— Руки помой, всё уже на столе, — голос Светы звучал из кухни буднично и даже весело.
Максим стоял в прихожей и смотрел на своё отражение в зеркале шкафа-купе. На него глядел незнакомый человек. Серый, с заострившимися чертами лица и пустыми, как выбитые окна, глазами. Он медленно стянул ботинки. Каждый шнурок казался весом в тонну. Запах запечённой курицы с чесноком, который раньше вызывал аппетит, сейчас ударил в нос тошнотворной волной, от которой желудок скрутило спазмом. Он сглотнул вязкую слюну, пытаясь подавить рвотный позыв.
— Макс? Ты чего там застрял? — Света выглянула в коридор, вытирая руки вафельным полотенцем. — Давай быстрее, пока горячее. Я еще вино открыла, надо же отметить. Завтра великий день.
Он посмотрел на неё. На её домашнюю футболку, на растрепанные волосы, на улыбку, которая казалась приклеенной к лицу гримасой. Она улыбалась. Она накрывала на стол. Она открывала вино. И всё это — зная, что никакой сделки завтра не будет.
Максим прошел на кухню, не заходя в ванную. Грязь на руках сейчас казалась меньшим из зол по сравнению с той грязью, в которую его окунули с головой. Он сел на табурет, положив руки на колени. Света суетилась у плиты, раскладывая дымящееся мясо по тарелкам.
— Риелтор звонила? — спросил он. Голос прозвучал сухо, как треск ломающейся ветки.
— Да, днем, — Света не обернулась, звякая лопаткой о сковороду. — Уточнила время. В десять у нотариуса, потом в банк закладывать остаток суммы. Ты же снял наличные из ячейки? Или мы завтра утром заберем?
Максим наблюдал за её спиной. Ему было интересно, чувствует ли она его взгляд. Чувствует ли она, как он мысленно прокручивает в голове последние пять лет их жизни. Пять лет, состоящих из дешевых макарон, отпусков на даче у её родителей, штопаных джинсов и вечного «нет» на любые развлечения.
— Я был в банке сегодня, — сказал Максим.
Света замерла. Лопатка с куском курицы зависла над тарелкой на долю секунды, но потом она продолжила движение.
— Зачем? Мы же договаривались завтра вместе…
— Я решил проверить пересчет купюр заранее. Чтобы не терять время на сделке, — он говорил медленно, разглядывая клеенчатую скатерть. — Знаешь, что я там увидел?
Света поставила сковороду на подставку. Она не села. Она осталась стоять у столешницы, опираясь на неё поясницей. Лицо её стало сосредоточенным, маска веселья сползла, обнажив напряжение.
— Что?
— Ничего. Я увидел ничего. Пустоту. Воздух.
Максим поднял глаза. Он ожидал увидеть страх, панику, раскаяние. Но увидел только жесткий, загнанный взгляд. Света скрестила руки на груди, словно защищаясь от удара.
— Я могу объяснить, — произнесла она быстро, будто заготовила эту фразу неделю назад.
— Объяснить? — Максим усмехнулся, но губы не растянулись в улыбке. — Ты хочешь объяснить мне, куда делись четыре миллиона? Четыре миллиона, Света. Это не кошелек, потерянный в автобусе. Это пять лет моей жизни. Это мои зубы, которые я не лечил, потому что дорого. Это твоя зимняя куртка, которую ты носила четыре сезона. Это наш нерожденный ребенок, которого мы откладывали «до своей квартиры».
— Не начинай, — резко перебила она. — Деньги целы. Ну, в смысле, они не пропали зря. Они пошли на дело.
— На дело? — Максим встал. Стул с противным скрипом отодвинулся назад. — Какое может быть дело, о котором я узнаю за двенадцать часов до покупки квартиры? Ты инвестировала их в биткоины? Вложила в акции?
Света молчала. Она смотрела в сторону окна, где за грязным стеклом сгущались сумерки.
— Твой брат, — сказал Максим утвердительно. Это была не догадка, это было знание. — Виталик. Три дня назад он не выходил на связь. Твоя мать звонила тебе в истерике ночью. Я слышал.
— Это был вопрос жизни и смерти, — глухо сказала Света, всё ещё не глядя на него. — У меня не было времени с тобой советоваться. Ты бы не дал. Ты бы начал считать, взвешивать, орать про принципы. А там счет шел на часы. Следователь сказал, что если не занести до утра, дело уйдет в прокуратуру с отягчающими.
