошки-мышки закончилась, и началось что-то другое, страшное и необратимое. Он не стал её утешать или продолжать допрос. Он просто обошёл диван.
На кресле из светлой кожи, брошенная небрежно, лежала её сумка — последняя модель известного итальянского бренда, стоившая как две его месячные зарплаты. Он поднял её. Сумка была тяжёлой, набитой её миром — пудреница, помада, телефон, и, конечно, маленький кожаный картхолдер. Он без всякого интереса вытряхнул содержимое на сиденье кресла. Звякнули ключи, покатился по полу тюбик с кремом для рук. Его интересовал только картхолдер. Он взял его и, не глядя на рассыпанные по креслу женские сокровища, направился к комоду у входа, где лежала его собственная куртка. Из внутреннего кармана он достал свой бумажник.
Света следила за его движениями, не в силах произнести ни слова. Тишина в комнате стала плотной, тяжёлой, нарушаемой только звуком его шагов по дорогому паркету. Он вернулся к журнальному столику, и на его полированную поверхность легли два картхолдера — её, изящный, из телячьей кожи, и его, простой, потёртый по углам. Он не стал ничего из них вынимать. Он просто развернулся и молча пошёл на кухню.
Через мгновение он вернулся. В его руке были большие кухонные ножницы для разделки птицы. Массивные, из толстой стали, с чёрными пластиковыми ручками и специальным крюком для переламывания костей. Он подошёл к столику, отодвинул выписку в сторону и взял её золотую кредитную карту.
Первый щелчок прозвучал в тишине комнаты как выстрел. Толстый пластик не поддался сразу, он сперва изогнулся, а потом с глухим хрустом треснул. Андрей, приложив усилие, дожал ручки. Карта разломилась на две неровные половинки. Он бросил их на стол. Затем он взял следующую — её личную дебетовую карту с рисунком цветущей сакуры. Резкий треск — и сакура оказалась разрубленной пополам. Дальше пошла их общая накопительная карта, та самая, с которой всё началось. Её он разрезал не пополам, а на четыре части, методично, с холодным сосредоточением, словно выполнял важную и ответственную работу.
Он резал их все. Одну за другой. Глянцевые и матовые, золотые и платиновые, с бонусами на полёты и кэшбэком в ресторанах. Каждый хруст был гвоздём, вбиваемым в крышку гроба её привычной жизни. Он не смотрел на неё, его взгляд был прикован к блестящим осколкам пластика, которые усеяли поверхность дорогого столика, как обломки после крушения. Света сидела на диване, превратившись в изваяние. Слёзы высохли, оставив на лице липкие дорожки. Она смотрела на эту методичную казнь, и её сознание отказывалось принимать реальность происходящего.
Когда последняя карта была уничтожена, Андрей сгрёб пластиковые обрезки в ладонь, отнёс их на кухню и с сухим шорохом выбросил в мусорное ведро. Он вернулся, вытер руки о джинсы, словно испачкался, и только тогда снова посмотрел на неё.
— С этого дня у нас раздельный бюджет. Полностью, — его голос был таким же ровным и лишённым эмоций, как и все его предыдущие действия. — Я буду выдавать тебе наличные на продукты. Раз в неделю. Вот здесь, на этом столе, будет лежать сумма. Всё остальное — теперь твои проблемы. Как будешь оплачивать свои хотелки без карт и с кредитной историей, которую ты сама себе испортила, придумай сама. Можешь начать продавать то, на что ушли наши деньги. Рынок подержанных сумок, говорят, сейчас на подъёме.
Неделя прошла в густом, вязком молчании. Оно обволакивало дорогую мебель, впитывалось в шёлковые кисти ковра и оседало невидимой пылью на глянцевых поверхностях. Андрей двигался по квартире как призрак, существуя в параллельной, недоступной для Светы реальности. Он уходил рано, возвращался поздно. Ел на кухне в одиночестве, оставляя после себя идеально чистую тарелку и кружку. Он не смотрел в её сторону, не отвечал на робкие попытки заговорить, не замечал её присутствия. Он просто вычеркнул её из своей жизни, оставив лишь физическую оболочку, которую по старой привычке нужно было обеспечивать минимальным набором калорий.
