— Откройся же…
Ключ в замке повернулся с противным, скрежещущим звуком, который всегда раздражал Татьяну, но сегодня он показался ей звуком взводимого курка. Дверь подалась тяжело, словно квартира сама не хотела впускать хозяйку внутрь, сопротивляясь давлению извне.
Едва Татьяна переступила порог, в нос ударил густой, плотный запах. Это был не просто запах несвежего жилья, а осязаемое амбре, в котором смешались перегар, дешевый табачный дым, жареный на сале лук и какая-то кислая, дрожжевая нота. Воздух в прихожей стоял стеной, липкий и горячий, моментально облепивший лицо, словно грязная паутина.
— Мам, я пить хочу, — тихо прохныкал пятилетний Пашка, дергая её за рукав пуховика. Его лицо было красным от духоты и недавних слез, а варежки на резинке жалко болтались у колен.
— Сейчас, сынок. Сейчас, — машинально ответила Татьяна, но даже не посмотрела на ребенка. Её взгляд был прикован к фигуре, возникшей в дверном проеме кухни.
Сергей стоял, привалившись плечом к косяку, и пытался изобразить радушие. На нем были старые тренировочные штаны с вытянутыми коленями и серая майка, на животе которой расплывалось свежее масляное пятно. Он улыбался той особенной, кривой и виноватой улыбкой, которая появлялась у него только после второй бутылки. Глаза его блестели нездоровым, стеклянным блеском и плавали в орбитах, с трудом фокусируясь на жене.
— О, Танюха! — его голос прозвучал слишком громко и фальшиво-бодро, но язык предательски заплетался на гласных. — А вы чего так рано? Я думал, вы это… ну, до вечера. А я тут картошечки пожарил, с корочкой, как ты любишь…
Он сделал шаг навстречу, раскинув руки для объятий, но его качнуло. Сергей неловко схватился за вешалку, чтобы не упасть, и куртка Татьяны с шелестом соскользнула на пол.
— Не подходи, — тихо сказала Татьяна. В её голосе не было истерики, только ледяное, брезгливое предупреждение. — Даже не думай ко мне прикасаться.
Она наклонилась, подняла куртку, отряхнула её и повесила обратно, стараясь не дышать ртом, чтобы не чувствовать вкус этого прокисшего воздуха.
— Паша, иди в свою комнату, — скомандовала она, не глядя на мужа. — Раздевайся сам. Сапоги поставь ровно. И закрой дверь плотно.
— Ну мам…
— Быстро! — рявкнула она так, что ребенок вздрогнул и, шмыгая носом, засеменил вглубь коридора, на ходу стягивая шапку.
Когда дверь детской щелкнула, отрезая их от единственного светлого пятна в этой квартире, Татьяна медленно повернулась к мужу. Она смотрела на него, и внутри у неё разрасталась черная, пульсирующая дыра.
— Ты пьян, — констатировала она. Это был не вопрос.
— Да ладно тебе, Тань! — Сергей махнул рукой, и этот жест вышел дерганым, размашистым. — Ну выпил пивка бутылочку, устал я. Весь день по собеседованиям мотался, ноги гудят. Имею я право расслабиться в своем доме или нет? Чего ты начинаешь сразу?
— По собеседованиям? — Татьяна шагнула к нему, заставляя его невольно вжаться в стену. — Ты даже не брился, Сережа. Щетина трехдневная. В какой конторе тебя такого красивого ждали? В пункте приема стеклотары?
— Не язви! — обиженно буркнул он, пытаясь напустить на себя вид оскорбленного кормильца. — Ты вечно всем недовольна. Я, может, стресс снимаю. Ты же не спрашиваешь, каково мне…
— Стресс? — перебила она, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. — Ты хочешь поговорить о стрессе? Хорошо, давай поговорим. Знаешь, где мы были полчаса назад? Знаешь, почему мы вернулись в одиннадцать утра?