Максим почувствовал, как кровь отливает от лица. Он подошел к столу, взял бокал с вином, который Света успела налить, посмотрел на темно-красную жидкость и медленно вылил её в раковину.
— Ты отдала деньги, которые мы копили на первый взнос по ипотеке, своему брату, чтобы он отмазался от тюрьмы за пьяное вождение? Ты спустила наше жилье в унитаз ради спасения алкаша?
Он повернулся к ней. Теперь между ними не было стола. Только метр линолеума и бездонная пропасть предательства.
— Он сбил человека? — спросил Максим.
— Перелом ноги и сотрясение, — быстро ответила Света, вскинув подбородок. — Он сам выскочил на дорогу! Виталик не виноват, просто у него было… немного превышено промилле. Если бы дело завели, его бы посадили. Реальный срок, Максим! Ты понимаешь? Тюрьма! Там людей ломают!
— А здесь людей что делают? — тихо спросил Максим, глядя ей прямо в переносицу. — Здесь, в этой съемной халупе, где мы жрем пустую гречку, чтобы собрать этот чертов взнос? Здесь мы не ломаемся?
— Это всего лишь деньги! — выкрикнула она, и этот звук резанул по ушам в тесной кухне. — Мы заработаем еще! А брата мне никто нового не даст! Мама чуть инфаркт не получила! Ты эгоист, ты думаешь только о своих квадратных метрах, а там живой человек мог на зону уехать!
Максим смотрел на неё и видел, как шевелятся её губы, как раздуваются ноздри. Ему казалось, что он смотрит на чужого, опасного сумасшедшего. Она не просто не раскаивалась. Она считала себя героиней.
— Ты украла у меня квартиру, — сказал он совершенно спокойно, без эмоций. — Ты взяла мой труд, моё время, моё здоровье и обменяла их на свободу пьяного ублюдка, который даже спасибо не скажет. Ты не спасла человека, Света. Ты просто купила индульгенцию преступнику за мой счет.
— Это были наши общие деньги! — парировала она. — Я тоже работала! Я тоже экономила! Я имела право распорядиться своей частью!
— Твоей частью? — Максим прищурился. — Хорошо. Допустим. А моя часть? Почему ты распорядилась моей частью? Кто дал тебе право брать моё?
— Потому что мы семья! — Света шагнула к нему, пытаясь взять его за руку, но он отшатнулся, как от прокаженной. — В семье помогают друг другу! Если бы с тобой такое случилось, я бы сделала то же самое!
— Со мной бы такое не случилось, — отрезал Максим. — Потому что я не сажусь за руль пьяным. И я не ворую деньги у близких.
Он вернулся в коридор, достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги — выписку о посещении банковской ячейки, где стояла её подпись. Бросил листок на тумбочку.
— Ужин отменяется, — сказал он, чувствуя, как внутри разрастается холодная, тяжелая ярость. — И праздник тоже. Ешь свою курицу сама. Она, наверное, дорогая. Стоимостью в четыре миллиона.
— Ты ведешь себя как робот, — Света вошла в комнату следом за ним. В её голосе теперь звучала не вина, а злое, агрессивное раздражение. Она стянула кухонный фартук и швырнула его на кресло. — У тебя вместо сердца калькулятор. Я тебе говорю о человеческой трагедии, а ты мне тычешь бумажкой из банка.
Максим сидел на краю дивана, сцепив руки в замок так сильно, что костяшки побелели. Он смотрел на старые обои, которые они не переклеивали три года, потому что «каждый рубль на счету». Обои в углу отошли, обнажая серый бетон. Теперь этот бетон казался ему единственной честной вещью в квартире.
— Трагедия, Света, это когда кирпич на голову падает, — тихо произнес он. — Или когда болезнь неизлечимая. А когда тридцатилетний лоб нажирается водки, садится за руль и давит пешехода — это не трагедия. Это преступление. И ты стала его спонсором.
— Мама звонила и выла в трубку! — Света повысила голос, её лицо пошло красными пятнами. — Ты не слышал этого звука! Она говорила, что наложит на себя руки, если Виталика посадят. Что я должна была сделать? Сказать «извини, мам, у нас ипотека, пусть твой сын гниет на зоне»?
