— Нормально… — сказала Катя, ставя чашку на стол с таким выверенным, точным стуком, что он прозвучал громче выстрела в их маленькой кухне.
Дима медленно поднял глаза от своей тарелки с остывшим ужином. Он смотрел на неё, на её поджатые губы, на напряжённую линию плеч. Он видел этот спектакль уже тысячу раз. Спектакль одного актёра под названием «Угадай, на что я обиделась сегодня».
— Что-то случилось? — он задал этот вопрос механически, зная ответ наперёд.
— Ничего. Всё нормально.
Ещё одно «нормально», брошенное в него, как камень. Дима положил вилку. Он больше не чувствовал ни голода, ни злости. Только глухую, всепоглощающую усталость. Усталость от этой бесконечной игры в молчанку, от необходимости быть телепатом, детективом, психоаналитиком в собственной семье. Он устал вытягивать из неё клещами каждое слово, каждую претензию, которая потом всё равно оказывалась какой-нибудь несусветной мелочью, раздутой до вселенской трагедии.
Катя демонстративно встала и начала мыть свою чашку. Она не гремела посудой. О, нет. Она была мастером своего дела. Каждое её движение было подчёркнуто аккуратным, каждое прикосновение к губке, каждый поворот крана — всё это было частью её безмолвного укора. Это была пассивная агрессия, отточенная до уровня высокого искусства.
Дима молча наблюдал за ней. В его голове что-то щёлкнуло. Не громко, не с треском, а тихо, как переключается тумблер в сложном механизме. Он понял, что больше не хочет играть. Не может. И если она превращает их жизнь в свод неписаных правил и обид, то он создаст свои правила. Писаные. Чёткие. И до абсурда формальные.
Он встал из-за стола, обошёл её, молча стоящую у раковины спиной к нему, и прошёл в комнату. Катя даже не повернула головы, но он чувствовал её напряжённое ожидание. Она ждала, что он сейчас вернётся, начнёт извиняться, умолять её поговорить. Но он направился к своему рабочему столу в углу. Загудел старенький принтер, разогреваясь. Минуту спустя он выплюнул пачку аккуратно отпечатанных листов. Дима взял десять экземпляров, идеально ровно сложил их в стопку, нашёл на полке шариковую ручку и с этим арсеналом вернулся на кухню.
Катя всё ещё стояла у раковины. Он молча положил перед ней на свободное место на столе один бланк и ручку.
Она наконец повернулась. Её лицо выражало недоумение, смешанное с привычным страданием.
— Что это? — её голос был ровным, но в нём слышалась нотка сбитого с толку превосходства.
— Заявка на рассмотрение конфликта, — ответил Дима спокойно, глядя ей прямо в глаза. Его голос был лишён всяких эмоций. Он говорил как служащий МФЦ, объясняющий процедуру получения справки. — Это новый регламент нашего взаимодействия.
На листе бумаги, отпечатанном строгим шрифтом Times New Roman, сверху красовался заголовок: «ЗАЯВКА НА РАССМОТРЕНИЕ КОНФЛИКТА (СЕМЕЙНОГО)». Ниже шли графы:
«Дата и время инцидента: ____________» «Описание проблемы (субъективное изложение заявителя): ________________________» «Ваши чувства в момент инцидента (выбрать нужное или вписать свой вариант): □ Обида □ Гнев □ Разочарование □ Равнодушие □ Другое: _______» «Предлагаемое решение проблемы: _______________________» «Дата подачи заявки: __________ Подпись заявителя: ___________»
Катя смотрела на этот лист, и её маска оскорблённой невинности начала давать трещины. Она перевела взгляд на Диму, ища в его глазах намёк на шутку, на иронию, но не нашла ничего, кроме холодной, деловой отстранённости.
— Ты издеваешься? — прошипела она.
