— Тебе нравится вино? — Катя сделала маленький глоток, стараясь, чтобы её голос звучал легко и непринуждённо, словно этот ужин был для неё приятной рутиной, а не отчаянной попыткой наладить то, что трещало по швам уже несколько месяцев.
Они сидели в полумраке дорогого итальянского ресторана. Мягкий свет от свечи в центре стола выхватывал из темноты их лица, белизну скатерти и рубиновый отблеск в бокалах. Вокруг царил сдержанный гул — тихие разговоры других пар, звон приборов, далёкие звуки рояля из основного зала. Всё было пропитано атмосферой идеального свидания, картинкой, которую так хотелось вставить в рамку. Глеб кивнул, не отрывая взгляда от своего телефона, который он держал под столом.
— Нормальное. В прошлый раз было лучше.
К ним подошёл официант, молодой парень с безупречной осанкой.
— Вы готовы сделать заказ?
— Да, — Катя улыбнулась ему чуть теплее, чем следовало, просто из чувства противоречия. — Мне, пожалуйста, пасту карбонара.
Глеб поднял на неё глаза. В его взгляде не было удивления, скорее, лёгкое, почти незаметное осуждение. Он дождался, пока официант запишет заказ, и произнёс своим ровным, уверенным тоном:
— А мне стейк средней прожарки. И всё.
Официант удалился. Глеб отложил телефон и взял бокал, рассматривая вино на свет. На несколько секунд воцарилась пауза, которую Катя отчаянно пыталась заполнить хоть какими-то мыслями, но в голове было пусто. И в эту пустоту, как ядовитая капля, упал его голос.
— А вот Лена всегда брала только салат, — сказал он задумчиво, словно делясь интересным научным фактом. — Следила за фигурой.
Всё. Это был тот самый звук, когда натянутая до предела струна наконец лопается. Катя почувствовала, как внутри неё что-то оборвалось. Вилка, которую она держала в руке, со звоном ударилась о тарелку. Громко. Слишком громко для этого приличного места. Она отодвинула тарелку с закусками и в упор посмотрела на Глеба. Её лицо больше не пыталось изображать вежливость.
— Что ты сказал? Повтори.
— Я сказал, что Лена ела салаты. Что такого? — он поморщился, явно недовольный её резкой реакцией. — Просто вспомнил.
— Просто вспомнил? — её голос, до этого тихий, начал набирать силу.
— Да!
— Ты опять сравниваешь меня со своей бывшей?! Сколько можно?! Если она была такая идеальная, что же ты тогда со мной делаешь?! Возвращайся к ней! Я тебе мешать не буду! Мне надоело быть вечным вторым сортом!
Её крик разрезал уютную атмосферу ресторана, как нож — холст. Разговоры за соседними столиками смолкли. Пара пожилых туристов удивлённо уставилась на них. Две девушки за столиком у окна перестали делать селфи и с живым интересом наблюдали за разворачивающейся сценой. Глеб побледнел. Его лицо исказилось от злости и стыда.
— Ты с ума сошла? Говори тише! На нас все смотрят! — прошипел он, вжимаясь в кресло.
Но её уже было не остановить. Она видела только его лицо, его поджатые губы, его глаза, в которых сейчас не было ничего, кроме досады за испорченный вечер. Не было ни раскаяния, ни сочувствия.
— А мне плевать, кто на нас смотрит! — она поднялась, её стул с резким скрипом отъехал назад. — Пусть смотрят! Пусть все видят, с каким человеком я трачу своё время!
Она схватила свою маленькую сумочку, сделала шаг к нему и наклонилась так близко, что он почувствовал запах её духов.
— Знаешь что? Я облегчу тебе выбор, — прошептала она ему прямо в ухо. А потом её рука метнулась к его бокалу. Она не плеснула вино, не вылила его неловким движением. Она взяла тяжёлый бокал за ножку и медленно, с холодным, отстранённым выражением на лице опрокинула всё его содержимое прямо на голову Глебу. Тёмно-красная, почти чёрная в этом свете жидкость потекла по его волосам, по лбу, заливая воротник дорогой белой рубашки и оставляя на ней жуткое, расплывающееся пятно. Он замер, шокированный, не в силах пошевелиться.
