— Ника, иди сюда! Быстрее, посмотри!
Вероника с трудом стащила с плеча тяжёлую сумку, в которой сиротливо перекатывались два пакета молока и батон хлеба. Ноги гудели после десятичасовой смены в офисе, а в голове до сих пор крутились цифры, отчёты, дебеты и кредиты. Единственным желанием было скинуть узкие туфли, заварить самый дешёвый чай из пакетика и бездумно уткнуться в какой-нибудь сериал.
— Кость, я только вошла, дай разуться, — устало бросила она, нащупывая пяткой задник туфли.
— Да брось ты всё, иди сюда, я тебе такое покажу! — его голос, необычно звонкий и возбуждённый, доносился из комнаты.
Она вздохнула, оставила сумку посреди коридора и прошла в гостиную. Константин стоял у окна, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. В полумраке комнаты его глаза горели каким-то лихорадочным, почти мальчишеским блеском. Он схватил её за руку, его ладонь была горячей и влажной, и подтащил к стеклу.
— Смотри! Вниз смотри!
Её взгляд машинально скользнул по серому асфальту их двора, заставленному разномастными, подержанными машинами жильцов. И тут она увидела. Под их окнами, занимая сразу два парковочных места, стояло нечто чужеродное. Хищное красное пятно на фоне унылого пейзажа. Длинный, приземистый кузов блестел свежим лаком даже в скудном свете фонаря. Машина была вызывающе дорогой, наглой, кричащей о своём превосходстве.
— Кто-то из мажоров к соседям приехал? — без особого интереса спросила Вероника, мысленно прикидывая, хватит ли им остатков гречки до конца недели.
— Сюрприз! — гордо выдохнул Костя ей в самое ухо. — Как тебе?
Что-то внутри неё оборвалось и ухнуло в ледяную пустоту. Холод, начавшийся где-то в солнечном сплетении, медленно пополз вверх, к горлу. Она молчала, не в силах оторвать взгляд от этой красной бестии. Она знала этот силуэт, видела такие в журналах, которые листала, пока ждала свою очередь в поликлинике. Машины, которые стоили как целая жизнь.
— Что значит «как тебе»? — переспросила она, и её собственный голос показался ей чужим.
— Наша! — восторженно выпалил Костя, не замечая перемены в ней. — Представляешь? Наша! Я сегодня её забрал!
Он сиял. Он был похож на ребёнка, которому подарили самую желанную в мире игрушку. Вероника медленно повернула к нему голову. Её мозг, привыкший к чётким расчётам, отказывался сопоставлять факты. Два года. Два года она носила одно и то же осеннее пальто, потому что новое — это «минус тридцать тысяч из нашей общей копилки». Она забыла вкус кофе из кофейни, потому что чашка капучино — это «почти полкило хорошего мяса на ужин». Отпуск на море они заменили поездкой на дачу к её родителям, потому что билеты на самолёт — это «целый квадратный метр в будущей квартире». Они собирали. Копейку к копеечке. На первоначальный взнос. На свою маленькую, но собственную бетонную коробку.
— Откуда… — она не договорила. Она боялась задать этот вопрос.
— Как откуда? Со счёта снял! С нашего! — он рассмеялся, счастливо и беззаботно. — Ника, ну мы же молодые! Жить-то когда? Всю жизнь на этот бетонный склеп горбатиться? А я хочу сейчас! Чувствовать дорогу, скорость! Я когда сел в неё, я понял — вот она, жизнь!
Он попытался притянуть её к себе, обнять, разделить с ней свою эйфорию. Но Вероника не отстранилась, она просто застыла, став твёрдой и чужой в его руках. Её тело не отвечало. Он говорил что-то ещё, про драйв, про то, что они ещё накопят, что он найдёт подработку, что всё будет хорошо. А она смотрела мимо него, в окно, на этот блестящий красный гроб, в котором только что похоронили её мечту.
Тихий, абсолютно ровный голос разрезал его восторженный монолог.
— Все деньги?
Костя на секунду замолчал, удивлённый её тоном.
— Ну да! Все до копеечки! Зато сразу, без кредитов! Выгодно же!
В его глазах плескалась искренняя, неподдельная радость. Он действительно не понимал. И в этот момент Вероника поняла, что они живут не просто в разных мирах — они живут на разных планетах. Её лицо, до этого бывшее просто усталым, начало медленно меняться. Маска измотанной бытом жены треснула и осыпалась, обнажая под собой нечто твёрдое, острое и беспощадное.
