— Барсик, я дома! Мой хороший, иди встречать!
Юлия сбросила туфли и с предвкушением прислушалась. Обычно на этот её призыв из глубины квартиры уже раздавалось ответное, басовитое «мр-мяу» и торопливое цоканье когтей по ламинату. Но сегодня её встретила гулкая, напряжённая пустота. Она нахмурилась. Первой в глаза бросилась неестественная, стерильная чистота. Воздух пах не привычным, едва уловимым ароматом дома, а едкой химией какого-то моющего средства, которое она никогда не покупала. Запах чистоты, от которого хотелось чихать. Из кухни, вытирая идеально сухие руки о полотенце, вышел Максим.
— О, Юль, привет! Рано ты сегодня. Устала? Я ужин разогрел, сейчас поставлю.
Он говорил слишком быстро, слишком бодро, избегая смотреть ей в глаза. Его суетливость была похожа на плохую актёрскую игру. Юлия не ответила. Она медленно прошла в гостиную, её взгляд скользил по углам, заглядывал под диван, под кресло. Пусто. Кошачий комплекс в углу стоял сиротливо, без своего мохнатого хозяина. Она вернулась в прихожую и заглянула на кухню. Миски для еды и воды, всегда стоявшие у ножки стола, исчезли. На их месте пол блестел чистотой, будто там никогда ничего и не было.
— Максим, где Барсик? — её голос был спокойным, но в этой тишине он прозвучал как удар хлыста.
— А, Барсик… Он, наверное, спит где-то, — муж махнул рукой в неопределённом направлении. — Забрался куда-нибудь в шкаф, ты же знаешь его. Давай ужинать, всё остынет.
Он попытался обнять её за плечи, но Юлия жёстко увернулась. Она смотрела на него в упор, и её взгляд становился тяжёлым, испытующим. Она знала своего кота. Десять лет она знала каждую его привычку. Барсик никогда не прятался в шкафах. Он либо спал на её стороне кровати, либо на своём любимом кресле, либо сидел на подоконнике, наблюдая за птицами. Она прошла в спальню. Постель была идеально заправлена — ещё одна странность, Максим никогда этого не делал. Никакого тёплого мехового комка на её подушке. Она открыла шкаф-купе. Никого. Тревога, до этого момента бывшая лишь лёгким холодком под ложечкой, начала превращаться в тяжёлый, ледяной ком.
— Где его миски? — снова спросила она, вернувшись на кухню. Она не повышала голос, но каждая буква была наполнена металлом. — Где его лоток?
Максим замер у плиты. Он медленно повернулся. На его лице проступила виноватая, жалкая улыбка, которая взбесила Юлию сильнее, чем любой крик. Он понял, что отпираться дальше бессмысленно.
— Юль, ну ты только не начинай, пожалуйста. Я их помыл и убрал на балкон. Надо же иногда дезинфекцию проводить…
— Зачем? — отрезала она. — Зачем убирать миски, если кот в доме? Максим. Я задаю тебе последний вопрос. Где. Мой. Кот?
Он съёжился под её взглядом, вжал голову в плечи. Его взгляд забегал по стенам, по потолку, куда угодно, лишь бы не встречаться с её. Он начал мямлить, путаясь в словах, и каждое его слово было пропитано трусостью.
— Понимаешь… тут мама заходила. На чай. Ну и… она снова начала говорить про эту… энергетику. Что от животных в доме аура портится, что пыль, грязь, болезни… Говорит, у неё голова от него болит, давление скачет.
Юлия молчала, давая ему выговориться, вывалить всю эту мерзость до конца. Она уже всё поняла. Она смотрела на этого тридцатилетнего мужчину, своего мужа, и видела перед собой нашкодившего мальчишку, который лепечет оправдания, боясь наказания.