Сергей заморгал, пытаясь сообразить. Его мыслительный процесс был явно замедлен алкоголем. Он переводил взгляд с её лица на сумку в её руках, потом на закрытую дверь детской.
— Ну… заболел мелкий? Карантин? Тань, ну не грузи, голова и так раскалывается.
Татьяна швырнула сумку на пуфик. Звук удара был глухим и тяжелым.
— Нас не пустили, Сережа. Нас вышвырнули, как котят. Прямо на пороге группы.
Она начала расстегивать сапоги, но пальцы не слушались, дрожали от бешенства.
— Мы пришли, начали переодеваться. Пашка уже сандалии надел, побежал к ребятам. А тут выходит Елена Петровна, воспитательница. И не одна, а с заведующей. И при всех родителях, при всей этой толпе, которая детей переодевала, говорит мне: «Татьяна Викторовна, заберите Павла. Мы не можем принять ребенка. У вас задолженность за три месяца».
Сергей икнул и прикрыл рот ладонью.
— Да гонит она… Какая задолженность? Ошибка это. Компьютерный сбой. Сейчас везде цифра, глючит всё…
— Ошибка?! — Татьяна выпрямилась, оставаясь в одном сапоге. Её лицо пошло красными пятнами. — Я стояла там, красная как рак, и лепетала, что мы оплатили. Что муж, то есть ты, ходил в банк на прошлой неделе. А заведующая достала ведомость и сунула мне под нос. Там пусто, Сережа. Напротив нашей фамилии — пустота и жирный красный минус. Тринадцать тысяч восемьсот рублей долга.
Она подошла к нему вплотную. Запах перегара был невыносим, но она заставила себя смотреть прямо в его мутные, бегающие глаза.
— На меня смотрели все. Мама Вики, папа Артема, нянечка. Смотрели как на нищебродку, которая пытается спихнуть ребенка на халяву. Пашка плакал, цеплялся за шкафчик, не хотел уходить. А мне пришлось отрывать его руки и тащить на улицу, под этот дождь со снегом. Я звонила тебе. Пять раз звонила. Телефон выключен.
— Сел… Батарейка старая, не держит ни хрена… — пробормотал Сергей, отводя взгляд в сторону кухни, словно там было спасение.
— Не ври мне, — тихо сказала Татьяна. — Я дала тебе деньги ровно неделю назад. Пятнадцать тысяч. Сказала: «Сережа, это за сад и на квитанции за квартиру». Ты взял их, положил в кошелек и сказал: «Танюш, не волнуйся, я все сделаю, я же мужик».
— Ну так я и хотел! — вдруг взвизгнул он, переходя в атаку. Лучшая защита — нападение, это он усвоил давно. — Я пошел! Но там… там закрыто было! Санитарный день! А потом я… я просто не успел дойти, замотался!
— За неделю не успел дойти? — Татьяна усмехнулась, и эта усмешка была страшнее крика. — А до магазина ты дойти успел?
Она грубо оттолкнула его с прохода и вошла на кухню. Здесь картина была еще живописнее. На столе, застеленном липкой клеенкой, стояла грязная сковорода с остатками пригоревшей картошки, банка с огурцами и две рюмки. Одна пустая, вторая — наполовину полная.
— Кто здесь был? — спросила Татьяна, указывая на вторую рюмку.
— Да сосед заходил, Валерка. Перфоратор просил… Ну, мы по пятьдесят грамм, за встречу… — Сергей семенил за ней следом, пытаясь загородить собой стол, но было поздно.
Татьяна увидела пепельницу, полную окурков, хотя в квартире курить было строжайше запрещено. Увидела на полу, под батареей, стыдливо прикрытую тряпкой пустую бутылку водки. И еще одну — початую — на подоконнике за шторой.
— Валерка, значит, — протянула она. — И за встречу. А деньги где, Сережа? Где пятнадцать тысяч?