Выражение его лица не изменилось. Он всё ещё улыбался, ожидая ответного восторга, словно глухой, который не слышит, что музыка остановилась и в наступившей тишине все смотрят только на него. А Вероника смотрела. Её глаза, сухие и горящие, впитывали его счастливое, ничего не понимающее лицо. И потом плотину прорвало. Слова, которые она глотала два года, которые скреблись внутри, пока она заклеивала рваные колготки прозрачным лаком и выбирала макароны по акции, хлынули наружу.
— Ты потратил наши общие деньги на эту груду железа?! Я два года отказывала себе во всём, чтобы мы купили квартиру, а ты купил себе игрушку?! Ну и живи теперь в этом дрындулете!
Крик был такой силы, что, казалось, задребезжали стёкла. Он вырвался из её груди не просто звуком, а физической болью. Костя вздрогнул, улыбка сползла с его лица, сменившись растерянным недоумением.
— Ник, ты чего? Какая груда железа? Это же…
— Я знаю, что это! — перебила она, делая шаг к нему. Она не размахивала руками, не билась в конвульсиях. Она стояла прямо, и от её неподвижности веяло угрозой. — Это моя несостоявшаяся поездка к морю. Это новое пальто, которое я так и не купила, потому что моё старое «ещё вполне ничего». Это все обеды, которые я приносила с собой в контейнере, пока мои коллеги ходили в кафе, а я давилась вчерашней кашей и чувствовала себя нищенкой! Это два года моей унизительной, собачьей экономии на всём!
Она чеканила каждое слово, вбивая их в него, как гвозди. Её память услужливо подбрасывала картинки: вот она стоит в аптеке и просит аналог подороже, потому что «эффект тот же, а цена в два раза ниже»; вот она проходит мимо витрины с красивыми туфлями, отворачиваясь, чтобы не соблазняться; вот она отказывается идти с подругами в кино, соврав про неотложные дела, потому что билет и попкорн — это бюджет на еду на три дня.
— Ты хоть что-нибудь понимаешь? — её голос стал ниже, но в нём появилось столько яда, что Костя невольно отступил на полшага. — Ты не просто деньги потратил. Ты взял мою мечту, мои надежды, мои унижения, скомкал всё это и поджёг. Поджёг, чтобы купить себе погремушку, которой ты будешь хвастаться перед такими же идиотами, как ты сам!
Его растерянность начала сменяться раздражением. Он не был готов к такому напору. В его мире он совершил красивый, дерзкий поступок, а вместо восхищения получил ушат помоев.
— Да что ты заладила про свои унижения? Перестань! Никто не голодал! Ты превратилась в какого-то бухгалтера, а не в жену! Только и слышно: «дорого», «не сейчас», «надо отложить». Жизнь проходит, Ника! Мы живём в этой съёмной конуре, спим на скрипучем диване, и всё ради какой-то призрачной ипотеки через десять лет! Я так не хочу!
— Ах, ты не хочешь?! — она усмехнулась, но смех вышел страшным, безрадостным. — Ты хотел «жить сейчас»? За мой счёт? За счёт моего будущего? Потому что я, в отличие от тебя, думала о нас! О том, где мы будем растить детей, где будем встречать старость! А о чём думал ты? Ты думал только о том, как блестит краска на капоте и как будут оборачиваться девчонки на улицах! Ты думал только о себе!
— Да потому что с тобой невозможно стало! От тебя же пахнет не духами, а экономией! Ты разучилась радоваться! Я хотел встряхнуть нас, сделать что-то яркое, а ты… Ты видишь только ценник!
Константин почувствовал, что теряет почву под ногами. Её логика была железной, её обвинения — неопровержимыми. И тогда он сделал то, что делают люди, когда у них не остаётся аргументов. Он решил позвать подкрепление. Он достал из кармана телефон, демонстративно разблокировал экран и нашёл в контактах нужный номер.
— Ты ничего не понимаешь. Совершенно. Может, хоть кто-то другой тебе объяснит.
— Алло, мам? Приезжай. Срочно. Нет, никто не умер. Хуже. Вероника тут… не в себе. Просто приезжай, ладно?
Он бросил телефон на диван и с вызовом посмотрел на жену. Этот жест был красноречивее любых слов. Это было объявление войны, в которой он, не чувствуя в себе достаточно сил, вызывал на поле боя тяжёлую артиллерию. Вероника не шелохнулась. Она просто наблюдала за ним, и в её взгляде не было ничего, кроме холодного, почти научного интереса, с каким энтомолог разглядывает отвратительное, но предсказуемое в своём поведении насекомое.