— Да, — Максим поднял на неё тяжелый, немигающий взгляд. — Именно так ты и должна была сказать. Потому что Виталик гниет не на зоне, а в своей вседозволенности. Сколько раз мы его вытаскивали? Долги букмекерам помнишь? Помнишь, как я продал машину, чтобы его коллекторы не закопали? Ты тогда клялась, что это в последний раз.
— Это другое! — она махнула рукой, словно отгоняя назойливую муху. — Сейчас речь шла о свободе! Следователь прямым текстом сказал: либо вы решаете вопрос с потерпевшим и заносите в кабинет, либо дело уходит в суд по полной программе. Потерпевший заломил два миллиона за примирение сторон. Остальное — «благодарность» органам. У нас не было выбора!
Максим встал. Он вдруг почувствовал физическую дурноту, но не от голода, а от осознания чудовищной арифметики, происходящей в голове его жены.
— Давай посчитаем, Света. Давай просто переведем твоего драгоценного брата в эквивалент нашей жизни. Четыре миллиона.
Он подошел к ней вплотную. Света не отступила, вздернув подбородок, готовая защищать свой поступок до последнего.
— Видишь этот зуб? — Максим оскалился, постучав пальцем по шестерке. — Я два года хожу с временной пломбой, которая крошится, потому что имплант — это дорого. Мы же копим. Это кусок Виталика. Твои сапоги, которые ты клеила «Моментом» прошлой зимой, потому что новые — это удар по бюджету. Это еще кусок Виталика.
— Прекрати, — процедила она.
— Нет, мы договорим. Мои ночные смены в такси, когда я спал по три часа в сутки и чуть сам не врезался в столб от усталости. Это тоже Виталик. Мы пять лет не были на море. Мы жрали пустые макароны. Мы отказывали себе в кино, в кафе, в нормальной одежде. Мы жили как нищие, имея миллионы на счету. И всё это время, каждую секунду этого убогого существования, мы, оказывается, просто копили выкуп для твоего брата-алкоголика.
— Деньги — это наживное! — выкрикнула Света, и в её глазах мелькнуло безумие фанатика. — Мы молодые, мы заработаем еще! Квартира никуда не денется, купим через год, через два! А судимость — это клеймо на всю жизнь!
— Заработаем? — Максим тихо рассмеялся, и этот смех был страшнее крика. — Ты правда не понимаешь? Я не деньги считаю. Я считаю время. Жизнь. Ты взяла пять лет моей жизни, скомкала их и бросила в ноги следователю. Ты взяла моё здоровье, мои нервы, мою молодость и обменяла их на то, чтобы твой брат мог дальше бухать и не отвечать за свои поступки.
Он отошел к окну, глядя на темный двор. Там, внизу, горели окна новостройки — того самого дома, где завтра они должны были получить ключи. Квартира на седьмом этаже. Окна на восток. Большая кухня, где они мечтали поставить диван.
— А знаешь, что самое дорогое, Света? — спросил он, не оборачиваясь. — Не ипотека. Не импланты. Дети.
За спиной повисла тяжелая пауза. Слышно было только прерывистое дыхание Светы.
— Мы откладывали ребенка три года, — голос Максима стал совсем глухим. — Потому что «куда в съемную», потому что «надо сначала гнездо». Ты делала аборт два года назад, помнишь? Мы тогда решили, что не потянем и ипотеку, и декрет. Мы убили своего ребенка ради этой квартиры. А теперь ты убила эту квартиру ради своего брата.
— Не смей… — прошептала Света. — Не смей приплетать сюда это. Это было общее решение.
— Это было решение ради цели. Цели больше нет. Есть только Виталик. Живой, здоровый, свободный Виталик. Он теперь стоит как элитная недвижимость. Он теперь самый дорогой человек в нашей семье. Буквально.
Максим повернулся к ней. В его глазах не было ни любви, ни жалости. Только холодное, брезгливое узнавание. Словно он вдруг понял, что пять лет спал в одной постели с чудовищем, которое питается его жизненными силами.
— Ты понимаешь, что ты наделала? — спросил он. — Ты не просто украла деньги. Ты обесценила меня. Всё, что я делал, всё, чем я жертвовал — для тебя это мусор по сравнению с комфортом твоей родни. Я для тебя — просто ресурс. Функция. Банкомат, который можно разбить, если нужно спасти «своих».