— Она взяла его и… вынесла в подъезд. Сказала, чтобы проветрился, — он наконец выдавил из себя правду, тут же попытавшись её смягчить. — Я думал, он посидит на коврике и вернётся. Я же не думал, что она его совсем… на улицу…
Он замолчал, не решаясь закончить фразу. Но Юлии больше ничего и не нужно было. Картина встала перед её глазами с ужасающей ясностью: его мать, Анна Сергеевна, со своим вечно брезгливым выражением лица, хватает за шкирку старого, доверчивого домашнего кота, который за десять лет жизни не был дальше порога квартиры. Вышвыривает его сначала в холодный подъезд, а потом, когда тот пытается проскользнуть обратно в тепло, пинком выгоняет на двадцатиградусный мороз. А он… её муж… он просто стоял и смотрел. Молча. Чтобы не портить отношения с мамой. Чтобы не нарушать её драгоценную «энергетику». Шок начал отступать, уступая место чему-то гораздо более тёмному и разрушительному — холодной, расчётливой ярости.
Юлия не ответила. Она молча развернулась и медленным, почти парадным шагом направилась в гостиную. Её движения утратили всякую суетливость. Она двигалась как автомат, внутри которого только что завели пружину разрушения. Максим поплёлся за ней, продолжая что-то бормотать себе под нос — бессвязный набор оправданий про то, что он не хотел, что всё получилось как-то само собой, что мама просто такой человек. Он не понимал, что его слова больше не имеют никакого веса. Они были просто фоновым шумом, жужжанием назойливой мухи.
Юлия остановилась перед старым, полированным сервантом — гордостью Анны Сергеевны, перевезённой в их квартиру как приданое для её обожаемого сына. За стеклянными дверцами, на бархатных подставках, стоял немецкий кофейный сервиз. Двенадцать крошечных чашек с позолоченными ободками, двенадцать блюдец с пасторальным рисунком, изящный кофейник с изогнутым носиком, молочник и сахарница. Этот сервиз был священной коровой, идолом, которому поклонялась свекровь. Она регулярно проверяла его целостность, протирала пыль специальной тряпочкой и при каждом удобном случае рассказывала историю его приобретения в ГДР.
Максим замолчал, когда увидел, куда направляется Юлия. Его инстинкты, наконец, подали сигнал тревоги.
— Юль, ты чего? Не трогай, это мамин…
Она не удостоила его ответом. С механической точностью она открыла стеклянную дверцу. Её рука, не дрогнув, взяла первую фарфоровую чашку. Она повернулась к Максиму. В её глазах не было слёз или истерики. В них был холодный, звенящий, абсолютный гнев.
— За чистую энергетику, — произнесла она ровным, безжизненным голосом.
С этими словами она разжала пальцы. Чашечка пролетела метр до пола и разлетелась на десятки мелких осколков с сухим, трескучим звоном. Белый фарфор и позолота рассыпались по тёмному ламинату. Максим дёрнулся, будто ударили его.
— Ты что делаешь?! С ума сошла?!
Её рука вернулась в сервант и извлекла блюдце.
— За отсутствие шерсти на диване, — она посмотрела на то место, где раньше любил лежать кот, и швырнула блюдце на пол. Оно подскочило и раскололось надвое с более глухим звуком.
— Прекрати! Юля, прекрати немедленно! — он шагнул к ней, протягивая руки, чтобы остановить это методичное уничтожение.
— Не трогай меня, — прошипела она, и в её голосе прорезались такие ноты, что он отшатнулся. Она взяла вторую чашку. — Это за то, что в доме перестало вонять.
Звон! Осколки полетели в стороны.
— Юля, я прошу тебя! Пожалуйста! Мама меня убьёт!
— А ты не убил? — она в упор посмотрела на него, и от этого взгляда ему стало физически холодно. — Он десять лет прожил со мной. Десять. Он был со мной до тебя. Он спал со мной, когда мне было одиноко. Он встречал меня с работы каждый божий день. Он для меня был не «грязным животным». А ты…
У неё перехватило дыхание от крика.
