— Ты уверен, что это хорошая идея? Тут всё-таки закрытое пространство, — голос Максима звучал неуверенно, приглушенно, словно он говорил из-под подушки.
— Да брось ты, сын! Что я, не в своем праве? Мы мужики или кто? Всю жизнь так сидели, и ничего, никто не помер. Нормально всё будет, проветрим потом, делов-то. Давай, подставляй, а то пепел уже падает.
Лена остановилась перед входной дверью, пытаясь отдышаться. Легкие свистели, словно старая гармошка, из которой выдавливали последние звуки. Очередной приступ начался еще в офисе — кондиционеры там не чистили с прошлого лета, и пыль стала идеальным триггером. Она отпросилась пораньше, мечтая только об одном: стерильной чистоте своей спальни, прохладном воздухе увлажнителя и спасительной дозе лекарства. Ключ повернулся в замке на удивление легко, но стоило ей приоткрыть дверь, как в нос ударил запах, от которого горло мгновенно сжалось в болезненный спазм.
Это был не просто запах табака. Это была густая, тошнотворная вонь дешевых сигарет без фильтра, смешанная с запахом перегара и грязной, прелой одежды. Вонь стояла стеной, она казалась почти осязаемой, липкой, оседающей на слизистой горьким налетом.
Лена закашлялась, прикрывая рот ладонью, и шагнула в коридор. Дым тянулся из глубины квартиры, из их спальни, двери в которую были распахнуты настежь. Серый туман висел под потолком сизыми клубами, медленно растворяясь в спертом воздухе.
— Макс? — сипло позвала она, но ответа не последовало, только грубый, хриплый смех перекрыл шум работающего телевизора.
Она прошла по коридору, чувствуя, как с каждым шагом внутри закипает нечто горячее и злое, вытесняя страх задохнуться. Картина, открывшаяся ей в спальне, была настолько сюрреалистичной, что Лена на секунду замерла, не веря своим глазам.
Их кровать, застеленная светло-бежевым покрывалом из египетского хлопка — ее гордость, ее маленькая роскошь, — была осквернена. Посреди нее, вальяжно откинувшись на подушки, лежал отец Максима, Николай Петрович. Он был в уличной одежде: засаленная куртка расстегнута, открывая вид на несвежую майку, а на ногах… Лена моргнула, надеясь, что ей показалось. Но нет. На ногах у него были тяжелые, грязные зимние ботинки с толстой тракторной подошвой. Комья подтаявшего грязного снега и реагентной каши уже сползли на покрывало, оставляя на деликатной ткани безобразные серые разводы.
В зубах у свекра дымилась «Прима», кончик которой тлел ярко-красным огоньком. Он держал сигарету так, словно это была дорогая сигара, и небрежно стряхивал пепел вниз, прямо на пушистый ворс ковролина, который они с Максимом стелили всего месяц назад.
Максим сидел рядом, на краю кровати, сгорбившись, как провинившийся школьник, но при этом услужливо держал в руках блюдце из их праздничного сервиза, которое теперь служило импровизированной пепельницей. Правда, отец в него почти не попадал.
— О, невестка явилась! — прокаркал Николай Петрович, заметив Лену. Он даже не подумал встать или хотя бы убрать ноги. Наоборот, он с удовольствием выпустил струю густого дыма прямо в её сторону. — А мы тут с сыном жизнь обсуждаем. По-мужски, так сказать.
Максим дернулся, обернулся и, увидев жену, виновато улыбнулся, но с места не сдвинулся.
— Ленчик, ты чего так рано? Мы не ждали… Папа вот зашел, проведать.
— Проведать? — Лена говорила тихо, потому что громче просто не могла — дыхание перехватывало. Она смотрела на грязные ботинки на своей подушке, на серый пепел, въедающийся в кремовый ворс, на синюю пелену дыма, убивающую её легкие. — Максим, что здесь происходит? Почему вы курите в спальне? Почему он в обуви?
— Ну чего ты начинаешь, а? — поморщился свекр, затягиваясь снова. Сигарета затрещала, и искра упала ему на штанину, которую он небрежно стряхнул на пол. — Гость в доме — хозяину радость. А ты с порога лаяться. Некультурно, Лена. Мы, люди старой закалки, привыкли к уважению. Я к сыну пришел, ноги гудят, спина ноет. Что мне, разуваться, кланяться тебе?
— У меня астма, — прохрипела Лена, чувствуя, как грудь сдавливает железный обруч. — Ты знаешь, что у меня астма, Максим. Ты знаешь, что мне нельзя дышать этим.