В пятницу утром ритуал повторился. Андрей, уже одетый для выхода, положил на журнальный столик несколько аккуратно отсчитанных пятитысячных купюр. Ровно столько, сколько он посчитал нужным на продукты на следующую неделю. Света, сидевшая на диване в шёлковом халате, который вдруг показался ей нелепым и дешёвым, не выдержала.
— Андрей, на это невозможно прожить, — сказала она в его спину. Голос был не плаксивым, а уставшим, лишённым всякой надежды. — Мне нужно заплатить за телефон. Мне нужно как-то передвигаться по городу, я не могу ездить на метро в этих туфлях. Мне нужно…
— Мне неинтересно, что тебе нужно, Света, — он даже не обернулся, завязывая шнурки на ботинках. — Я дал тебе деньги на еду. Всё. Остальное — не моя забота. Условия были озвучены.
Он встал, взял с комода ключи от машины и вышел. Дверь закрылась без хлопка, с тихим, окончательным щелчком замка. Она осталась одна, глядя на пачку денег на столе. Эти купюры, которые раньше она небрежно тратила на обед с подругой, теперь выглядели как насмешка, как унизительная подачка. Её мир, построенный на безналичных платежах, на лёгкости одного прикосновения картой к терминалу, рухнул. Она была заперта в этой роскошной квартире, как в клетке, стены которой были сделаны из её собственных дизайнерских вещей.
Отчаяние подтолкнуло её к действию. Она достала из гардеробной одну из своих сумок — лимитированную модель из зернистой кожи, купленную три месяца назад. Её сокровище, её гордость. С ней она отправилась в элитный комиссионный бутик в центре города, где, как она знала, принимали на продажу подобные вещи. Войдя внутрь, она попала в мир стерильной тишины, пахнущий дорогой кожей и антисептиком. Хозяйка бутика, женщина с лицом, замороженным ботоксом, и оценивающим взглядом таможенника, взяла сумку в руки.
Она осматривала её долго, придирчиво, под ярким светом ламп. Провела пальцем по швам, заглянула внутрь, понюхала подкладку. Света стояла напротив, чувствуя, как по её спине ползёт холодный пот. Она чувствовала себя не продавцом ценной вещи, а нищенкой, пришедшей заложить последнее.
— Ну что ж, — наконец произнесла женщина, кладя сумку на стеклянный прилавок. — Состояние неплохое, но модель уже не на пике. И есть небольшая потёртость на фурнитуре, видите? С учётом нашей комиссии, могу предложить вам за неё семьдесят тысяч. Наличными, прямо сейчас.
Света застыла. Семьдесят. Она заплатила за неё почти триста. Она хотела возразить, закричать, что это грабёж, что эта женщина ничего не понимает в настоящих вещах, но слова застряли в горле. Взгляд хозяйки был холоден и окончателен. Это был не торг. Это был вердикт.
Она вышла из бутика, не взяв денег, сжимая в руках свою униженную, обесцененную сумку. Мир за пределами её квартиры оказался таким же холодным и безжалостным, как и взгляд Андрея. Она поняла, что продавать свои вещи — это не выход. Это лишь продление агонии. Вернувшись домой, она бросила сумку на пол и долго сидела на диване в оглушающей тишине. Её взгляд блуждал по комнате, пока не остановился на закрытой двери в кабинет Андрея. И там, в глубине отчаяния, родилась новая, опасная мысль. Если её ценности ничего не стоят, нужно было найти то, что имеет настоящую цену для него. Не в деньгах. В чём-то гораздо большем.
Андрей вернулся с работы позже обычного. Он не прошел, как всегда, на кухню, чтобы поставить чайник, а молча направился в свой кабинет. Света услышала, как он открыл дверь, потом — тихий скрип ящика его письменного стола, тот самый, который он всегда держал на замке. Она напряглась, отложив в сторону глянцевый журнал. Это был её момент. Она ждала его, готовилась, репетировала в голове слова и интонации. Она нашла его уязвимость, его ахиллесову пяту, и была готова нанести удар.