Сергей замер. Его лицо посерело. Он начал хлопать себя по карманам штанов, изображая лихорадочный поиск, хотя прекрасно знал, что карманы пусты.
— Тань… Тут такое дело… — он сглотнул, кадык на его дряблой шее дернулся. — Я, кажется… Я их потерял. Или вытащили. В маршрутке, наверное. Точно, в маршрутке! Там давка была, цыгане какие-то терлись… Я только сейчас понял! Кошелька-то нет!
Татьяна смотрела на этот жалкий спектакль, и ей хотелось выть. Но вместо этого она почувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, начинает закипать холодная, тяжелая ярость. Это было уже не просто разочарование. Это было понимание, что её предали. Продали комфорт её ребенка за бутылку паленой водки с соседом.
— В маршрутке? — переспросила Татьяна. Её голос звучал глухо, будто она говорила из-под толщи воды. — Цыгане вытащили? В переполненной маршрутке, в которой ты, безработный, ехал неизвестно куда в час пик?
Она шагнула к мужу. Тот попятился, натыкаясь бедрами на грязный кухонный гарнитур. Звякнула забытая на краю столешницы вилка, упала на пол, но никто из них даже не посмотрел вниз.
— Тань, ну чего ты прицепилась? — заныл Сергей, и в его интонациях прорезалась та самая обиженная нотка, которую Татьяна ненавидела больше всего. Нотка непризнанного гения, которого пилит приземленная баба. — Ну бывает! Ну украли! Я сам горюю! Я, может, хотел как лучше, хотел сэкономить, пешком пойти, а тут…
— Не ври мне! — Татьяна вдруг схватила со стола пакет из «Красного и Белого». — Не смей мне врать, глядя в глаза!
Она перевернула пакет и тряхнула им над столом. Оттуда вывалилась пачка дорогих фисташек, две пачки сигарет — не тех дешевых, что он курил обычно, а «Парламента», — и скомканный, промасленный чек. Бумажка медленно развернулась, явив миру список покупок.
Татьяна схватила чек дрожащими пальцами. Сергей попытался вырвать бумажку, неуклюже взмахнув рукой, но промахнулся и едва не снес банку с огурцами.
— Отдай! Это не твое! Не смей рыться в моих вещах! — заорал он, брызгая слюной.
— В твоих вещах? — Татьяна оттолкнула его локтем, вчитываясь в мелкие строчки. — Тут нет твоих вещей, Сережа. Тут всё куплено на мои деньги. На деньги, которые я зарабатываю, пока ты «ищешь себя» на диване.
Её глаза бегали по списку, и с каждой строчкой лицо становилось всё белее, превращаясь в маску из гипса.
— Водка «Царская» — две бутылки. Коньяк «Старейшина» — ноль пять. Колбаса сырокопченая, сыр, икра красная… Икра, Сережа? Ты купил красную икру?
— Акция была! — буркнул он, отводя глаза и нервно почесывая щетинистый подбородок. — И вообще, это Валерка проставился частично!
— Валерка? — Татьяна подняла глаза на чек. — Оплата картой. Твоей картой, Сережа. Той самой, которая, по твоим словам, была заблокирована. Дата — вчерашний вечер. Время — 19:40. Сумма чека — пять тысяч четыреста рублей.
Она смяла чек в кулак и швырнула его в лицо мужу. Бумажный комок ударился о его лоб и упал на грудь, запутавшись в складках майки.
— Ты не потерял кошелек. Ты устроил банкет. Ты устроил пир во время чумы!
Сергей, поняв, что отпираться бессмысленно, резко переменился в лице. Жалобная гримаса сползла, уступив место пьяной, бычьей агрессии. Он выпрямился, насколько позволяло его состояние, и выпятил грудь.
— Ну и что?! — рявкнул он, ударив ладонью по столу. — Да, пропил! Да, посидели с мужиками! Я что, не человек? Я три года вкалывал на той стройке, горб ломал, а меня кинули! Я имею право отдохнуть! А ты… ты только и знаешь, что считать копейки! Мещанка!