— Нисколько, — его спокойствие было непробиваемым. — Я просто устал от неопределённости. Моя работа — анализировать данные и принимать решения. Я не могу работать с вводной «нормально». Мне нужен документ. Официальный запрос. Без него я не могу инициировать процесс примирения. Таков новый регламент. Как только ты письменно изложишь суть претензии, я её рассмотрю в установленном порядке. А до тех пор я буду считать, что у нас всё в порядке. Жду твою заявку.
— Но мы же семья! Мы должны общаться по-другому! Что ты тут устроил? Какая ещё заявка? Зачем ты так делаешь?
— Ты меня уже достала, Катя! С этой минуты, как только ты письменно изложишь суть претензии, я её рассмотрю! А до тех пор я буду считать, что у нас всё в порядке! Если нет, мне плевать! Всё!
Он развернулся и ушёл в гостиную. Включил телевизор на средней громкости, сел в кресло и открыл книгу. Он не смотрел в сторону кухни. Он оставил её одну. Наедине с её обидой, ручкой и официальным бланком, который превращал её привычную эмоциональную манипуляцию в бессмысленную и глупую процедуру. Её оружие было обезоружено. Теперь ей предстояло либо говорить прямо, либо официально, под роспись, признать, что никакой проблемы на самом деле нет.
Два дня квартира жила в режиме стерильной тишины. Это было не то гнетущее молчание, которое предшествует скандалу, а нечто новое, куда более жуткое. Это была тишина операционной, где один хирург, Дима, методично делал свою работу, а второй, Катя, лежала на столе под наркозом, не в силах пошевелиться, но всё осознавая. Дима был безупречен. Он желал ей доброго утра, спрашивал, как спалось, передавал соль за ужином, рассказывал что-то незначительное о своей работе. Он не игнорировал её. Он вёл себя так, будто между ними царила полная идиллия, а её надутые губы и демонстративные вздохи были не более чем особенностью интерьера, как криво висящая картина, которую он просто не замечал.
Стопка девственно-чистых бланков на краю кухонного стола превратилась в молчаливый памятник его новому порядку. Катя обходила их, как зачумлённое место. Её привычная тактика давала сбой. Раньше её молчание было оружием, оно создавало вакуум, который Дима был вынужден заполнять своей виной, извинениями, вопросами. Теперь он построил вокруг себя герметичный скафандр из вежливого безразличия, и вакуум оставался только внутри неё самой, высасывая силы. Она чувствовала себя актрисой на пустой сцене — она играла свою лучшую трагическую роль, но единственный зритель ушёл в буфет.
На третий вечер она не выдержала. Катализатором стал йогурт. Они стояли у открытого холодильника, и Дима, выбирая себе что-то на вечер, равнодушно произнёс:
— О, клубничный. Возьму, пожалуй.
Именно в этой обыденной фразе, в её спокойной интонации Катя увидела вершину его издевательства. Он смеет просто хотеть клубничный йогурт, когда она страдает! Когда их брак трещит по швам! Эта мысль, абсурдная и мелочная, стала для неё спусковым крючком. Раз он хочет играть в бумаги, он их получит. Она доведёт его правила до такого маразма, что он взмоет и сам же их отменит.
С мстительной усмешкой она взяла со стола бланк и ручку. Села, демонстративно отодвинув стул, и принялась заполнять. Её почерк был подчёркнуто каллиграфическим, каждая буква — произведением искусства сарказма.
«Дата и время инцидента: Сегодня, примерно 20:45». «Описание проблемы (субъективное изложение заявителя): Ответчик (далее — Дима) в устной форме изъявил намерение употребить в пищу молочный продукт (йогурт) с клубничным наполнителем. Данное заявление было сделано с недостаточным, по мнению заявителя (далее — Катя), уровнем энтузиазма и без учёта общего гнетущего эмоционального фона в помещении».
В графе «Ваши чувства» она уверенно поставила галочку напротив «Разочарование» и от руки дописала: «и чувство глубокой недооценённости моего эмоционального состояния».
В графе «Предлагаемое решение проблемы» она, закусив губу от удовольствия, вывела: «1. Провести с ответчиком разъяснительную беседу о важности эмпатии в семейных отношениях. 2. Обязать ответчика впредь согласовывать выбор вкуса йогурта с текущим настроением заявителя. 3. В качестве компенсации морального вреда приобрести заявителю шоколад с цельным фундуком (1 шт.)».
