— Ключи на тумбочке не забудь. И не звони мне до вечера, я буду занята.
Голос Виктории был похож на тонкую ледяную корочку на утренней луже — хрупкую с виду, но способную больно порезать. Она стояла в прихожей, уже в безупречно сидящем деловом костюме, поправляя волосы перед зеркалом. Ни один мускул не дрогнул на её лице, когда она произносила эти слова. Это была не просьба, а инструкция по эксплуатации.
— Вик, ну подожди. Давай поговорим, — Станислав сделал шаг из спальни, щурясь от утреннего света, бившего в окна. Свинцовая тяжесть в затылке и мерзкий привкус вчерашнего виски настойчиво напоминали о причине её холодности.
Она медленно обернулась, и её взгляд прошёлся по нему, как сканер, фиксируя помятую футболку, растрёпанные волосы и общее состояние человека, который проиграл битву с алкоголем.
— Мы уже всё сказали вчера. Вернее, сказал ты. Я услышала. Больше не хочу.
Щелчок замка прозвучал, как выстрел. Станислав остался один в квартире, наполненной запахом её духов и его вины. Он побрёл на кухню, налил себе стакан воды и залпом выпил. Нужно было что-то делать. Простые извинения после вчерашнего монолога о её «карьерных амбициях» и «женском предназначении» уже не сработают. Нужен был Поступок. Мужской, решительный и, главное, наглядный акт раскаяния.
Его взгляд, блуждающий по квартире в поисках точки приложения героических усилий, остановился на ванной комнате. А точнее, на большой плетёной корзине для белья в углу. Она была переполнена. Это была не просто гора грязной одежды, это был зримый укор его лени, молчаливый памятник её ежедневному труду. Идея родилась мгновенно, яркая и спасительная, как маяк в шторм. Он наведёт идеальный порядок. Он постирает всё!
С энтузиазмом неофита, впервые допущенного к священному ритуалу, он вывалил содержимое корзины прямо на кафельный пол. Картина открылась пёстрая. С одной стороны — её мир: тончайший шёлк блузок, нежный батист, мягкий кашемир. А с другой — его: джинсы, футболки и, венчающая композицию, промасленная, пахнущая бензином и металлом рабочая роба, в которой он вчера до ночи ковырялся в гараже со своим старым мотоциклом.
В голове Станислава, затуманенной похмельем, не возникло и тени сомнения. Грязь — она и есть грязь. А значит, и подход к ней должен быть один — радикальный. Он сгрёб всё в одну большую кучу, игнорируя цветовую палитру и фактуру тканей, и начал методично запихивать всё в барабан стиральной машины. Шёлк неприятно цеплялся за грубую ткань робы, но он лишь с большим усердием утрамбовывал это месиво внутрь.
Следующий этап — моющее средство. Станислав действовал по принципу «кашу маслом не испортишь». Он щедро сыпанул в отсек порошка, почти до краёв, а для верности плеснул туда же немного жидкого геля, который стоял рядом. Чтобы наверняка. Оставался последний, самый ответственный шаг — выбор режима. Его палец скользнул по программатору, мимо надписей «Деликатная стирка», «Шерсть», «Шёлк». Всё это казалось ему женскими уловками, маркетингом. Ему нужен был результат. Его выбор пал на самую суровую программу: «Хлопок 90°C». Логика была железной и простой, как устройство лома: чем горячее вода, тем чище вещи.
Он с чувством глубокого, почти детского удовлетворения нажал на кнопку «Старт». Машина недовольно крякнула, будто подавившись, но затем начала набирать воду. Станислав вышел из ванной, вытер руки о шорты и с гордостью оглядел поле своей будущей победы. Теперь оставалось только ждать. Он устроился на диване, предвкушая, как вечером вернётся Виктория, а он встретит её не с виноватой физиономией, а как герой-труженик, победивший быт. Он даже не слышал, как равномерное урчание машины сменилось на ожесточённое взбивание, не подозревая, что в стальном чреве стиральной машины прямо сейчас варится суп из его семейного благополучия.
Виктория вернулась ровно в шесть. Переговоры прошли успешно, но не принесли никакой радости, лишь привычную усталость. Весь день её не отпускало давящее чувство тревоги и раздражения, смешанное с отвращением от вчерашней сцены. Она открыла дверь своим ключом и сразу поняла — что-то не так. Воздух в квартире был густой, влажный и пропитанный странным, тошнотворным букетом: к запаху её духов примешивался едкий аромат дешёвого стирального порошка и резкая, ни с чем не сравнимая вонь горячего машинного масла.