Татьяна смотрела на него и не узнавала. Где тот парень, за которого она выходила замуж? Где тот заботливый отец, который встречал их из роддома? Перед ней стояло чужое, опустившееся существо, для которого собственное удовольствие стало важнее всего на свете.
— Отдохнуть? — переспросила она тихо, но в этой тишине было столько боли, что даже воздух на кухне, казалось, стал тяжелее. — Ты отдыхал, пока я краснела перед заведующей? Ты жрал икру, пока я объясняла сыну, почему его выгоняют из садика?
Она набрала в грудь воздуха, и слова, которые она сдерживала, вырвались наружу, обжигая горло:
— Ты пропил деньги, которые я дала тебе на оплату детского сада, и нашего сына сегодня не пустили в группу, пока я не приехала с работы с позором? Сережа, ты променял комфорт ребенка на бутылку водки с соседом!
— Заткнись! — Сергей схватил со стола пустую рюмку и с размаху швырнул её в раковину. Стекло разлетелось с жалобным звоном, осколки брызнули во все стороны. — Не смей на меня орать в моем доме! Ты кто такая, чтобы меня учить? Мать Тереза нашлась! Сама виновата! Если бы ты меня поддерживала, а не пилила, я бы, может, и не пил! Это ты меня довела! Ты и твой вечный контроль!
В коридоре послышался тихий скрип. Дверь в детскую приоткрылась. В проеме показалась маленькая фигурка в колготках и футболке. Паша стоял, прижимая к груди плюшевого зайца, и смотрел на родителей огромными, полными ужаса глазами.
— Мама… Папа… Не ругайтесь, пожалуйста… — прошептал он, и губы его задрожали.
Татьяна дернулась, как от удара током. Она метнулась к двери кухни, пытаясь закрыть собой пьяного отца от взгляда сына.
— Паша, уйди! Я же сказала, сиди в комнате! — крикнула она, может быть, слишком резко, отчего мальчик вздрогнул и всхлипнул.
— А пусть смотрит! — заорал Сергей, которого уже несло. Алкоголь ударил в голову новой волной, сметая остатки адекватности. Он шагнул к коридору, размахивая руками. — Пусть смотрит, какая у него мать истеричка! Из-за денег удавиться готова! Отца родного куском хлеба попрекает! Иди сюда, сын! Скажи матери, чтобы не смела на батю голос повышать!
— Не подходи к нему! — Татьяна встала в дверном проеме, раскинув руки, как птица, защищающая гнездо. — Только тронь его!
— Да нужен он мне больно, нытик, весь в тебя! — сплюнул Сергей. Он развернулся, чуть не упав, и снова потянулся к недопитой бутылке водки, которая стояла на подоконнике за шторой. Трясущимися руками он открутил пробку. — Я сейчас выпью, и мне плевать на твои истерики. Не нравится — вали. Квартира на меня и на мать записана, так что ты тут никто.
Татьяна смотрела, как он жадно, прямо из горла, глотает прозрачную жидкость. Кадык ходил ходуном, по подбородку текла струйка, капая на грязную майку. В этом зрелище было столько животного, столько омерзительного, что у Татьяны внутри что-то оборвалось. Последняя ниточка, которая еще связывала её с надеждой, лопнула с сухим треском.
Она развернулась, подбежала к сы
Татьяна метнулась к сыну, перехватывая его на полпути в коридоре. Паша, вжавший голову в плечи, смотрел на неё снизу вверх, и в его глазах плескался тот самый липкий страх, который она помнила из своего собственного детства. Этот взгляд стал последней каплей, превратившей её отчаяние в холодную, расчетливую ярость.
— Пойдем, маленький, пойдем, — зашептала она, разворачивая его за плечи и подталкивая обратно в детскую. Её руки действовали быстро и четко, словно она обезвреживала бомбу.