— Возвращайся к своей идеальной Лене, — произнесла Катя уже нормальным, спокойным голосом, который в наступившей тишине прозвучал оглушительно. — Счёт оплатишь сам. Она развернулась и, не оглядываясь, чеканя шаг, пошла к выходу мимо остолбеневших официантов и безмолвных посетителей. А Глеб так и остался сидеть — мокрый, униженный, с каплями красного вина, стекающими с кончика его носа на безупречно белую скатерть.
Ключ в замке повернулся с резким, сухим скрежетом. Этот звук был громче любого крика. Катя не пошевелилась. Она сидела на диване в гостиной, в той же одежде, в которой была в ресторане, и смотрела на входную дверь. Она не готовила речи, не репетировала обвинения. Внутри неё была звенящая, холодная пустота, которая пришла на смену обжигающей ярости. Она просто ждала.
Глеб вошёл в квартиру. Он не бросил ключи на тумбочку, а аккуратно положил их. Снял пиджак, на котором темнело мокрое пятно, и брезгливо повесил его на крючок. Он прошёл в комнату, стараясь не смотреть на неё. От него едва уловимо пахло вином и ресторанной сыростью. Он остановился у окна, повернувшись к ней спиной.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? — его голос был глухим, сдавленным. Он говорил со стеклом, с ночным городом, но не с ней.
— Я? — Катя усмехнулась, и этот короткий звук заставил его обернуться. — Это я что-то наделала? Серьёзно?
На его белой рубашке, чуть ниже воротника, расплылось уродливое бордовое пятно, которое он, видимо, пытался затереть в туалете, но лишь размазал грязь. Этот вид доставил ей злорадное, острое удовольствие.
— Ты устроила представление. Опозорила меня на глазах у всего зала. Вела себя как последняя базарная баба. Ты довольна?
— О, я более чем довольна, — она медленно поднялась с дивана, чувствуя, как пустоту внутри снова начинает заполнять горячий гнев. — Я сделала то, что должна была сделать ещё полгода назад. В тот самый день, когда ты, рассказывая о нашем первом свидании, ввернул фразу: «А вот с Леной мы ходили в другой кинотеатр, там кресла удобнее».
Глеб дёрнулся, словно она его ударила.
— Ты что, до сих пор это помнишь? Это была просто фраза! Она ничего не значила!
— Каждая твоя фраза «ничего не значит»! — она сделала шаг к нему. — Когда я готовлю ужин, ты вспоминаешь, что «Лена по-другому солила мясо». Когда мы выбираем фильм, оказывается, что «Лена любила французские комедии». Когда я покупаю новое платье, ты цедишь сквозь зубы, что «Лене не шёл зелёный цвет»! Ты думаешь, я идиотка? Ты думаешь, я не понимаю, что ты делаешь?
— Я ничего не делаю! — он повысил голос, наконец-то переходя в открытую атаку. — Я просто говорю то, что думаю! У меня есть прошлое, да! Я жил с человеком три года, я не могу просто взять и вырезать это из памяти! Что в этом такого?!
— В этом нет ничего такого! — выкрикнула она ему в лицо.
— В этом то, что ты не просто помнишь! Ты сравниваешь! Постоянно! Каждую минуту! Будто у тебя в руках невидимый чек-лист с её именем, и ты ставишь галочки напротив моих промахов! «Не так посмотрела», «не то сказала», «не так дышит»! Я для тебя не живой человек, я просто плохая копия твоей драгоценной Лены!
Он отступил на шаг, его лицо исказилось. Это была не злость униженного человека, а праведный гнев того, кто считает себя абсолютно правым.
— Ты всё преувеличиваешь. У тебя паранойя. Лена тут вообще ни при чём. Проблема в твоей неуверенности в себе.
Это было виртуозно. Перевернуть всё с ног на голову. Обвинить её в том, в чём мучил её сам. Катя замерла, а потом рассмеялась. Тихо, почти беззвучно.
— В моей неуверенности? Конечно. Любая на моём месте стала бы Мисс Вселенная. Жить с призраком в одной квартире — это так укрепляет самооценку. Ты ведь даже её вещи не выкинул.
— Это просто старая коробка на антресолях! — огрызнулся он. — Я забыл про неё! — Ты не забыл, — её голос стал ледяным. — Ты оставил. Как икону. Чтобы было, с чем сверяться. Чтобы в любой момент можно было достать и вспомнить, какой должна быть «настоящая» женщина. Не то что я. Та, что заказывает пасту, а не салат.