Закончив, она с триумфом посмотрела на своё творение. Это был шедевр. Квинтэссенция идиотизма, обёрнутая в его же бюрократическую упаковку. Она встала, подошла к Диме, который читал в гостиной, и с лёгким поклоном положила документ ему на колени.
— Ваша входящая корреспонденция, гражданин начальник. Прошу рассмотреть.
Он не улыбнулся. Он даже бровью не повёл. Он медленно отложил книгу, взял лист и начал читать. Он читал внимательно, как юрист изучает договор, его губы беззвучно шевелились, повторяя её слова. Катя стояла над ним, скрестив руки на груди, и ждала взрыва: смеха, гнева, чего угодно, что разрушило бы эту невыносимую игру.
Дочитав, Дима положил лист на столик рядом. Взял с полки маленький блокнот и ручку. Открыл его на первой странице.
— Так… — произнёс он вслух, делая пометку. — Заявка на рассмотрение конфликта от гражданки Екатерины. Принято к рассмотрению. Входящий номер ноль-ноль-один. Согласно регламенту, ответ будет предоставлен в письменной форме в течение двадцати четырёх часов. Можете быть свободны.
Он сказал это и снова взял в руки книгу, словно её больше не существовало.
Катя застыла. Её сарказм, её остроумный выпад, её маленький бунт — всё это было принято, зарегистрировано и поставлено в очередь. Он не просто не сломался — он втянул её в свою безумную систему и заставил играть по-настоящему. И она вдруг с ужасом поняла, что её триумфальная улыбка сползла с лица, а чувство победы сменилось холодным, липким ощущением того, что она только что добровольно надела на себя смирительную рубашку.
Ровно через двадцать три часа и сорок пять минут, на кухонном столе, прямо на том месте, где вчера лежал чистый бланк, теперь находился официальный ответ. Катя заметила его сразу. Это был не просто исписанный лист. Дима расстарался. Он напечатал его на той же плотной бумаге, что и бланки, с аккуратной «шапкой» вверху: «РЕЗОЛЮЦИЯ по Заявке № 001».
Она взяла лист. Руки слегка похолодели. Текст был разбит на пункты, каждый из которых соответствовал её претензиям.
«По п. 1 (“провести разъяснительную беседу”): Принято к сведению. Информирую, что самоанализ проведён. Выявлены незначительные упущения в демонстрации вербального энтузиазма. Будет проведена работа по улучшению данного показателя. По п. 2 (“согласовывать выбор вкуса йогурта”): Отклонено. Данное требование нарушает базовые принципы автономности в выборе продуктов питания и создаёт излишнюю бюрократическую нагрузку на процесс принятия микрорешений. По п. 3 (“компенсация в виде шоколада”): Отклонено ввиду отклонения п. 2, на котором основывается данная претензия. Моральный вред признан несущественным и не требующим материальной компенсации».
Внизу стояла аккуратная подпись Димы и дата. Это было не просто издевательство. Это было объявление войны. Он не просто отбил её саркастическую атаку — он принял её, переварил в своей безумной логике и выплюнул обратно в виде официального, унизительного отказа. Холодная, канцелярская жестокость этого документа обожгла её сильнее, чем любой крик. Вся ирония испарилась. В ней не осталось ничего, кроме твёрдого, как алмаз, желания уничтожить эту его систему. Похоронить его под его же бумагами.
С этого момента их квартира превратилась в поле боя двух враждующих департаментов. Катя стала инспектором. Она ходила по комнатам не как хозяйка, а как ревизор с блокнотом. Крошки, оставленные им после завтрака, — заявка. Носки, брошенные возле кресла, — заявка. Слишком громко включённый телевизор — заявка с требованием приложить к ответу показания шумомера. Неправильно закрытый тюбик с зубной пастой — срочная заявка, требующая немедленного рассмотрения. Она строчила эти бумаги с одержимостью графомана, намеренно используя сложные, витиеватые формулировки, превращая каждую мелочь в многостраничное дело.