— Он моя кровь! — Света почти кричала, её трясло. — Ты не понимаешь, что такое родная кровь!
— Понимаю, — кивнул Максим. — Теперь понимаю. Кровь — это очень дорогая жидкость. И ты решила оплатить её моей жизнью. Сделка состоялась, Света. Ты купила брата. Но на меня у тебя денег больше не хватит.
— А теперь расскажи мне техническую часть, — Максим прошел в спальню и выдвинул ящик комода, где под стопкой носков лежала жестяная коробка из-под печенья. Там хранились документы и второй ключ от ячейки.
Коробка была на месте. Ключ тоже лежал внутри, блестя в свете люстры холодным металлом. Максим взял его в руки, повертел, чувствуя неприятный холодок на подушечках пальцев.
— Ты взяла его, пока я спал? — спросил он, вернувшись в дверной проем. Голос был пугающе ровным, лишенным интонаций.
Света сидела в кресле, обхватив себя руками, словно пытаясь удержать распадающуюся реальность. Она больше не кричала. Теперь, когда первый шквал эмоций прошел, пришло осознание, что Максим не просто злится. Он анализирует. Он препарирует её поступок, как патологоанатом.
— В среду, — тихо ответила она. — Ты пришел со смены, принял душ и вырубился. Я взяла ключ. Утром положила обратно.
— В среду, — повторил Максим. — Сегодня пятница. Значит, два дня. Два дня ты жила со мной, ела со мной, спала в одной кровати, зная, что ячейка уже пуста. Зная, что мы никуда не переезжаем.
Он подошел ближе, глядя на неё сверху вниз. В его взгляде читалась брезгливость, с которой смотрят на несвежее белье.
— Ты не просто отдала деньги, Света. Ты провела спецоперацию. Ты продумала логистику. Ты поехала в банк, прошла в хранилище, открыла ячейку. Ты доставала пачки денег. Четыре миллиона — это объем, это вес. Ты складывала их в сумку. О чем ты думала в этот момент? О том, как мы откладывали по пять тысяч с зарплаты? Или о том, как обрадуется следователь?
— Я думала о том, чтобы спасти брата! — огрызнулась она, но взгляд отвела. — Хватит меня допрашивать! Я не преступница!
— Нет, Света, ты именно преступница. И даже хуже — ты соучастница. — Максим присел на корточки перед ней, заставляя её смотреть ему в глаза. — Ты ведь понимаешь, что ты сделала? Ты дала взятку. Ты участвовала в коррупционной схеме. Ты своими руками, теми самыми, которыми меня обнимала, передала грязные деньги, чтобы замазать грязное дело.
Света дернулась, как от пощечины.
— Я решала проблему! Это называется «договориться»! Все так делают!
— Не все, — жестко оборвал он. — Так делают такие, как твоя семейка. Которые считают, что закон написан для лохов, а для «нормальных пацанов» есть связи и бабки. И самое страшное не в том, что ты отдала деньги. Самое страшное — как ты это сделала.
Он встал и начал ходить по комнате. Ему было тесно. Стены давили, воздух казался спертым, пропитанным ложью.
— Ты врала мне в лицо сорок восемь часов. Вчера вечером мы обсуждали, какую плитку будем класть в ванной. Ты кивала, ты улыбалась, ты спорила — бежевую или серую. А денег уже не было. Ты сидела и играла в семью, зная, что уже предала меня. Ты смотрела на меня и видела не мужа, а лоха, который еще не знает, что его кинули.
— Я боялась тебе сказать! — выкрикнула Света, и в её голосе зазвучали истеричные нотки. — Я знала, что ты устроишь скандал! Я хотела сначала все уладить, чтобы Виталик был в безопасности, а потом… потом как-то объяснить.
— Как-то объяснить? — Максим остановился. — Как ты собиралась объяснить исчезновение квартиры? Сказала бы, что банк сгорел? Что деньги мыши съели? Или ты надеялась, что я просто проглочу это? Что я скажу: «Ну ладно, любимая, главное, что Виталик на свободе, пойдем еще пять лет жрать «Доширак»»?
Он посмотрел на свои руки. Ему казалось, что они тоже испачканы.