— Ах так? Ты считаешь это иконой? — Глеб оттолкнулся от стены, и в его глазах вспыхнул злой, нездоровый азарт. — Хорошо. Ты хочешь увидеть икону? Я тебе её покажу.
Он не пошёл, он почти ринулся в коридор. Катя услышала, как он с грохотом придвинул к встроенному шкафу стул, потом ещё один скрип, и звук открывающейся дверцы антресоли. Оттуда донёсся шорох, короткое ругательство, когда на него, видимо, посыпалась пыль. На мгновение всё стихло. А потом он вернулся в комнату. В его руках была обычная картонная коробка из-под обуви, покрытая серым слоем пыли. Он поставил её на журнальный столик с таким стуком, будто бросал на стол козырную карту.
— Вот. Смотри. Любуйся своим фетишем, — выплюнул он.
Катя не двигалась. Она смотрела на эту коробку, как на гроб, который внесли в её дом. Гроб, в котором лежало всё то, что отравляло их жизнь, что делало её тенью в собственной квартире. Глеб смахнул с крышки пыль, и она серым облачком осела на полированную поверхность стола. Он открыл коробку.
Запаха не было. Ни нафталина, ни старых духов. Только сухой, безжизненный запах бумаги и картона. Он запустил туда руку и начал выкладывать содержимое на стол, словно священник, раскладывающий на алтаре ритуальные предметы. Каждое его движение было выверенным и жестоким.
— Вот. Билеты на концерт, на который мы с ней ходили. Она обожала эту группу, — на стол легли два выцветших бумажных прямоугольника. — А это, — он достал дешёвый серебряный браслет с одним-единственным шармом в виде дельфина, — она купила на море. Сказала, что это её талисман. У неё был вкус к простым, но изящным вещам.
Он говорил спокойно, почти методично, но за этим спокойствием скрывалась неприкрытая агрессия. Он не просто вспоминал. Он проводил экскурсию по своему мавзолею, и Катя была единственным, нежеланным посетителем. Она молчала. Её ярость не угасала, нет. Она меняла своё агрегатное состояние, превращаясь из кипящей лавы в твёрдый, холодный лёд. Она смотрела на эти вещи — засушенный бутон розы, несколько смешных открыток, связку фотографий из фотобудки — и видела не прошлое Глеба. Она видела своё настоящее. Вот оно, разложено на её журнальном столике. Причина всех её унижений, всех недомолвок, всех этих ядовитых сравнений.
Глеб, не встречая сопротивления, вошёл во вкус. Он словно опьянел от собственной жестокости.
— А вот, смотри, — он поднял фотографию. На ней молодая, улыбающаяся Лена стояла на фоне какого-то водопада. Её волосы растрепал ветер, она щурилась от солнца и выглядела абсолютно счастливой. — Мы здесь были так счастливы. Никаких сцен, никаких истерик в ресторанах. Просто понимание с полуслова.
Он держал эту фотографию так, чтобы Катя её хорошо видела. Он не говорил прямо, но весь его вид кричал: «Смотри! Смотри, какой должна быть женщина рядом со мной! Сравни себя с ней и пойми своё место!». В этот самый момент Катя поняла одну простую вещь. Спорить с ним бесполезно. Кричать — бессмысленно. Пытаться доказать ему, что она лучше, — унизительно. Он не слышал её слов, потому что говорил с призраком. И пока этот призрак, этот идеализированный, безупречный образ Лены стоял между ними, она всегда будет проигрывать. Чтобы победить в этой войне, нужно уничтожить не его. Нужно уничтожить его святыню.
Она медленно подняла на него глаза. Её лицо было абсолютно спокойным, почти безжизненным.
— Ты совершил ошибку, Глеб, — произнесла она тихо, но её голос прозвучал в комнате как удар колокола. — Ты не должен был этого делать. Ты не должен был мне её показывать.
— Ошибку? — Глеб криво усмехнулся, принимая её спокойствие за капитуляцию. — Моя единственная ошибка была в том, что я вообще связался с такой истеричкой, как ты. Лена бы никогда…
— Лена бы никогда не поехала с тобой в ту поездку, если бы знала, что ты собираешься сделать ей предложение, — договорила за него Катя ровным, почти бесцветным голосом.