В комнате было душно, но здесь хотя бы пахло детством — фломастерами и пылью от ковролина, а не перегаром. Татьяна усадила сына на кровать, сунула ему в руки планшет и натянула на уши большие наушники.
— Смотри мультики, Паша. Громко смотри. И не снимай наушники, пока я не приду. Договорились? Это игра такая. Кто снимет — тот проиграл.
Мальчик кивнул, сразу же утыкаясь в экран. Он был рад спрятаться в цветном мире пикселей от того серого и страшного, что происходило за дверью. Татьяна выпрямилась, постояла секунду, глядя на макушку сына, и глубоко вздохнула. Ей нужно было вернуться туда, в зловонную кухню, и закончить это. Не ради себя — ради того, чтобы этот мальчик больше никогда не вздрагивал от звука отцовского голоса.
Она вышла в коридор и плотно прикрыла за собой дверь. С каждым шагом к кухне её решимость твердела, превращаясь в бетон.
Сергей сидел на табурете, развалившись так, словно он был падишахом, а не безработным алкоголиком в майке с пятном. Перед ним стояла пустая бутылка. Он успел допить всё, до последней капли, пока она успокаивала ребенка. Теперь он жевал кусок той самой дорогой сырокопченой колбасы, откусывая прямо от палки, даже не потрудившись нарезать. Жир блестел на его губах.
— Ну что, успокоила своего маменькиного сынка? — прошамкал он с набитым ртом. — Воспитываешь бабу, Танька. Мужика надо растить, а ты с ним сюсюкаешь.
Татьяна подошла к столу. Она не кричала. Её голос стал ровным, сухим и страшным, как скрежет металла по стеклу.
— Ты сожрал деньги за сад, — сказала она, глядя, как двигаются его челюсти. — Ты пропил всё, что у нас было до зарплаты. Ты понимаешь, что завтра мне не на что будет купить даже хлеба?
Сергей отмахнулся куском колбасы, как скипетром.
— Ой, да не ной ты! Займешь у кого-нибудь. У матери своей попросишь, она у тебя богатая. Или кредит возьми, сейчас эти кредитки на каждом углу раздают. Нашла проблему. Я работу найду на днях, всё отдам. С процентами! Я, может, директором буду!
Он рыгнул, не стесняясь, и потянулся грязной рукой к банке с огурцами, расплескивая рассол по столу.
— Ты не найдешь работу, Сережа. Ты ищешь её уже полгода. И единственное, что ты находишь — это повод напиться. Ты паразитируешь на мне. Ты сосешь из нас соки.
— Слышь! — Сергей резко перестал жевать. Его лицо налилось дурной кровью. — Ты за базаром-то следи. Я глава семьи! Я тут всё решаю! А ты кто? Приживалка! Если бы не я, ты бы вообще…
— Что я? — перебила она. — Что бы я без тебя? Жила бы спокойно? Не прятала бы деньги по карманам зимних курток? Не краснела бы перед соседями, когда ты блюешь на лестничной клетке?
Сергей вскочил. Табуретка с грохотом отлетела назад, ударившись о холодильник. Его качнуло, но он удержался на ногах, опираясь кулаками о стол. Он навис над ней, дыша в лицо смесью водки и чесночной колбасы.
— Ты меня достала, — прорычал он. — Ты меня не уважаешь! Я мужик! Я требую уважения!
Он протянул руку и схватил её за локоть. Пальцы были липкими и влажными, хватка — грубой, причиняющей боль. Он дернул её на себя, пытаясь показать силу, пытаясь доказать, что он здесь главный самец.
— Сядь и слушай, когда муж говорит! — рявкнул он, брызгая слюной ей в лицо.
Это прикосновение стало триггером. Все годы терпения, все «понять и простить», все попытки сохранить семью ради ребенка — всё это сгорело в одну секунду. Татьяна увидела перед собой не мужа, а чужого, враждебного человека, который посмел применить силу.