Время до прихода свекрови тянулось густым, вязким киселём. Они не разговаривали. Константин нервно мерил шагами комнату, то и дело бросая взгляд на дверь в прихожую. Он ждал спасения. Вероника же подошла к кухонному столу, механически достала из сумки молоко и убрала его в холодильник. Потом вынула батон и положила в хлебницу. Её движения были до ужаса обыденными, размеренными, словно несколько минут назад её мир не разлетелся на осколки. Эта её спокойная, методичная деятельность бесила Константина гораздо больше, чем крики. Он чувствовал себя истцом в суде, который ждёт приговора, а судья в это время невозмутимо пьёт чай.
Щелчок замка в прихожей прозвучал оглушительно. Галина Ивановна никогда не звонила в дверь. Она входила в их съёмную квартиру своим ключом, как в собственную, и это всегда было для Вероники маленьким ежедневным унижением, на которое она закрывала глаза ради мира в семье.
— Костенька, сынок, что случилось? На тебе лица нет! — её голос, властный и низкий, заполнил собой всё пространство.
Она проигнорировала Веронику, словно та была предметом мебели, и сразу устремилась к сыну. Обняла, оглядела с головы до ног, как маленького. Костя тут же обмяк, превращаясь из раздосадованного мужчины в обиженного мальчика.
— Мам, я машину купил. Нашу. А она… — он неопределённо махнул рукой в сторону Вероники, которая так и застыла у кухонного стола.
Галина Ивановна проследила за его жестом, и её взгляд наконец-то остановился на невестке. Она не спросила, она констатировала с лёгкой брезгливостью:
— Что за вид? Будто у тебя дом сгорел.
Не дожидаясь ответа, она проследовала к окну, привлечённая ярким пятном на парковке. Она прищурилась, вглядываясь, и её лицо медленно расплылось в довольной улыбке.
— Ого! Вот это аппарат! Мужской! Сразу видно — хозяин в доме появился! И из-за этого шум? Девочка моя, да ты, я посмотрю, совсем жизни не понимаешь.
Она повернулась к ним. Теперь она была в своей стихии. Роль мудрой, всё понимающей женщины, которая сейчас всех рассудит и научит, как надо, была её любимой.
— Мужчине нужно себя баловать. Нужно ему чувствовать, что он не просто деньги в дом таскает, а живёт. Иначе он в тягловую лошадь превращается, а потом удивляетесь, почему он на других баб смотрит, у которых в глазах радость, а не калькулятор.
Вероника молчала. Она смотрела на свекровь, и перед её глазами проносилась вся их совместная жизнь. Как Галина Ивановна учила её «правильно» варить борщ для Костеньки, как советовала «быть помягче» и «похитрее», как при каждом удобном случае подчёркивала, что её сын — подарок, который нужно ценить. И сейчас Вероника с ужасающей ясностью поняла. Это был не просто импульсивный поступок Кости. Это была их семейная философия. Жить в долг, пускать пыль в глаза, тешить своё эго за чужой счёт и называть это «умением жить». А она, со своей глупой мечтой о собственном угле, о стабильности, о будущем, была в этой системе чужеродным, мешающим элементом.
— А квартира эта ваша, ипотека… — продолжала вещать Галина Ивановна, входя в раж. — Это же кабала на двадцать лет! Хомут на шею! Мы с отцом твоего мужа полжизни в коммуналке прожили, с соседями-алкашами, и ничего, счастливы были! Потому что молодость была, радость была! А не эти ваши подсчёты бесконечные.
Костя, почувствовав мощную поддержку, выпрямился и кивнул.
— Вот, мам, я ей то же самое говорю! Она же меня в старика превращает!
Галина Ивановна подошла к Веронике почти вплотную. Её лицо выражало снисходительную жалость.
— Мудрая женщина мужа за его мечты на руках носит, а не пилит. Ты должна быть благодарна, что он пытается праздник в вашу серую жизнь притащить, а не смотреть, как ты над каждой копейкой чахнешь.
Она произнесла это и отступила, встав рядом с сыном. Они стояли плечом к плечу — единый, несокрушимый монолит правоты. И в этот момент Вероника поняла, что спорить бесполезно. Слова закончились. Они были бессмысленны. Её взгляд медленно опустился с их торжествующих лиц вниз, за окно, на блестящий красный символ её уничтоженной жизни. И в голове, холодной и ясной, как зимнее небо, сложился новый, пугающе простой план.
— Ты должна радоваться, глупая! — Галина Ивановна победительно вскинула подбородок, обращаясь к Веронике, но глядя при этом на сына, ища в его глазах подтверждение своей правоты. — Радоваться, что мужик у тебя с амбициями, а не диванный тюфяк. Он для семьи старается, чтобы вы не кисли в болоте.