Она сделала шаг к столику и взяла в руки ту самую фотографию у водопада. Глеб замер, его усмешка сползла с лица. Он не понимал, что происходит.
— Что за бред ты несёшь?
— Это не бред. Это твои же слова, Глеб, — она внимательно рассматривала глянцевый снимок. — Ты сам мне когда-то хвастался, как «удивил» её этим путешествием. Купил билеты в последний момент, поставил перед фактом. А потом, уже там, рассказывал, как она была «не в своей тарелке» первые пару дней. Ты думал, это от восторга? От неожиданности?
Она подняла на него взгляд, и в её глазах была холодная, безжалостная ясность.
— Она просто искала способ сказать тебе «нет». Ей не нужен был твой сюрприз и твоё кольцо. Она уже тогда собиралась от тебя уходить. Эта её улыбка на фото… — Катя провела пальцем по лицу Лены.
— Это не счастье. Это вежливая маска человека, который не хочет портить отпуск тому, кого скоро бросит. Она не любила тебя, Глеб. Она тебя жалела.
— Заткнись! — рявкнул он. Слово ударило в стену и отскочило, не причинив Кате никакого вреда. Она была за непробиваемым стеклом своей правоты.
— А браслет с дельфином? — она взяла со стола дешёвую побрякушку. — Ты правда думаешь, что у женщины с «идеальным вкусом» это был талисман? Ты же сам говорил, что она хотела золотой, но вы тогда поругались из-за денег. И она купила эту дешёвку тебе назло. Чтобы каждый раз, когда ты видел его на её руке, ты вспоминал, что ты не можешь дать ей то, чего она хочет. Это был не талисман. Это был упрёк.
Он смотрел на неё, как на сумасшедшую, но в его глазах уже прорастало семя сомнения. Потому что она не выдумывала. Она брала его собственные, с любовью выстроенные воспоминания и просто поворачивала их другой, уродливой стороной. Стороной, на которую он сам боялся смотреть.
— Ты врёшь… Ты всё это придумываешь, чтобы сделать мне больно!
— Я ничего не придумываю. Я просто складываю два и два, — её голос не дрогнул. Она была хирургом, который вскрывает застарелый гнойник. — А теперь смотри внимательно.
И она начала. Она не швыряла вещи, не била их в истерике. Её движения были медленными, почти ритуальными. Сначала она взяла фотографию у водопада. Она посмотрела на неё в последний раз, а потом, аккуратно сложив пополам, разорвала её на две части. Потом каждую из половинок — ещё на две. Хруст рвущейся фотобумаги был единственным звуком в комнате. Мелкие цветные клочки посыпались на тёмное дерево стола, как конфетти на похоронах.
Глеб дёрнулся, хотел что-то сказать, но не смог. Он смотрел на это с отупением, словно у него на глазах убивали живое существо. Затем она взяла браслет. Она не пыталась его согнуть. Она просто положила его на край стола, взяла со своего кольца тяжёлый ключ от квартиры и с силой ударила по маленькому шарму-дельфину. Раздался тихий треск. Фигурка раскололась.
— Талисманы должны быть прочными, — прокомментировала она спокойно. Засушенный бутон розы она взяла двумя пальцами и просто растёрла в пыль. Коричневая труха осыпалась на стол, смешиваясь с обрывками фотографии. Билеты на концерт она методично разорвала на тонкие полоски. Открытки — на мелкие квадраты. Она действовала без ненависти, с холодным усердием архивариуса, уничтожающего ненужные документы.
— Что… что ты делаешь… прекрати… — пролепетал Глеб. Его голос был слабым и чужим. Он смотрел не на неё, а на растущую кучку мусора на журнальном столике. На то, что ещё пять минут назад было его сокровищем, его прошлым, его оружием.
Когда коробка опустела, Катя отошла от стола. Она обвела взглядом комнату, в которой они прожили почти год. На диване сидел совершенно чужой, раздавленный мужчина. На столе лежали руины его иллюзий. Между ними больше не было ничего. Ни любви, ни ненависти. Даже призрак Лены исчез, обратившись в жалкую горстку хлама.
Она ничего больше не сказала. Просто развернулась и пошла в спальню. Скандал был окончен. Не потому что они пришли к согласию или устали кричать. А потому, что предмет спора был уничтожен. Сожжён дотла. И на этом пепелище им обоим больше нечего было делать…