Она не думала. Тело сработало само, на рефлексах, отточенных накопившейся ненавистью. Она вырвала руку из его захвата и, вложив в движение весь корпус, всю свою обиду и боль, с размаху ударила его ладонью по лицу.
Звук пощечины был сухим и хлестким, похожим на выстрел. Голова Сергея мотнулась в сторону. Он не ожидал удара. Он привык, что Татьяна плачет, уходит, терпит. Но он не привык получать сдачи.
— Ты охренела?.. — прошептал он, хватаясь за горящую щеку. Глаза его округлились, в них на секунду мелькнуло протрезвление, сменившееся звериной яростью.
Он замахнулся. Неловко, широко, как в пьяной драке у ларька. Кулак просвистел в воздухе, но Татьяна успела отпрянуть. Потеряв равновесие от собственного замаха, Сергей пошатнулся, ноги заплелись, и он с глухим стуком повалился боком на кухонный уголок, сбивая спиной подушки.
— Не смей, — сказала Татьяна. Она схватила со стола тяжелую стеклянную пепельницу, полную окурков. Рука не дрожала. Она была готова ударить его этой пепельницей, если он попытается встать. — Только попробуй встать. Я тебе голову проломлю, и мне даже жалко не будет.
Сергей барахтался на диванчике, пытаясь принять вертикальное положение. Он выглядел жалко и омерзительно: футболка задралась, обнажив волосатый живот, лицо перекошено злобой и удивлением.
— Ты на мужа руку подняла? — сипел он, пытаясь сфокусировать взгляд. — Да я тебя… Я тебя сейчас в порошок сотру! Сука!
— Нет у тебя больше мужа, — отчеканила Татьяна, ставя пепельницу обратно, но не отводя от него взгляда. — И жены у тебя нет. Всё, Сережа. Кончилось кино.
Она подошла к окну и рывком распахнула форточку. Ледяной зимний воздух ворвался в душную кухню, смешиваясь с вонью перегара.
— Вставай, — скомандовала она. — Вставай и проваливай.
— Чего? — он глупо уставился на неё. — Куда проваливай? Это мой дом!
— Это квартира моей матери, если ты забыл. Твоя здесь только прописка, которую я аннулирую через суд, как только нас разведут. А сейчас — вон отсюда.
— Ты не имеешь права! — взвизгнул он, наконец-то усаживаясь ровно. — На улице мороз! Куда я пойду? К Валерке?
— Мне плевать, — Татьяна скрестила руки на груди. — К Валерке, в подвал, на теплотрассу. Туда, где тебе и место. Ты пропил деньги ребенка. Ты поднял на меня руку. Ты — животное. А с животными я в одной квартире жить не буду.
Сергей попытался встать, но ноги его плохо слушались. Он смотрел на жену и понимал, что привычные методы манипуляции не работают. Она не плакала. Она не жалела его. Она смотрела на него как на мусор, который нужно вынести.
— Ну смотри, Танька, — прошипел он, чувствуя, как страх начинает подгрызать пьяную удаль. — Ты пожалеешь. Приползешь еще. Кто ты без мужика? Кому ты нужна с прицепом?
— Вставай! — заорала она так, что он инстинктивно вжал голову в плечи. — Или ты уходишь сам, прямо сейчас, или я беру сковороду и помогаю тебе выйти. И поверь мне, Сережа, я не промахнусь.
Она шагнула к плите и действительно взяла тяжелую чугунную сковороду, на которой еще час назад, в прошлой жизни, он жарил себе картошку. Вид этой женщины с чугунным орудием в руках был убедительнее любых уговоров. В её глазах горел такой адский огонь, что Сергей понял: она ударит. Ей сейчас всё равно.
Он, кряхтя и матерясь под нос, начал сползать с диванчика, цепляясь за стол.
— Ладно, ладно… Психопатка… Уйду я. Но ты у меня попляшешь. Ты у меня еще на коленях ползать будешь…
— В коридор, — Татьяна указала сковородой на выход из кухни. — Живо.
