— Эй! Я же почти прошёл уровень!
Крик, полный искреннего, детского возмущения, утонул в наступившей темноте. Экран огромного телевизора, только что полыхавший взрывами и магическими заклинаниями, превратился в чёрное, безжизненное зеркало. В нём на долю секунды отразился силуэт Вадима, застывшего с джойстиком в руках, и остаточное изображение огненного дракона, призраком таявшее на его сетчатке. Тишина, нарушаемая лишь гулом холодильника на кухне, обрушилась на комнату внезапно и тяжело, как бархатный занавес в театре после провального акта.
Марина стояла в коридоре, всё ещё не сняв куртку. Она не ответила. Её лицо было непроницаемым, как у человека, который двенадцать часов подряд смотрел на чужую боль, и у него просто не осталось сил на собственные эмоции. Запах больничного антисептика, въевшийся в её одежду, смешивался с запахом пыли и остывающей пиццы в квартире. Она медленно опустила на пол тяжёлую сумку, и этот глухой стук стал единственным звуком в их маленькой вселенной. Она прошла мимо дивана, на котором в позе эмбриона разваливался её муж, и её тень на мгновение накрыла его растерянное лицо.
— Свет вырубили, что ли? Чёрт, и не сохранился… — пробормотал Вадим, откладывая бесполезный теперь кусок пластика. Он всё ещё не видел её, его глаза привыкали к полумраку, проникавшему из окна. Он был уверен, что это досадная случайность, очередная выходка коммунальных служб, мелкое препятствие на пути к его великой цели — творческому переосмыслению себя.
Марина молча подошла к стене, где на небольшой полке мигал зелёными огоньками роутер — сердце их домашней цифровой жизни. Она не дёрнула провод, не вырвала его с силой. Она аккуратно, двумя пальцами, вытащила штекер блока питания из розетки. Зелёные огоньки моргнули в последний раз и погасли. Затем она так же спокойно развернулась, открыла металлический ящик электрощитка в прихожей и с сухим, отчётливым щелчком опустила вниз главный автомат. Гудение холодильника оборвалось. Квартира погрузилась в абсолютную, первозданную тишину.
Только теперь Вадим понял, что это не авария. Он медленно сел на диване, его тело напряглось. Он смотрел на её силуэт, двигавшийся по тёмной квартире с какой-то зловещей, выверенной грацией. В ней не было истерики, не было злости. Была лишь холодная, пугающая целеустремлённость.
— Марин, ты чего делаешь? — его голос прозвучал неуверенно, он потерял свою обычную вальяжную расслабленность.
Она снова не ответила. Она открыла шкаф-купе, который издал свой привычный скрипучий вздох, и достала с верхней полки большую картонную коробку с глянцевым изображением той самой игровой приставки. Она поставила коробку на пол посреди комнаты, словно это был алтарь для жертвоприношения. Затем она вернулась к телевизору, присела на корточки и начала методично отсоединять провода от консоли. Её движения были точными и экономичными, как у сапёра, обезвреживающего бомбу. Она аккуратно скрутила каждый кабель и закрепила его проволочной стяжкой, с которой он был продан. Она взяла в руки ещё тёплый, пахнущий нагретым пластиком корпус приставки и бережно, словно хрупкую реликвию, уложила его в пенопластовое ложе внутри коробки. Следом туда же отправились два джойстика и стопка дисков в ярких обложках. Вадим смотрел на это, и в его голове не укладывалось происходящее. Это было не похоже на ссору. Это было похоже на методичную ликвидацию его мира.
Когда последний диск с шелестом лёг в свою картонную ячейку, Вадим наконец обрёл дар речи. Он сполз с дивана, его тело, ещё недавно расслабленное и вальяжное, теперь походило на натянутую струну. В полумраке его лицо казалось бледным и осунувшимся, глаза лихорадочно блестели. Он сделал шаг к ней, останавливаясь на безопасном расстоянии, словно боялся невидимого барьера, который она воздвигла вокруг себя.