— Ты позволил своей матери выкинуть моего кота на улицу, потому что у неё, видите ли, «энергетика портится» от животных? Ты стоял и смотрел, как она выносит Барсика на мороз? Ты не мужик, ты тряпка! Иди ищи кота, и не возвращайся без него, иначе я выкину тебя так же, как она его!
Она схватила кофейник, самую крупную и ценную часть сервиза. Максим бросился к ней, но было поздно, кофейник с оглушительным грохотом врезался в стену, оставив на обоях вмятину и осыпавшись на пол грудой крупного белого лома. Она тяжело дышала, глядя на дело своих рук. Вся центральная часть комнаты была усеяна осколками. Памятник его трусости и её ярости.
Максим стоял посреди этого фарфорового побоища, совершенно раздавленный, униженный, уничтоженный. Он смотрел то на осколки, то на её лицо, искажённое презрением, и понимал, что спорить бесполезно. Это был ультиматум. Молча, не глядя на неё, он подобрал с пола свою куртку, натянул ботинки и вышел из квартиры. Он не хлопнул дверью. Он просто тихо прикрыл её за собой, будто уходил не на несколько часов, а навсегда.
Как только за Максимом закрылась дверь, Юлия сделала два шага к ней и, не раздумывая, повернула ключ в верхнем замке. Один оборот, второй. Затем опустила щеколду внутреннего засова — тяжёлый металлический брусок с глухим стуком вошёл в паз. Крепость была заперта. Она прислонилась лбом к холодному дереву двери, тяжело дыша. Её гнев не утих, он просто сменил форму — из взрывной волны превратился в монолитную, тяжёлую плиту, придавившую всё внутри.
Она обернулась и обвела взглядом поле боя. Осколки немецкого сервиза были разбросаны по всей гостиной. Белые, с золотыми прожилками, они поблёскивали в свете люстры, как ледяные кристаллы. Она не стала их убирать. Этот фарфоровый хаос был единственным, что сейчас имело смысл в этой квартире. Это был материальный след предательства, вещественное доказательство его ничтожности. Каждый осколок был словом, которое она не сказала, и пощёчиной, которую не дала. Пусть лежат. Пусть он, если вернётся, ходит по ним и помнит.
Юлия прошла на кухню, перешагивая через остатки кофейника. Она налила себе стакан воды и выпила его залпом, не чувствуя вкуса. В голове билась одна-единственная мысль, простая и страшная: «На улице минус двадцать». Она представила своего Барсика, старого, изнеженного кота, который никогда не видел улицы зимой. Он, наверное, забился под какую-нибудь машину, маленький тёплый комок, который стремительно остывает. Или пытается найти щель в подвале, не понимая, почему дом, где его любили десять лет, вдруг стал для него смертельной ловушкой. От этой мысли её ярость вспыхнула с новой силой, выжигая остатки жалости к мужу. Он не заслуживал жалости. Он заслуживал этого мороза. Он заслуживал этой безнадёжной ночи.
Время тянулось мучительно медленно. Она не могла сидеть на месте. Ходила из комнаты в комнату, как зверь в клетке, обходя разбросанный фарфор. Каждый шорох на лестничной клетке заставлял её вздрагивать. Она не ждала его. Она боялась, что он вернётся без кота. Прошёл час. Потом второй. За окном выла метель, ветер швырял в стёкла горсти колючего снега. Апокалипсис в миниатюре. Идеальный фон для крушения её маленького мира.
Спустя почти три часа на лестничной площадке послышались тяжёлые, шаркающие шаги. Затем робкий, неуверенный стук в дверь. Юлия замерла посреди комнаты.
— Юль… это я. Открой, пожалуйста.
Его голос был глухим, изменённым от холода. Она молчала.
— Юля, я замёрз как собака. Впусти, умоляю.
Она медленно подошла к двери и прижалась к ней ухом. Она слышала его сбивчивое дыхание, слышала, как он стучит зубами.
— Кота нашёл? — спросила она тихо, но её голос легко прошёл сквозь толщу дерева.
За дверью наступила пауза.