Он поплелся к выходу, шаркая ногами и задевая плечами стены, оставляя за собой шлейф невыносимого запаха. Татьяна шла следом, держа дистанцию, как конвоир, готовый в любой момент применить силу. Внутри у неё было пусто и звонко, как в вымерзшем поле. Любовь умерла не сейчас. Она умирала долго, в очередях к врачу, в одиноких вечерах, в бесконечном безденежье. Но сейчас Татьяна, наконец, закапывала труп этой любви.
В прихожей Сергей долго не мог попасть ногой в кроссовок. Он пыхтел, опираясь о стену, оставляя на обоях сальный след ладони, и бормотал проклятия. Татьяна стояла в двух шагах, все еще сжимая ручку сковороды, словно щит. Ей казалось, что если она опустит оружие, наваждение рассеется, и она снова превратится в ту безропотную тень, которой была последние годы.
— Куртку дай… — буркнул он, не оборачиваясь. — Или мне в майке идти? Ты же добрая, Танюша, ты же святая…
Татьяна молча сняла с вешалки его пуховик — старый, с протертыми рукавами, пахнущий дешевым табаком, — и швырнула ему под ноги. Он поднял его, тяжело дыша, и с трудом натянул, застревая в рукавах.
— Я уйду, — сказал он, повернувшись к ней у самого порога. Его взгляд был мутным, но в нем читалась злобная, пьяная уверенность. — Но ты помни, Танька. Ты одна не вывезешь. Загнешся ты. Прибежишь ко мне, будешь проситься… А я подумаю. Я еще подумаю, нужна ли мне такая истеричка.
— Вон, — только и смогла выдохнуть она.
Сергей сплюнул на коврик у двери, дернул ручку и вывалился на лестничную площадку, где тускло мигала перегоревшая лампочка.
Татьяна шагнула вперед и с силой захлопнула дверь. Лязгнул замок — один оборот, второй. Потом щелкнула задвижка. Этот сухой металлический звук показался ей самой прекрасной музыкой на свете. Он означал границу. С той стороны остался хаос, грязь и постоянный страх. С этой стороны была она и её сын.
Она прижалась спиной к холодному металлу двери и медленно сползла на пол. Сковорода выскользнула из ослабевших пальцев и с глухим звоном ударилась о плитку. Татьяну накрыло. Адреналин, державший её в струне последние полчаса, схлынул, оставив после себя пустоту и крупную, неуемную дрожь.
Она сидела на полу в прихожей, обхватив колени руками, и раскачивалась из стороны в сторону. Слезы текли по щекам горячими ручьями, но она не издавала ни звука. Ей нельзя было выть, нельзя было кричать. Там, за тонкой стеной детской, сидел Паша.
«Денег нет, — стучало в висках. — Садик не оплачен. В холодильнике только суп и кефир. Завтра на работу, а ребенка деть некуда».
Страх перед будущим, холодный и липкий, пытался заползти в душу, занять место страха перед мужем. Но Татьяна вдруг поняла: этот новый страх — другой. Он решаемый. Это страх свободного человека, а не страх загнанного зверя перед ударом хлыста.
Она резко вытерла лицо ладонями, размазывая тушь.
— Хватит, — сказала она сама себе вслух. Голос дрожал, но звучал твердо. — Хватит сопли жевать. Выживем.
Она встала, опираясь о тумбочку. Ноги были ватными, но она заставила себя идти на кухню. Там все еще было распахнуто окно, и морозный ветер выстудил помещение, выдувая запах перегара и жареного сала. Татьяна подошла к столу, сгребла в мусорное ведро остатки колбасы, огурцы, пустую бутылку. Взяла тряпку и с остервенением начала тереть клеенку, стирая даже воспоминание о том, что здесь сидел этот человек.
Потом она закрыла окно. Тишина в квартире стала плотной, звенящей. Не работал телевизор, не бубнил пьяный голос, не скрипели половицы под тяжелыми шагами. Только гудел холодильник да тикали часы.