Из гостиной, услышав звук открывающейся двери, вышел сияющий Станислав. Его лицо выражало такое самодовольство, словно он как минимум в одиночку передвинул гору. — А вот и я! — нарочито бодро воскликнул он, подходя к ней.
— Готов встретить хозяйку дома во всеоружии. Я тут, это… немного прибрался. Решил помочь.
Виктория молча сняла туфли и поставила их на коврик. Помощь. Это слово в его исполнении всегда было предвестником катастрофы. — Что ты сделал, Стас? — спросила она тихо, но в её голосе уже звенела сталь.
— Да ничего такого! — он расплылся в улыбке, полной гордости за свой трудовой подвиг. — Постирал бельё. Всё. До последней тряпочки. Идём, покажу!
Он схватил её за руку и с энтузиазмом экскурсовода, демонстрирующего восьмое чудо света, повёл в ванную. Стиральная машина молчала, её миссия была завершена. Стас театральным жестом распахнул круглый люк, и в лицо Виктории ударила последняя, самая концентрированная волна горячего, влажного смрада. Он отступил на шаг, чтобы дать ей возможность в полной мере насладиться результатом, и с предвкушением ждал восторгов.
Виктория заглянула внутрь. На мгновение ей показалось, что она смотрит в портал какого-то текстильного ада. Вместо привычного вороха чистых, разделённых по цветам вещей, в барабане лежало нечто. Однородная, свалявшаяся масса серо-бурого, неопределённого цвета, испещрённая жирными чёрно-синими разводами. Она запустила руку в это тёплое месиво и вытащила первый попавшийся предмет. Это была её любимая шёлковая блузка цвета шампанского. Теперь она напоминала грязную половую тряпку, покрытую радужными пятнами мазута. Следующим она извлекла жалкий, съёжившийся комок.
Она поднесла его к свету. Её пальцы узнали фактуру. Это был кашемир. Тот самый, за который она отдала почти всю премию. Её идеальное пальто, лёгкое, как облако, и тёплое, как объятия. Теперь оно превратилось в бесформенный, плотный, как войлок, обрубок, размером едва ли подходящий для кошки. От него несло гарью и химией.
Станислав, видя, что восторгов не последовало, решил прояснить ситуацию.
— Представляешь, там какая-то вещь так сильно линяла! Наверное, джинсы твои. Но ничего, зато всё отстиралось до скрипа! Я специально самый горячий режим поставил, чтобы наверняка!
Виктория медленно повернула голову. Её лицо было абсолютно спокойным, даже пугающе спокойным. Она смотрела не на него, а сквозь него, и в глубине её глаз разгорался холодный огонь. Она разжала пальцы, и кукольное пальто шлёпнулось на кафельный пол.
— Ты постирал моё кашемировое пальто за пятьдесят тысяч рублей вместе со своими мазутными штанами из гаража! Оно теперь размера на кошку и всё в пятнах! Ты решил мне помочь по хозяйству? Лучше бы ты просто лежал на диване, вредитель! Надевай это пальто и иди в нём на работу, потому что на новую куртку тебе денег я не дам!
Каждое слово она чеканила, как гвозди, вбиваемые в крышку гроба. Станислав наконец начал что-то подозревать. Его победная улыбка сползла с лица, сменившись растерянным и виноватым выражением.
— Вик, ну я же не специально… Я хотел как лучше… Откуда мне знать про эти ваши режимы…
Но Виктория его уже не слушала. Её взгляд скользнул мимо его лица и остановился на полке над стиральной машиной. Там, среди прочей бытовой химии, стояла большая синяя бутыль с концентрированным гелем для стирки. Не говоря больше ни слова, она прошла мимо ошарашенного мужа, взяла эту бутыль и направилась в гостиную, в его «святилище». Стас поплёлся за ней, бормоча извинения.
Он замер на пороге. Виктория стояла перед телевизионной тумбой. Там, на почётном месте, блестя глянцевым чёрным пластиком, покоилась его гордость, его отдушина, его главное сокровище — игровая приставка последнего поколения, купленная в кредит, который он ещё не выплатил. Она спокойно, без малейшего колебания открутила крышку на бутыли. Станислав издал какой-то сдавленный звук, похожий на клёкот.
— Вика, не надо! Стой! Что ты делаешь?!
Она наклонила бутыль. Густая, вязкая, ярко-синяя жидкость медленно, почти лениво, потекла прямо в вентиляционные решётки на верхней панели консоли. Она лила методично, не пропуская ни одного отверстия, пока гель не начал выливаться обратно, образуя на чёрном корпусе липкую, химическую лужу. Приставка издала короткий, жалобный писк и замолчала навсегда.