— Ты сделала меня соучастником, Света. Мои деньги, мой пот и кровь, пошли на то, чтобы откупить подонка. Теперь я тоже часть этой грязи. Я работал, чтобы купить стены и крышу, а в итоге оплатил свободу преступнику и новую машину какому-то менту. Ты превратила мой труд в навоз.
Света вскочила с кресла. Её защитная реакция перешла в нападение.
— Да подавись ты своими деньгами! Ты только о них и говоришь! Ты меркантильный сухарь! У тебя брат мог сесть, а ты плитку в ванной жалеешь! Да, я врала! Да, я молчала! Потому что знала — ты не поймешь! Ты никогда не понимал, что такое стоять друг за друга горой! У тебя нет сердца, у тебя там калькулятор и график платежей!
— У меня там совесть, Света, — тихо сказал Максим. — И чувство собственного достоинства. Вещи, о которых в вашей семье, видимо, не слышали.
Он вдруг почувствовал, как внутри что-то щелкнуло и сломалось окончательно. Это была последняя нить, связывавшая их. Он смотрел на женщину, с которой прожил пять лет, и не узнавал её. Это была не его жена. Это была сестра Виталика. Плоть от плоти той семьи, которую он всегда старался держать на дистанции. Генетика победила. Она выбрала стаю.
— Ты ведь даже не посоветовалась со мной не потому, что боялась скандала, — произнес он с пугающей ясностью. — А потому что знала: я бы не позволил. Я бы встал в дверях. Я бы скорее сам вызвал полицию на твоего брата, чем отдал бы наше будущее. И ты решила меня обойти. Ты устранила меня как помеху. Ты поступила со мной не как с мужем, а как с врагом, которого надо перехитрить.
Света молчала, тяжело дыша. Она понимала, что он прав. В тот момент, когда она дрожащими руками открывала ячейку, она не думала о Максиме как о партнере. Она думала о нем как о препятствии, которое нужно обойти ради «высшей цели».
— Поздравляю, — сказал Максим, направляясь в прихожую. — Операция прошла успешно. Пациент жив, родственники довольны. Только вот семья умерла на операционном столе. Но это же мелочи, правда? Главное, что Виталик сегодня будет спать дома.
— Вон, — коротко бросил Максим. Это слово упало в тишину коридора тяжелым булыжником.
Он стоял у входной двери и держал руку на замке. Его поза не выражала угрозы, скорее — крайнюю степень усталости и окончательное, необратимое решение. Света замерла посреди комнаты. Она всё ещё не верила. В её картине мира семейные ссоры заканчивались криками, битьем посуды, может быть, уходом ночевать к подруге, но всегда подразумевали возможность возвращения. Здесь же веяло холодом морга.
— Что значит «вон»? — переспросила она, нервно теребя край футболки. — Максим, ты перегибаешь. Ночь на дворе. Куда я пойду?
— Туда, куда ушли наши деньги, — спокойно ответил он, щелкнув защелкой замка. — К Виталику. К маме. К твоей дорогой семье. Ты теперь их акционер. У тебя контрольный пакет акций твоего брата. Вот и иди, получай дивиденды.
— Ты не можешь меня выгнать! — голос Светы сорвался на визг. — Я здесь прописана… то есть, в договоре аренды я вписана! Это и мой дом тоже!
— Этого дома больше нет, — Максим распахнул входную дверь настежь. В квартиру ворвался запах подъезда — сырость, чужая жареная картошка и застарелый табачный дым. — Этот дом держался на будущем. Ты это будущее продала. Сделка закрыта. Помещение освобождается.
Света сделала шаг к нему, глаза её наполнились слезами, но это были слезы страха, а не раскаяния. Она вдруг осознала, что он не шутит. Что этот спокойный, серый человек у двери действительно готов выставить её на лестничную клетку в домашних тапочках.
— Макс, пожалуйста… — она протянула к нему руки, пытаясь обнять, прижаться, использовать последнее оружие — физическую близость, тепло тела, которое всегда работало на примирение. — Ну ошиблась я! Ну дура! Давай завтра поговорим, я всё придумаю, я возьму кредит…
Когда её пальцы коснулись его плеча, Максим дернулся, словно от удара током. Или от прикосновения к чему-то склизкому и гнилому. Он резко отшагнул назад, вжимаясь спиной в открытую дверь. На его лице отразилась такая непередаваемая гамма брезгливости и физического отвращения, что Света отшатнулась сама.