Татьяна помыла руки, долго держа их под горячей водой, словно пытаясь смыть с кожи ощущение чужого, липкого прикосновения. Посмотрела на себя в зеркало над раковиной: красные глаза, растрепанные волосы, бледное лицо. Но в глазах больше не было той затравленной тоски. Там разгорался уголек упрямства.
Она глубоко вздохнула и пошла в детскую.
Паша сидел на кровати в той же позе, поджав ноги. Наушники сползли на шею, планшет погас. Он смотрел на дверь, ожидая приговора. Увидев мать, он весь подобрался, словно маленький зверек, готовый бежать.
— Мам? — тихо спросил он, и голос его сорвался. — Папа ушел?
Татьяна села рядом на кровать и притянула сына к себе. Он уткнулся носом ей в свитер, и она почувствовала, как он мелко дрожит.
— Ушел, Пашенька. Ушел.
— А он… он вернется? Он будет ругаться?
— Нет, — твердо сказала Татьяна, гладя его по мягким волосам. — Он не вернется. Больше никто не будет ругаться. Мы будем жить вдвоем. Ты и я.
Паша поднял голову. В его глазах блестели слезы, но в них появилась робкая надежда.
— Совсем вдвоем? Как раньше, когда он на вахту уезжал?
— Лучше, сынок. Намного лучше. Никто не будет нас обижать.
Она поцеловала его в макушку, вдыхая родной запах детского шампуня, который перебивал всё остальное.
— А теперь давай спать. Завтра рано вставать.
Когда сын, успокоенный, задышал ровно под одеялом, Татьяна вышла на кухню. Ей нужно было сделать еще одно дело. Самое трудное. Она достала телефон, долго смотрела на черный экран, собираясь с духом. Гордость, которая мешала ей все эти годы признать свою ошибку, сейчас казалась глупой и никчемной шелухой.
Она нашла в списке контактов номер «Мама» и нажала вызов. Гудки шли долго.
— Алло? Таня? — голос матери звучал тревожно. — Что случилось? Поздний час же.
— Мам… — Татьяна сглотнула ком в горле. — Мам, прости меня. Ты была права. Во всём была права.
На том конце провода повисла пауза.
— Сережа? — коротко спросила мать.
— Я его выгнала. Только что. Насовсем.
Мать вздохнула. В этом вздохе не было торжества, только облегчение.
— Слава богу. Давно пора было, дочка. Ты как? Паша как?
— Мы… мы нормально. Мам, мне стыдно просить, но… у меня совсем нет денег. Он всё забрал. Мне нечем заплатить за садик, чтобы завтра отвезти Пашу.
— Глупенькая, — голос матери смягчился, стал теплым, как в детстве. — Какой стыд? Я сейчас переведу тебе на карту. И завтра приеду. Привезу продуктов, с Пашей посижу, если надо будет. Ты только не плачь. Теперь всё будет хорошо.
— Спасибо, мам, — прошептала Татьяна, и слезы снова потекли, но теперь это были слезы очищения.
Она положила телефон на стол. Через минуту пришло уведомление о зачислении средств. Сумма была даже больше, чем она просила.
Татьяна выключила свет на кухне и прошла в спальню. Она легла поверх одеяла, не раздеваясь, чувствуя, как усталость наваливается гранитной плитой. Квартира погрузилась в темноту, но эта темнота не была страшной. Это была спокойная, бархатная темнота.
Впервые за три года она засыпала, не прислушиваясь к звукам у входной двери. Впервые она не боялась, что среди ночи её разбудит пьяный крик.
За окном падал снег, укрывая грязный асфальт города чистым белым покрывалом. Жизнь, конечно, не стала сказкой за один вечер. Впереди были развод, раздел имущества, поиск подработок. Но это всё было решаемо. Главное — она дышала полной грудью. И воздух в её квартире наконец-то стал свежим…