Виктория поставила полупустую бутыль на пол и повернулась к окаменевшему мужу.
— Пусть тоже постирается, — произнесла она ледяным тоном. — Чтобы наверняка.
Станислав застыл. Воздух вышел из его лёгких с тихим, свистящим звуком, будто из проколотой шины. Он не моргал, глядя на синюю химическую жижу, поглощающую его драгоценность, его убежище от мира, который требовал быть взрослым. В этом глянцевом чёрном ящике жили целые вселенные, в которых он был героем, стратегом, победителем. Теперь эти вселенные тонули в геле для стирки с ароматом «Альпийская свежесть». Оцепенение длилось несколько секунд, а затем его затопила ярость — горячая, багровая, первобытная.
— Ты… ты больная? — его голос, срывающийся от шока, перешёл в рёв. Он сделал шаг к ней, и его кулаки сжались до побелевших костяшек. — Ты понимаешь, что ты сделала?! Она же новая! Я за неё год платить буду! Это не твоя тряпка занюханная!
Виктория даже не вздрогнула. Она смотрела на его искажённое гневом лицо с холодным, отстранённым интересом учёного, наблюдающего за реакцией подопытного на сильный раздражитель. Её спокойствие было куда страшнее любого крика. Оно обезоруживало, выбивало почву из-под ног. В её глазах не было ни капли раскаяния, только презрительная усталость.
— Тряпка? — переспросила она тихо. Она развернулась и прошла обратно в ванную, не обращая внимания на его тяжёлое дыхание за спиной. Он, как заведённый, пошёл за ней, готовый продолжать, кричать, требовать ответа. Но она просто наклонилась, взяла с пола пластиковый таз, в который перед уходом на работу собирала бельё для деликатной стирки, и одним движением сгребла в него с пола изуродованный, мокрый и вонючий результат его «помощи». Липкая, ещё тёплая масса с отвратительным звуком шлёпнулась в таз.
Она выпрямилась и протянула этот таз ему. Серая, маслянистая жижа с испорченных вещей стекала по её пальцам.
— Развешивай.
Станислав опешил. Он ожидал чего угодно: ответных криков, обвинений, скандала. Но не этого будничного, унизительного приказа.
— Что? Я не буду трогать эту дрянь! Ты мне приставку сломала, а я тебе бельё развешивать должен? Ты с ума сошла окончательно!
— Я сказала, развешивай, — повторила она, и в её голосе прорезались нотки, не допускающие никаких возражений. Она всунула таз ему в руки. Он инстинктивно его принял, чтобы тот не упал на пол. Вес был внушительным, а запах ударил в нос с новой силой. — На балконе. Там как раз свежий ветерок. Может, и в твоей голове проветрится.
Она развернулась и пошла к выходу на балкон. Стас, ошеломлённый и униженный, с тазом в руках, поплёлся за ней, не до конца понимая, что происходит. Его мозг, взорванный уничтожением приставки, не мог обработать этот новый, абсурдный поворот событий. Он был похож на робота, следующего за программой, которую не понимал. Он всё ещё кипел от злости, но её ледяная воля парализовала его.
Виктория открыла балконную дверь. В квартиру ворвался порыв холодного, сырого осеннего воздуха. Станислав, одетый в домашнюю футболку и тонкие шорты, инстинктивно съёжился.
— Давай живее, — бросила она через плечо.
Он переступил порог, ступив босыми ногами на ледяной бетонный пол. Перед ним висели верёвки для белья, пустые и одинокие на фоне серого неба. Он поставил таз на пол и выпрямился, собираясь сказать ей всё, что он думает об этой ситуации, о ней, об их жизни. Он обернулся.
Но он увидел лишь её удаляющуюся спину. Стеклянная дверь закрылась. Раздался сухой, металлический щелчок поворачиваемого в замке ключа.
Станислав замер. Он дёрнул ручку — заперто. Он ударил по стеклу ладонью.
— Вика! Ты что творишь? Открой сейчас же! Вика!
Никакого ответа. Она просто прошла вглубь комнаты и исчезла из его поля зрения. Он остался один. На холодном балконе, в одной футболке, рядом с тазом, полным вонючего, липкого месива, которое когда-то было их одеждой. Ветер пробирал до костей. И только сейчас, глядя сквозь стекло на свою тёплую, уютную квартиру, в которой он теперь был чужим, Станислав начал в полной мере осознавать масштаб катастрофы, которую он собственноручно запустил сегодня утром.