Костя, окрылённый материнской поддержкой, согласно кивал, уже полностью уверовав в собственную правоту и благородство своего поступка. Они стояли, как два изваяния в зале суда, вынесшие обвинительный приговор и теперь ожидавшие от подсудимой раскаяния. Но Вероника не раскаивалась. Она вообще больше ничего не чувствовала. Внутри неё, там, где раньше билась и страдала обманутая мечта, образовалась гладкая, холодная пустота.
Она молча развернулась и прошла на кухню. Её спина была идеально прямой.
— Вот видишь, даже слова сказать не может, — с презрительным сочувствием бросила Галина Ивановна вслед. — Обиделась. Ну ничего, отойдёт. Женщины — они отходчивые. Подуется и примет.
Костя расслабленно улыбнулся. Кризис миновал. Мама всё уладила. Он снова подошёл к окну, чтобы полюбоваться своим сокровищем. Идеальные линии, хищный изгиб капота. Его мечта, отлитая в металле.
В это время Вероника на кухне открыла шкафчик под раковиной. Её движения были лишены суеты, они были выверенными и точными, как у хирурга перед операцией. Среди банок с чистящими средствами и губок для посуды стояла большая пластиковая бутыль с ядовито-оранжевой этикеткой и изображением перечёркнутой раковины. «Средство для устранения самых сложных засоров». Она взяла её. Бутыль была тяжёлой, почти полной. Она чувствовала, как внутри перекатываются твёрдые белые гранулы. Она открутила широкую крышку с защитой от детей. В нос ударил резкий химический запах.
С этой бутылью в руке она вернулась в комнату. Ни Костя, ни его мать даже не повернули головы. Они были слишком увлечены созерцанием своего семейного триумфа, сверкающего под окном.
— Посмотри, сынок, как горит на свету! — ворковала Галина Ивановна. — Настоящая мечта!
Вероника подошла к окну. Не к тому, у которого они стояли, а к соседнему. Она беззвучно повернула ручку и распахнула створку. Прохладный вечерний воздух ворвался в душную комнату. Она поставила бутыль на подоконник, опёрлась на него и посмотрела вниз. Второй этаж. Невысоко. Идеально. Красная крыша машины была прямо под ней, похожая на огромное блюдо, подставленное под удар.
Она взяла бутыль двумя руками, наклонила её и с сухим, змеиным шелестом высыпала содержимое вниз.
Белые гранулы рассыпались по блестящей красной поверхности, покрыв крышу, капот и лобовое стекло уродливой едкой сыпью. Несколько секунд ничего не происходило. А потом краска пошла пузырями. Сначала маленькими, как от кипятка, потом они начали лопаться, обнажая тёмную грунтовку. Послышалось тихое шипение, и от машины потянулись тонкие струйки едкого белёсого дымка. Лак мутнел и съёживался, словно живая кожа под огнём.
Первым звук услышал Костя. Он обернулся на странный шорох и увидел открытое окно и Веронику с пустой бутылью в руках. Его взгляд метнулся вниз. И он закричал. Это был не крик ярости или обиды. Это был вопль первобытного ужаса, какой издаёт человек, видящий, как на его глазах разрывают на части его собственное дитя.
— НЕ-Е-ЕТ!!!
Он бросился к окну, оттолкнув жену с такой силой, что она ударилась о стену. Галина Ивановна, не понимая, что происходит, тоже подбежала и заглянула вниз. Её лицо исказилось.
— Ты что наделала, тварь?! — взвизгнула она, оборачиваясь к Веронике. Её благодушная маска мудрой женщины слетела, обнажив злобный, перекошенный от ненависти оскал. — Ты чудовище!
Вероника медленно поднялась. На плече, которым она ударилась, расплывалось багровое пятно, но она его не чувствовала. Она смотрела на них — на сына, который выл, глядя на свою изуродованную игрушку, и на мать, которая брызгала на неё слюной.
— Моя машина… Ты её убила! — рыдал Константин, вцепившись в подоконник так, что побелели костяшки. Он смотрел не на жену, а на то, что осталось от его мечты. На разъеденный металл, на сползающую лохмотьями краску.
Вероника обвела их пустым, холодным взглядом.
— Я просто помогла тебе, — произнесла она тихо, но её голос прорезал их вопли, как скальпель. — Ты же хотел избавиться от всего серого и скучного. Наша жизнь была серой. Теперь её нет.
Она не стала собирать вещи. Она не хлопнула дверью. Она просто развернулась, прошла мимо них, оцепеневших от ужаса и ненависти, вышла в коридор, обула свои дешёвые туфли, взяла с пола сумку с молоком и хлебом и вышла из квартиры, аккуратно прикрыв за собой дверь. Она оставляла их наедине с тем, что они ценили больше всего на свете, — с дымящейся грудой железа…