— Что ты делаешь? Объясни мне, что это за представление?
Его голос был хриплым, но он старался придать ему твёрдости. Это была его привычная манера — маска оскорблённого гения, которого в очередной раз не поняли приземлённые обыватели. Он ждал, что она сейчас взорвётся, начнёт кричать, и тогда он сможет привычно перевести разговор в плоскость её «женской эмоциональности» и своей «тонкой душевной организации». Но Марина даже не посмотрела на него. Она аккуратно закрыла картонные створки коробки, тщательно подгоняя их друг к другу.
— Я думал, мы всё решили, — продолжил он, повышая голос, пытаясь пробить стену её молчания. — Я же объяснял тебе, что мне нужна эта перезагрузка. Мне нужно время, чтобы нащупать новую колею, поймать творческий импульс. Это не безделье, это внутренняя работа! А это, — он кивнул на коробку, — часть процесса. Способ разгрузить мозг, чтобы появилось место для новых идей.
Он произносил эти слова как заученную мантру. Он говорил их себе каждое утро, глядя в зеркало. Он говорил их друзьям по телефону. Он был уверен в их магической силе, в их способности оправдать всё что угодно. Но сегодня магия не работала. Марина выпрямилась, и только тогда медленно повернула к нему голову. Её взгляд был спокойным и до ужаса ясным. В нём не было ни усталости, ни обиды. В нём была лишь констатация факта, как в медицинском заключении.
— Ты правда думаешь, что я буду оплачивать кредит за твою игровую приставку, пока ты ищешь себя, лёжа на диване? Деньги закончились, милый! И моё терпение тоже!
Каждое слово было произнесено ровно, без малейшего намёка на драму. Это было не обвинение. Это был отчёт. Холодный и окончательный. Вадим на секунду замер, словно пропуская удар. Он ожидал чего угодно: упрёков, скандала, слёз. Но эта будничная, финансовая формулировка обезоруживала.
— Что значит «закончились»? Ты же работаешь…
— Да, — спокойно перебила она. — Я работаю. Двенадцать часов в день. А кредит на эту коробку, — она легонько постучала ногтем по картону, и звук получился гулким и пустым, — оформлен на моё имя. И очередной платёж по нему — завтра. Поэтому я только что выставила её на продажу. Покупатель будет через час. Вырученные деньги пойдут на погашение месячного платежа.
Она говорила так, словно обсуждала покупку продуктов на неделю. Эта деловитость была страшнее любого крика. Она не оставляла ему пространства для его пафосных речей о творчестве и поиске. Она низвела всю его философию до простого пункта в ежемесячном бюджете.
— На следующий месяц, — добавила она, всё так же глядя ему прямо в глаза, — тебе придётся придумать что-то ещё. Например, найти работу.
Она подошла к шкафу, достала широкий рулон упаковочного скотча и с резким, разрывающим тишину звуком начала заклеивать коробку. Этот звук был похож на треск ломающегося льда, под которым до этого момента находились их отношения.
Вадим смотрел на запечатанную скотчем коробку, и в его голове билась одна-единственная мысль, отчаянная и беспомощная: «Она не может». Это было нарушением всех неписаных правил их совместной жизни, вторжением на его личную, сакральную территорию. Его «творческий поиск» был конструкцией, которую он тщательно выстраивал и оберегал, и эта приставка была не просто игрушкой — она была одним из несущих столпов этого хрупкого здания. Она была символом его права на отдых, на паузу, на то, чтобы мир подождал, пока он соизволит явить ему свой гений.
— Ты не посмеешь, — выдохнул он, и это прозвучало жалко даже для его собственных ушей. — Это… это унизительно. Продавать наши вещи, вот так, как на барахолке.