Время на балконе тянулось, как застывающая смола. Первые несколько минут Станислав кипел от праведного гнева. Он колотил в стекло, выкрикивал угрозы и оскорбления, но они лишь глухо отскакивали от двойного стеклопакета и растворялись в сыром городском воздухе. Постепенно ярость начала уступать место холоду. Не метафорическому, а самому настоящему, физическому. Ледяной бетон жёг ступни, заставляя его переминаться с ноги на ногу. Пронизывающий октябрьский ветер, казалось, находил каждую щель в его одежде, прошивал тонкую ткань футболки и касался кожи тысячами ледяных иголок. Его кожа покрылась гусиной кожей, а зубы начали отбивать мелкую, неконтролируемую дробь.
Прошло десять минут, потом двадцать. Квартира за стеклом жила своей жизнью — тёплая, светлая, недосягаемая. Ярость окончательно испарилась, выдутая ветром. На её место пришло унижение. Он стоял здесь, как провинившийся щенок, выставленный за дверь, и никто даже не смотрел в его сторону. Его взгляд упал на таз у ног. Вонючая, серая, бесформенная масса. Это было не просто испорченное бельё. Это был памятник его собственной инфантильности, его глупости, его нежелания вникать в детали мира, в котором он жил. Мира, который Виктория выстраивала каждый день. И он, в своём порыве совершить бессмысленный подвиг, просто взял и нагадил в самом центре этого мира.
Когда щелчок замка наконец раздался, он даже не сразу понял. Дверь приоткрылась. Виктория стояла в проёме, но не смотрела на него. Она просто отошла в сторону, освобождая проход. Он вошёл в квартиру, дрожа всем телом. Тепло окутало его, но показалось чужим, враждебным. Он ожидал продолжения криков, нового витка скандала. Но в квартире царил полный штиль.
Виктория стояла посреди гостиной, сложив руки на груди. Она не была злой. Она была пустой. Её лицо, всегда такое живое и выразительное, превратилось в маску.
— Зачем всё это? — хрипло спросил он, имея в виду и балкон, и весь этот фарс. Это был не столько вопрос, сколько слабая попытка вернуть себе хоть какой-то контроль.
Она медленно подняла на него глаза. В них не было ни гнева, ни обиды. Только холодная, бесконечная усталость.
— Чтобы ты наконец что-то почувствовал. Холод. Унижение. Беспомощность. Что-то, кроме своего вечного, непрошибаемого самодовольства.
— Я хотел помочь! — в его голосе прорвалась жалкая, оправдывающаяся нотка. — А ты… ты уничтожила вещь за сто тысяч! Просто взяла и залила!
Виктория криво усмехнулась. Это была не улыбка, а гримаса. — Ты уничтожил вещь, которую я любила. Я уничтожила вещь, которую любил ты. Только моя вещь была частью моей жизни, она делала меня увереннее, красивее. А твоя — помогала тебе от этой жизни сбежать. Я уничтожила твою игрушку, Стас. Потому что ты сам — большой, инфантильный ребёнок, который ломает чужие вещи, даже не понимая их ценности.
Каждое её слово было точным, выверенным ударом под дых. Он хотел возразить, закричать, что она не права, но слова застревали в горле. Потому что она была права. Абсолютно, убийственно права.
Она молча подошла к большому шкафу-купе, где висела его одежда. Её пальцы скользнули по вешалкам, мимо рубашек и джемперов, и остановились на нём. Его лучший костюм. Идеально скроенный, из дорогой итальянской шерсти, купленный для самой важной в его карьере презентации. Он был его бронёй, символом его амбиций, его заявкой на взрослую, серьёзную жизнь. Виктория сняла пиджак с вешалки. Затем она подошла к своему рабочему столу, выдвинула ящик и достала большие портновские ножницы.
Стас смотрел на неё, не в силах пошевелиться. Он видел блеск стали, видел, как она подносит ножницы к рукаву пиджака. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, остановить её, но не смог издать ни звука. Он был парализован.
Раздался сухой, отчётливый хруст ткани, разрезаемой острым металлом. Виктория не спешила. Она методично, с холодным, сосредоточенным выражением на лице, отрезала правый рукав пиджака ровно по плечевому шву. Она не кромсала его в ярости. Это была казнь.
Она подошла к нему и бросила отрезанный рукав ему под ноги. Он упал на паркет мягким, бесформенным комком.
— Теперь у тебя есть новый комплект, — её голос был абсолютно ровным. — Твои мазутные штаны и пиджак для инвалида. Носи. Может, так ты будешь выглядеть тем, кто ты есть на самом деле…