Дима принял вызов. Он не жаловался на объём работы. Он стал усложнять процедуру. Через день он выложил на стол новую пачку бланков: «Форма №2: Претензия, требующая материальных доказательств». Теперь к заявке о крошках Кате приходилось прилагать сами крошки в маленьком пластиковом пакетике с пометкой «Вещдок №1». Для заявки о носках требовалась фотофиксация с трёх разных ракурсов, с указанием точного времени съёмки. Он начал отклонять её заявки по формальным причинам: «некорректно указан код ОКВЭД семейной деятельности», «отсутствует ссылка на соответствующий пункт внутреннего устава», «заявление заполнено ручкой с синими, а не чёрными чернилами, что противоречит регламенту».
Их жизнь превратилась в абсурдный бюрократический ад. Ужинали они молча, и только шелест перекладываемых бумаг нарушал тишину. Однажды вечером Катя, окончательно измотанная этой бессмысленной борьбой, увидела, как он, выйдя из душа, небрежно повесил мокрое полотенце на деревянную спинку стула. Что-то внутри неё оборвалось. Ей было лень идти за бланком, фотографировать, заполнять графы. Она просто хотела, чтобы он, чёрт возьми, перевесил полотенце.
— Дима, — сказала она, и её голос прозвучал в этой бумажной тишине чужеродно, слишком по-человечески. — Убери полотенце. Ты же знаешь, я не люблю, когда оно висит на стуле.
Он сидел за столом, перебирая её последние три заявки. Он медленно поднял на неё глаза, и в них не было ни мужа, ни врага. В них была пустая, стеклянная гладь чиновника в конце рабочего дня. Он посмотрел на неё так, будто она была посетителем, пришедшим не в приёмные часы.
— Вот как подашь заявку мне с этой претензией, я её рассмотрю! Всё!
Он произнёс это и снова уткнулся в свои бумаги, обведя что-то в её заявке красной ручкой. Это не было ссорой. Это было окончательное утверждение нового закона их вселенной. Он не просто играл в эту игру — он стал ею. И Катя, стоя посреди комнаты, глядя на мокрое пятно, расползающееся по спинке стула, и на склонённую над бумагами спину мужа, с ледяной ясностью осознала: она проиграла не войну. Она проиграла его. Он построил между ними стену из бумаги, и теперь за этой стеной никого не было. Только регламент.
Месяц превратился в бумажный шторм. Их квартира утопала в документах. Стопки заявок, резолюций, служебных записок и приложений громоздились на всех горизонтальных поверхностях, как уродливые сталагмиты, выросшие из пепла их брака. Дима завёл специальные папки-скоросшиватели, подписанные каллиграфическим почерком: «Входящие», «На рассмотрении», «Архив». Он сортировал претензии Кати по степени срочности, присваивая им цветовые маркеры. Красный — «требует немедленного реагирования», жёлтый — «плановый», зелёный — «низкий приоритет». Их жизнь полностью подчинилась этому абсурдному документообороту. Они перестали быть мужем и женой; они стали истцом и ответчиком, заявителем и делопроизводителем.
И вот однажды днём, в разгар этого холодного канцелярского безумия, зазвонил телефон. Катя сняла трубку. Дима в этот момент сидел за кухонным столом, своим импровизированным рабочим местом, и с помощью линейки чертил таблицу в очередном «Ежеквартальном отчёте о семейном микроклимате». Он не обратил на звонок никакого внимания.
Катя слушала молча, её лицо медленно теряло цвет, становясь белым, как один из его бланков. Она не плакала, не кричала. Она просто стояла, вцепившись пальцами в телефонную трубку, и её плечи медленно опускались под тяжестью невидимого груза. Закончив разговор, она тихо положила трубку на рычаг и несколько секунд неподвижно смотрела в стену. Затем она медленно повернулась и вошла на кухню.