— Нет… Юль, его нигде нет. Я обошёл всё. Все подвалы, все закоулки. Я звал его, я кискал под каждой машиной. Его нет. Он, наверное, забежал куда-то далеко… Я завтра с утра снова пойду, я расклею объявления! Юль, ну открой, я не чувствую ни рук, ни ног.
Его голос дрожал от холода и отчаяния. В нём слышались нотки подступающего плача. Но внутри Юлии ничего не дрогнуло. Каждое его слово было признанием в провале. Он не выполнил условие.
— Нет кота — нет мужа, — произнесла она чётко, отчеканивая каждое слово. Её голос был ровным и лишённым всяких эмоций, и от этого он звучал ещё страшнее. — Живи теперь со своей мамой и её энергетикой.
За дверью воцарилась тишина. Кажется, он даже перестал дышать. Он не ожидал такого. Он, видимо, думал, что она остынет, что её можно будет умаслить обещаниями. Он не понял, что фарфоровые осколки на полу — это не просто разбитая посуда. Это обломки их брака.
— Юля… ты… ты серьёзно? — прохрипел он наконец, не веря своим ушам.
Вместо ответа Юлия демонстративно громко протопала вглубь квартиры, давая ему понять, что разговор окончен. Она услышала, как он ещё постоял немного, потом раздался глухой удар — видимо, он в бессилии прислонился к двери спиной. Затем шаги, медленные, тяжёлые, удаляющиеся вниз по лестнице. Она осталась одна. В своей крепости, посреди руин, с ледяной решимостью в сердце. Он сделал свой выбор, когда позволил своей матери выбросить её кота. Теперь она сделала свой.
Два дня прошли в густом, вязком безмолвии. Юлия не убирала осколки. Они стали частью нового интерьера, мрачным произведением искусства, напоминающим о том, что прежней жизни больше нет. Она спала на диване в гостиной, потому что кровать в спальне казалась чужой и холодной. Максим не звонил и не писал. Скорее всего, он нашёл приют в эпицентре «чистой энергетики» — у своей матери. Эта мысль не вызывала ничего, кроме брезгливой усмешки. За эти два дня её гнев перегорел, оставив после себя только выжженную пустоту и холодную, как сталь, уверенность в своей правоте.
Утром второго дня в дверь позвонили. Короткий, настойчивый звонок. Юлия, не спрашивая «кто там?», посмотрела в глазок. На пороге стояла Клавдия Петровна, пожилая соседка с первого этажа, кутаясь в старый пуховый платок. Юлия открыла дверь.
— Юлечка, здравствуй, — засуетилась соседка, её глаза бегали с тревогой. — Я тут это… в подвал ходила за картошкой, а там в самом дальнем углу… твой, кажется, сидит. Барсик. Забился за трубы, шипит на меня, не выходит. Испуганный, худющий. Я ему молочка поставила, но он не трогает. Ты уж иди, забери, он только тебя послушается.
Сердце Юлии, казалось, остановилось, а потом забилось с бешеной силой. Она, не сказав ни слова благодарности, просто кивнула, накинула на плечи куртку, сунула ноги в ботинки и рванула вниз по лестнице. Дверь в подвал была приоткрыта. В нос ударил затхлый запах сырости и пыли.
— Барсик? Мальчик мой, это я, — её голос эхом разнёсся по гулким коридорам.
В ответ из-за переплетения ржавых труб донеслось тихое, жалобное мяуканье. Она пошла на звук, протискиваясь между старыми ящиками и чьей-то рухлядью. И вот она его увидела. Он сидел, вжавшись в грязный угол, весь в паутине и пыли, худой, с безумными от страха глазами. Он смотрел на неё, не узнавая.
— Тише, мой хороший, тише. Всё, я здесь, — шептала она, медленно протягивая к нему руку.