Максим наконец поставил блюдце на прикроватную тумбочку — прямо на полированную поверхность, без подставки — и развел руками.
— Лен, ну не преувеличивай. Окно откроем сейчас, выветрится за пять минут. Батя устал, он с завода, ноги больные. Не буду же я его заставлять нагибаться, шнурки развязывать. Ему тяжело. А покурить — ну это святое, разговор у нас важный. Ты же понимаешь, не каждый день видимся.
Лена смотрела на мужа и видела перед собой совершенно чужого человека. Того, кто покупал ей ингаляторы, кто знал, как она задыхалась прошлой весной, когда соседи жгли листву. И этот человек сейчас сидел в клубах ядовитого дыма, смотрел на то, как его отец превращает их спальню в привокзальный сортир, и просил её «понять».
— Ты разрешил своему отцу курить в нашей спальне и ходить в уличной обуви по новому ковролину, хотя знаешь, что у меня астма, — медленно, с расстановкой произнесла она, чувствуя, как гнев начинает пульсировать в висках, заглушая даже нехватку воздуха.
— Ну вот, завела шарманку, — Николай Петрович демонстративно сплюнул табачную крошку на пол. — Макс, скажи своей бабе, чтоб не бухтела под руку. Весь кайф ломает. Дай ей водички, что ли, пусть в кухне посидит, пока мы договорим.
— Лен, ну правда, иди чаю попей, — Максим жалобно посмотрел на неё. — Мы сейчас закончим, я всё уберу. Честное слово. Не позорь меня перед отцом, он же гость. Старый человек, ему нельзя делать замечания, у него давление. Будь мудрее.
Слова мужа падали в вязкий воздух комнаты, как тяжелые камни. «Будь мудрее». Это означало: «потерпи, задохнись, проглоти, но не смей нарушать комфорт моего папаши». Лена перевела взгляд на ботинок свекра. Грязь на покрывале уже подсохла и превратилась в серую корку. Она вспомнила, сколько выбирала эту ткань, как берегла её. И поняла, что точка невозврата пройдена.
Она больше не чувствовала удушья. Адреналин ударил в кровь, раскрывая бронхи лучше любого лекарства. Лена выпрямилась, глубоко вдохнула этот отравленный воздух и шагнула внутрь комнаты, прямо в центр сизого облака.
Лена стояла посреди комнаты, чувствуя, как внутри неё рушится мир. Ещё утром этот мир был понятным и безопасным: у неё был любящий, как ей казалось, муж, уютная квартира, взятая в ипотеку, и планы на выходные. Сейчас же реальность сузилась до грязного протектора ботинка, вминающего в матрас её надежды на спокойную жизнь.
— Убери ноги с моей кровати, — произнесла она. Голос предательски дрогнул, но не от слёз, а от нехватки кислорода. Спазм в горле становился всё сильнее, каждый вдох давался с боем, словно воздух в комнате заменили на вату.
Николай Петрович медленно выпустил дым через нос, как старый дракон, обжившийся в чужой пещере. Он прищурился, глядя на невестку с откровенным пренебрежением.
— Ты погляди, Макс, какая цаца, — усмехнулся он, обнажив желтые от табака зубы. — «Моей кровати». А я думал, это квартира моего сына. Или ты его уже под каблук загнала окончательно? В моём доме бабы знали своё место. Если мужик отдыхает — жена шуршит на кухне, а не указывает, куда ноги класть.
— Пап, ну не надо, — вяло промямлил Максим, нервно теребя край футболки. Он старательно отводил глаза, не желая встречаться взглядом с женой. — Лена просто устала. Лен, правда, чего ты взъелась? Ну, полежал отец, ну, покурил. Мы же не чужие люди. Сейчас всё уберем, постираем покрывало. Не делай из мухи слона.
— Постираем? — переспросила Лена, задыхаясь. Она схватилась за косяк двери, чтобы не упасть — голова начинала кружиться от гипоксии. — Максим, это не просто грязь. Ты видишь, что я не могу дышать? У меня свист в груди, ты слышишь этот свист? Где мой ингалятор?
Максим поморщился, как от зубной боли.
— Он в ванной, наверное. Ну сходи, пшикни, раз тебе так плохо. Зачем сцены устраивать при отце? Ты его выставляешь каким-то монстром. А он просто человек старой закалки, простой работяга. У них на заводе не принято расшаркиваться.
— Сходи пшикни… — повторила Лена, чувствуя, как холодная ярость начинает вытеснять удушье. — То есть, я должна прятаться в ванной и лечиться, пока вы тут превращаете нашу спальню в курилку?