Тишина в кабинете затянулась. Потом она услышала звук закрывающегося ящика — сухой, короткий щелчок. Шаги в коридоре. Он появился в дверях гостиной. Его лицо было непроницаемым, но в глубине глаз, на одно лишь мгновение, она увидела тень той самой боли, которую так хотела в нём пробудить.
— Где часы моего отца, Света? — спросил он. Голос был тихим, но в нём звенел металл. Это был не просто вопрос. Это было обвинение в последнем, самом страшном святотатстве. Часы, старая швейцарская механика, которые его отец снял со своей руки и отдал ему в день окончания университета. Единственная по-настоящему ценная вещь, которая у него была.
Света выпрямила спину. Страх, который преследовал её всю неделю, отступил, уступив место холодной, азартной решимости игрока, поставившего на кон всё.
— Они в надёжном месте, — ответила она, глядя ему прямо в глаза. В её голосе не было ни мольбы, ни истерики. Только ультиматум. — Там же, где должны быть мои банковские карты и доступ к нашим общим деньгам. Ты вернёшь мне всё как было, и я верну тебе твою реликвию. Мне кажется, это справедливый обмен.
Она ожидала чего угодно: крика, ярости, угроз. Но Андрей не закричал. Он смотрел на неё долго, и выражение его лица медленно менялось. Боль в его глазах исчезла, сменившись чем-то гораздо худшим — абсолютным, ледяным спокойствием. Таким спокойствием обладают хирурги перед сложнейшей операцией или сапёры, перерезающие последний провод. Он словно заглянул в самую суть её души и не нашёл там ничего, что стоило бы спасать. Он кивнул, но не ей, а каким-то своим мыслям. Затем развернулся и, не сказав ни слова, пошёл в сторону их спальни.
Света на мгновение растерялась. Неужели он сдался так просто? Пошёл за телефоном, чтобы перевести ей денег? Но он прошёл мимо спальни и открыл дверь её святая святых — гардеробной. Её личного рая, её храма, где на подсвеченных полках стояли сумки, как божества, а на вешалках висели платья, как священные облачения.
Он вышел оттуда через минуту. В одной руке он держал её самую любимую сумку — из крокодиловой кожи цвета горького шоколада, объект зависти всех её подруг. В другой — шёлковое вечернее платье, которое она надевала на их последнюю годовщину. Он молча положил их на персидский ковёр посреди гостиной. Затем он снова ушёл на кухню и вернулся с канцелярским ножом с выдвижным лезвием и флаконом едкого средства для чистки труб.
Он опустился на колени рядом с сумкой. Света смотрела, оцепенев, не в силах пошевелиться. С хищным щелчком он выдвинул лезвие ножа. И медленно, с чудовищной аккуратностью, провёл им по идеальной, глянцевой коже сумки. От одного угла до другого. Глубокая, ровная борозда разверзлась на её поверхности, как незаживающая рана. Он не рвал, не кромсал в ярости. Он методично и хладнокровно уничтожал. Он провёл ещё одну линию, перпендикулярно первой, превращая произведение искусства в испорченный кусок кожи.
Потом он взял платье. Он не стал его резать. Он просто открутил крышку флакона и вылил половину густой, пахнущей химикатами жидкости прямо на нежный шёлк. Ткань мгновенно потемнела, зашипела, и по ней поползли уродливые, разъеденные дыры. Изысканный кремовый цвет превращался в грязно-бурое месиво. Он не уничтожал вещи. Он ликвидировал её суть, её личность, построенную на этих вещах. Он молча показывал ей, чего стоит её ультиматум и чего стоит она сама в его глазах.
Закончив, он встал. Бросил нож и пустеющий флакон рядом с изуродованными вещами. Он не удостоил её взглядом. Он просто повернулся и пошёл к выходу, как человек, который только что закончил грязную, но необходимую работу. Дверь за ним закрылась. Света осталась стоять одна посреди своей идеальной гостиной, в центре которой теперь лежали дымящиеся руины её мира. В воздухе стоял едкий запах химии и окончательного, бесповоротного конца…