Она остановилась в паре шагов от стола. Вся её воинственность, сарказм, вся энергия, которую она тратила на бумажную войну, иссякли. Перед Димой стояла не «заявитель», а просто испуганная женщина.
— Дима… — её голос был тихим, хриплым, абсолютно чужим в этой квартире. Это был её настоящий голос, который он не слышал уже много недель.
Он не поднял головы, методично дочерчивая линию в своей таблице.
— Если это устное обращение, то оно не будет занесено в протокол, — произнёс он ровным, безжизненным тоном.
— Дима, пожалуйста, — она сделала ещё один шаг. — Мама… она в больнице. Инсульт.
Вот оно. Слово, которое должно было разрушить любую стену, отменить любой регламент. Реальная беда, настоящая, невыдуманная боль, вторгшаяся в их бумажный мир. Она смотрела на него, ожидая, что он сейчас вскинет голову, что его лицо изменится, что он встанет, подойдёт, обнимет. Что он снова станет Димой.
Он медленно положил линейку. Поднял на неё глаза. В них не было ничего. Ни сочувствия, ни тревоги. Только лёгкое раздражение от нарушения процедуры. Он посмотрел на неё, как на некомпетентного сотрудника.
— Это очень серьёзная информация, — сказал он холодно и чётко. — Подобные инциденты требуют особого порядка оформления. Это проходит по форме номер три: «Внеочередное устное обращение с последующим письменным подтверждением». Заполни бланк, я рассмотрю вне очереди.
В этот момент Катя не закричала. Она не бросилась на него с кулаками. Она сделала то, что было страшнее. Она коротко, сухо рассмеялась. Это был не смех веселья или истерики. Это был звук лопнувшей струны, треснувшего стекла, звук окончательного и бесповоротного понимания. Она посмотрела на его папки, на стопки бумаг, на его пустое лицо и поняла, что он не просто играл. Он победил. Его система сожрала его целиком, не оставив внутри ничего живого.
— Дай, — сказала она тихо и твёрдо. — Дай мне твою форму номер три.
Он, ничуть не смутившись, открыл ящик стола и извлёк оттуда нужный бланк. Протянул ей вместе с ручкой.
Она села напротив него. Её спина была идеально прямой. Она взяла ручку и начала писать. Не торопясь, выверенным, чётким почерком. Она не заполняла графы. Она писала прямо поперёк них, игнорируя линовку.
«Описание проблемы: Полное и необратимое прекращение всех форм человеческих отношений между заявителем и ответчиком. Трансформация жилого пространства в филиал архива. Замещение любви, сочувствия и понимания регламентом, протоколами и резолюциями. Констатация факта смерти брака по причине внедрения несовместимой с жизнью бюрократической системы. Ответчик перестал существовать как личность, превратившись в функцию».
«Ваши чувства»: Она зачеркнула все предложенные варианты и крупно написала одно слово: «ПУСТОТА».
«Предлагаемое решение»: Она вывела два слова, которые стали приговором: «ПРЕКРАТИТЬ. ВСЁ».
Она молча положила ручку и подвинула лист к нему через стол.
Дима взял его. Он читал её текст с тем же непроницаемым выражением лица, с каким изучал её заявки о крошках и йогурте. Его взгляд скользил по строкам, регистрируя информацию. Дочитав, он на мгновение замер. Потом взял свою красную ручку, которой обычно писал правки и пометки «Отклонено». Катя следила за кончиком этой ручки, как за дулом пистолета.
Он не стал ничего исправлять. Он опустился в самый низ листа, в пустое место под её страшным текстом, и крупными, печатными, уверенными буквами вывел одно-единственное слово.
«УТВЕРЖДЕНО».
Он поставил свою аккуратную подпись и сегодняшнюю дату. Затем так же молча подвинул этот документ, их общее свидетельство о смерти, обратно ей.
Они сидели друг напротив друга в звенящей тишине своей квартиры-архива. Регламент сработал безупречно. Заявка была рассмотрена. Решение было принято. И оно было окончательным…