Марина оторвала ленту скотча зубами с деловитой лёгкостью, которая привела его в ярость. Она разгладила блестящую полосу на картоне, придавливая её ладонью.
— Унизительно, Вадим, — её голос был ровным, лишённым всякой окраски, словно она читала инструкцию, — это когда взрослый, здоровый мужчина месяц изображает из себя непризнанного поэта, пока его жена вкалывает на суточной смене, чтобы закрыть кредит на его развлечения. А это, — она кивнула на коробку, — называется решение финансовой проблемы.
В этот самый момент короткая, пронзительная трель дверного звонка разрезала напряжённую тишину квартиры. Звук был настолько неуместным и резким, что Вадим вздрогнул. Он посмотрел на дверь, потом на Марину. В его глазах мелькнула паника. Он всё ещё до конца не верил, что её угроза была реальной. Он думал, это просто жестокий спектакль, способ надавить, заставить его… что? Почувствовать себя виноватым? Но звонок был настоящим. За дверью стоял настоящий, живой человек.
— Это за приставкой, — без тени сомнения констатировала Марина.
Она спокойно отложила моток скотча, прошла мимо него к щитку и щёлкнула автоматом. В квартире вспыхнул резкий, безжалостный свет. Он ударил по глазам, высветив каждую пылинку на полу, крошки от чипсов на диване и растерянное, бледное лицо Вадима. Затем она открыла входную дверь.
На пороге стоял парень лет двадцати, в очках и с рюкзаком за плечами. Он с любопытством заглядывал в квартиру, явно не замечая густого, как смог, напряжения. Его интересовала только одна вещь.
— Здравствуйте. Я по объявлению, насчёт консоли, — сказал он, переводя взгляд с Марины на коробку, стоявшую посреди комнаты.
— Добрый вечер. Проходите, — Марина отошла в сторону, пропуская его.
Вадим застыл у дивана, превратившись в нелепую деталь интерьера. Он не знал, что делать. Уйти в другую комнату? Это было бы равносильно капитуляции. Остаться? Но кем он был в этой сцене? Он был мужем, хозяином дома, но вся ситуация была выстроена так, будто он здесь никто. Покупатель вошёл, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
— Можно проверить? — спросил он, указывая на коробку.
— Конечно, — Марина с лёгкостью подцепила скотч и снова открыла коробку. Она действовала как продавец в магазине электроники: сноровисто и отстранённо. Она извлекла консоль, подключила её к телевизору. Экран снова ожил, на нём появилась знакомая Вадиму заставка. Это было последней каплей. Его мир, его убежище, его игра — всё это демонстрировалось чужаку как товар на распродаже.
Парень взял в руки джойстик, пощелкал кнопками, убедился, что всё работает. Вадим чувствовал на себе его мимолётные, любопытные взгляды и ощущал, как по его лицу разливается горячий, унизительный румянец. Он чувствовал себя экспонатом в музее собственных провалов. Он хотел крикнуть, выгнать этого парня, вырвать джойстик из его рук, но не мог. Любая сцена при постороннем окончательно выставила бы его инфантильным идиотом. Он был в ловушке.
— Отлично, всё устраивает. Беру, — сказал парень, доставая из рюкзака кошелёк. Он отсчитал несколько крупных купюр и протянул их Марине. Она взяла деньги, не торопясь пересчитала их прямо перед Вадимом и положила на журнальный столик. Эта пачка денег лежала между ними как надгробный камень на их браке.
Покупатель вместе с Мариной аккуратно упаковал всё обратно в коробку, заклеил её и, подхватив свою покупку, направился к выходу.
— Спасибо, до свидания.
— Всего доброго.
Дверь закрылась. Щёлкнул замок. Вадим и Марина остались одни в резко освещённой, гулкой комнате. И пачка денег на столе. Она была вещественным доказательством его полного, безоговорочного и публичного поражения.