Он зашипел, инстинктивно отпрянув, но она не убрала руку. Она продолжала говорить с ним тем самым голосом, которым говорила все десять лет, когда он болел, когда боялся грозы, когда просто хотел ласки. Наконец, он дрогнул. Медленно, неуверенно, он ткнулся ледяным носом в её пальцы. Юлия осторожно подхватила его на руки. Он был лёгким, как пушинка. Она прижала его к груди, чувствуя, как мелкая дрожь бьёт его исхудавшее тельце, и быстрым шагом пошла наверх, в тепло, домой.
Вечером, когда отогретый и накормленный Барсик, свернувшись клубком, спал у неё на коленях, в замке начал скрежетать ключ. Юлия напряглась. Дверь открылась, и на пороге появился Максим. Он выглядел помятым и жалким. За его спиной, как бронепоезд, маячила фигура Анны Сергеевны.
— Вот! Я же говорила, что она его впустит! — с порога начала свекровь, её голос был полон праведного негодования. — А ты, сынок, две ночи по углам скитался! Она из тебя верёвки вьёт, а ты и рад!
Максим вошёл и попытался прикрыть за матерью дверь, но та властно шагнула в квартиру, окинув взглядом осколки на полу.
— И это что такое? Посуду бьёшь? Наследство? Ну, конечно, ломать — не строить! Юля, ты в своём уме? Из-за блохастой кошки такой скандал устраивать, мужа из дома выгонять на мороз!
Юлия молча поднялась, осторожно переложив спящего кота на диван. Она встала напротив них.
— Слушай, давай поговорим, — он сделал шаг к ней, его взгляд был умоляющим. — Ну, нашёлся же кот, всё хорошо. Давай уберём всё это, и…
— И что? — спокойно спросила Юлия. Её взгляд скользнул с него на его мать. — И всё будет как прежде? Ты будешь стоять и молча смотреть, как она выбрасывает на улицу то, что мне дорого? А потом придёшь вот так, вместе с ней, чтобы она объяснила мне, как я неправа?
— Да как ты со мной разговариваешь! — вскинулась Анна Сергеевна. — Я мать твоего мужа! Я вам только добра желаю, хочу, чтобы вы в чистоте жили, а не в зверинце!
Юлия усмехнулась, но глаза её оставались холодными. Она сделала шаг к Максиму, сокращая дистанцию до минимума.
— Твоя мать два дня назад вынесла из моего дома моего кота. А сегодня ты привел её сюда, чтобы она вынесла из моего дома остатки моего уважения к тебе. Ты пришёл не просить прощения. Ты пришёл с подкреплением, чтобы доказать мне, что я была неправа, устроив истерику. Но дело не в коте, Максим. И даже не в ней. Дело в тебе.
Она говорила тихо, но каждое слово падало в тишину, как камень.
— Я смотрела на тебя и думала, что ты моя опора. А ты оказался просто продолжением своей матери. Её тенью. Приложением к её «энергетике». Мне не нужен муж-приложение. Мне не нужен мужчина, который позволяет унижать то, что я люблю.
Она развернулась, подошла к двери и распахнула её настежь.
— Уходите. Оба.
— Ты пожалеешь об этом! — выкрикнула Анна Сергеевна, пятясь к выходу. — Он тебе не прислуга, чтобы за твоими животными бегать!
Максим стоял как вкопанный, глядя на Юлию с отчаянием и ужасом. Он, кажется, только сейчас начал понимать, что это конец. Не временная ссора, не женский каприз, а окончательный, бесповоротный разрыв.
— Юля…
— Вон, — отрезала она, глядя ему прямо в глаза.
Он попятился и вышел на лестничную клетку, где его тут же подхватила под руку мать, что-то гневно шипя. Юлия, не дожидаясь, пока они уйдут, захлопнула дверь и повернула ключ в замке. На этот раз навсегда. Она прислонилась к двери и закрыла глаза. На полу по-прежнему лежали осколки. Но теперь они казались ей не руинами прошлого, а фундаментом для чего-то нового. Для жизни, в которой больше не будет места ни трусости, ни чужой «энергетике»…