— Не трогай меня, — прошипел он. — Не смей меня трогать этими руками. Ты ими возила деньги ментам. Ты ими подписывала бумаги в банке. Для меня ты сейчас грязная. Заразная. Я смотрю на тебя, и меня тошнит. Физически тошнит, понимаешь?
— Я твоя жена! — крикнула она в отчаянии.
— Ты была моей женой, пока мы были одной командой. Теперь ты — сестра уголовника. Ты сделала выбор. Между мной и ими ты выбрала их. Ты решила, что свобода алкаша важнее нашей жизни. Окей. Я уважаю твой выбор. Но жить с последствиями этого выбора ты будешь там, а не здесь.
Он указал рукой на темный провал лестничной клетки.
— А вещи? — Света растерянно оглянулась на шкаф. — Я не могу уйти без вещей! Там мои пальто, обувь, косметика…
— Твой брат заберет, — жестко отрезал Максим. — Пусть пригонит «Газель». Или наймет грузчиков. У него же теперь нет проблем с законом, он свободный человек. Пусть отрабатывает свои четыре миллиона. Пусть хоть раз в жизни сделает что-то для сестры, которая его выкупила. А сейчас — уходи.
Света стояла, парализованная ужасом. Она видела в его глазах пустоту. Там не было ни злости, ни обиды, за которые можно было бы зацепиться, чтобы раздуть скандал и остаться. Там было ледяное равнодушие хирурга, ампутирующего гангренозную конечность.
— Ты пожалеешь, — прошептала она, пытаясь натянуть на себя маску гордости, которая трещала по швам. — Ты поймешь, что деньги — это не главное. Ты останешься один со своей принципиальностью, и никто тебе стакан воды не подаст.
— Лучше сдохнуть от жажды, чем пить из одной чашки с предателями, — ответил Максим. — Вон.
Он сделал движение вперед, вытесняя её своим телом. Он не толкал её, но его приближение было таким неотвратимым, что Света попятилась. Шаг. Еще шаг. Порог. Она оказалась на бетонном полу подъезда, в своей дурацкой футболке с принтом и мягких тапках.
— Максим… — начала она, пытаясь в последний момент ухватиться за косяк двери.
— Прощай, Света, — сказал он.
Он не хлопнул дверью. Он закрывал её медленно, глядя ей прямо в глаза. Он хотел запомнить этот момент. Момент, когда он отрезает от себя раковую опухоль. Дверное полотно неумолимо отсекало её лицо, её испуганный взгляд, её фигуру. Щелчок замка прозвучал как выстрел с глушителем.
Максим повернул задвижку. Потом еще раз проверил верхний замок. Сквозь металл двери он слышал, как она стоит там. Слышал её неровное дыхание. Потом раздался неуверенный стук. Один раз. Второй.
— Открой! Я телефон забыла! — приглушенно донеслось с той стороны.
Максим прошел в комнату, взял её смартфон со стола. Экран засветился от нового сообщения: «Мама: Ну что, Макс успокоился? Скажи, что Виталик всё отдаст, когда устроится…».
Он усмехнулся, вернулся в прихожую и, не открывая двери, просто просунул телефон в щель почтового ящика, который был врезан в дверь старого образца. Аппарат с глухим стуком упал на бетон снаружи.
— Забирай, — сказал он через дверь. — Звони спасенному. Пусть встречает героиню.
Он прислонился лбом к холодному металлу двери и закрыл глаза. За дверью послышалась возня, всхлипы, звук удаляющихся шагов, шарканье тапочек по ступеням. Потом хлопнула тяжелая подъездная дверь внизу.
Тишина.
Максим медленно сполз по двери на пол. Он сидел в пустой прихожей съемной квартиры. У него не было четырех миллионов. У него не было жены. У него не было мечты о собственной кухне. Завтра ему придется звонить риелтору и унизительно объяснять, почему сделка сорвалась.
Но впервые за пять лет он чувствовал, что дышит полной грудью. Воздух в квартире был чистым. Дорогим, купленным по цене квартиры, но абсолютно, кристально чистым. Он был свободен. И эта свобода стоила каждого потерянного рубля…