Щелчок замка прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел стартового пистолета. Пауза длилась всего несколько секунд, но за это время воздух в комнате успел загустеть, стать вязким и трудным для дыхания. Вадим медленно, словно нехотя, перевёл взгляд с закрытой двери на Марину, а затем на пачку денег, небрежно лежавшую на журнальном столике. Резкий свет от люстры делал купюры неестественно яркими, почти вульгарными. Они были эпицентром катастрофы.
— Тебе понравилось? — его голос был тихим, сдавленным, но в нём клокотала вся та ярость, которую он сдерживал последние полчаса. — Понравилось это шоу, которое ты устроила? Притащить в наш дом постороннего человека, чтобы он смотрел, как ты меня уничтожаешь?
Марина молчала. Она сняла куртку, повесила её на спинку стула и осталась стоять, скрестив руки на груди. Её поза была оборонительной, но лицо оставалось спокойным. Она давала ему выговориться, выплеснуть весь яд, который в нём накопился.
— Ты продала не просто кусок пластика, — продолжал он, его голос начал набирать силу, вибрировать от обиды. — Ты продала веру. Мою веру в то, что у меня есть тыл, что есть человек, который меня понимает. Который готов немного подождать, пока я встану на ноги. Но нет! Тебе же это не нужно. Тебе нужен не творец, не художник, тебе нужен рабочий муравей, который будет тащить в дом деньги. Деньги, деньги, деньги! Вот они! — он ткнул пальцем в сторону стола. — Можешь забрать их. Это цена моего унижения. Надеюсь, ты довольна своей мелочной, мещанской победой.
Он выдохся. Его грудь тяжело вздымалась. Он высказал всё, что считал своей главной, неоспоримой правдой. Он ждал ответной реакции, криков, обвинений. Но Марина лишь чуть склонила голову набок, разглядывая его так, как энтомолог разглядывает редкое, но не слишком интересное насекомое.
— Веру? — она произнесла это слово так тихо, что он едва расслышал. Но в этом единственном слове было столько холодного, язвительного презрения, что Вадиму стало не по себе. Она медленно подошла к столу, взяла в руки деньги, перегнула их пополам и сунула в задний карман джинсов.
— О какой вере ты говоришь, Вадим? О вере в то, что диван под тобой никогда не промнётся? Месяц. Целый месяц я приходила домой и видела одну и ту же картину: тебя, слившегося с этим диваном, и пустые коробки из-под пиццы. Я не видела ни набросков, ни черновиков, ни горящих глаз гения, одержимого идеей. Я видела только отпечаток твоего тела на диване и список твоих побед в виртуальном мире. Твой «творческий поиск» — это самый удобный и красивый синоним слова «лень», который я когда-либо слышала.
Она говорила без крика, но её слова били наотмашь, каждое попадало точно в цель. Она не атаковала, она вскрывала его, слой за слоем, обнажая жалкую, самовлюблённую суть, которую он так тщательно драпировал красивыми словами.
— Я не просила тебя быть гением. Я просила тебя быть мне мужем. Человеком, который делит со мной не только кровать, но и ответственность. А ты решил, что твоя гениальность даёт тебе право быть иждивенцем. Что твои будущие, мифические свершения — это индульгенция на твоё сегодняшнее ничегонеделание. Но ты ошибся. Твои будущие свершения никто не примет в качестве оплаты по кредиту.
Она сделала шаг к нему. Её глаза, ещё недавно пустые и усталые, теперь горели холодным, тёмным огнём. Она подошла почти вплотную, заставив его инстинктивно отступить на шаг.
— Знаешь, что самое смешное, Вадим? Ты ищешь себя уже столько лет. Искал, когда мы познакомились, искал, когда мы женились, ищешь сейчас. А что, если искать больше нечего? Что, если вот это — ты? Лежащий на диване, ждущий, пока кто-то другой решит твои проблемы. Это и есть весь твой творческий поиск. Ты уже давно себя нашёл…