— Ой, да хватит придуриваться! — рявкнул свекр, резко садясь на кровати. Пружины жалобно скрипнули. Очередная порция пепла упала на пол, серым пятном расплываясь по светлому ворсу. — Астма-шмастма… Придумали болячек, чтоб работать меньше. Неженка. Вонь ей, видите ли, мешает. Я всю жизнь курю, и мать твоя, царствие небесное, ни слова мне поперёк не сказала. Терпела! Потому что уважала мужика! А ты только и знаешь, что права качать.
Лена посмотрела на мужа. Она ждала. Ждала хотя бы секунду, что он сейчас встанет, выхватит эту вонючую сигарету у отца изо рта и скажет: «Не смей так говорить с моей женой». Она ждала того Максима, который клялся ей в любви и носил на руках. Но Максим сидел, ссутулившись, и виновато улыбался отцу, словно извиняясь за «бракованную» супругу.
— Пап, ну она правда болеет иногда, — пробормотал он тихо. — Но ты прав, конечно, надо быть проще. Лен, ну уважь старика. Он приехал через весь город. Не гони волну. Проветрим мы, сказал же.
В этот момент что-то внутри Лены звонко лопнуло. Словно перегорел предохранитель, который столько лет заставлял её быть удобной, понимающей, мягкой. Она увидела перед собой не мужа, а трусливое, бесхребетное существо, готовое скормить её здоровье в угоду самодурству хамоватого родственника. Она поняла, что если сейчас она промолчит, если пойдёт на кухню «пить водичку», то этот дым останется в её жизни навсегда. И эти грязные ботинки будут топтать не только её покрывало, но и её саму.
Она выпрямилась. Дыхание всё ещё было тяжелым, сипящим, но голос прозвучал неожиданно твердо и громко, перекрывая гудение телевизора.
— Ты разрешил своему отцу курить в нашей спальне и ходить в уличной обуви по новому ковролину, хотя знаешь, что у меня астма! Ты сказал, что он гость и «батя старой закалки», ему нельзя делать замечания? А то, что я задыхаюсь и мне нужен ингалятор, тебе плевать?
Максим вздрогнул и попытался что-то возразить, открыл рот, но Лена не дала ему вставить ни слова.
— Молчи! — отрезала она. — Я смотрела на тебя и думала: может, ты не понимаешь? Может, ты просто растерялся? Но нет. Ты всё прекрасно понимаешь. Ты просто трус. Раз твой папаша и его привычки тебе дороже здоровья жены, то собирай вещи и вали с ним в его прокуренную хрущевку! Прямо сейчас!
В комнате повисла тишина, нарушаемая только треском тлеющей сигареты. Свекр вытаращил глаза, не ожидая такого отпора. Сигарета в его пальцах дрогнула, и длинный столбик пепла упал ему на брюки.
— Ты чего несешь, дура? — прохрипел он, но былого гонора в голосе поубавилось. — Кого ты гонишь? Это квартира моего сына!
— Это наша общая квартира, купленная в браке, и плачу за неё я ровно столько же, сколько и он! — чеканила Лена, чувствуя, как злость придает ей сил. — Но жить в свинарнике я не подписывалась.
— Лен, ты перегибаешь, — Максим наконец встал с кровати, его лицо пошло красными пятнами. — Ты не можешь выгнать отца. И меня не можешь. Успокойся, прими лекарство, ты сейчас в аффекте. Мы просто сидим, общаемся. Не истери.
— В аффекте? — Лена горько усмехнулась. — Нет, милый. Я как раз сейчас в самом трезвом уме за последние пять лет. Я вижу, что для тебя «мужской разговор» важнее того, что твоя жена может умереть от приступа. Ты сделал выбор, Максим. Ты выбрал грязь и хамство.
Она развернулась и пошла к окну. Ноги свекра всё ещё лежали на покрывале, и он демонстративно не убирал их, словно проверяя границы её решимости. Но границ больше не существовало. Лена знала, что слов больше не будет. Слова кончились. Настало время холода.
Рывок оконной ручки прозвучал в тишине комнаты, как выстрел. Пластиковая створка распахнулась настежь, и в прокуренную, душную атмосферу спальни ворвался ледяной уличный вихрь. За окном стоял февраль, суровый и беспощадный, с трескучим морозом под минус двадцать. Холодный воздух, тяжелый и плотный, мгновенно ударил в лицо, обжигая кожу, но для Лены он стал спасением. Она жадно, глубоко вдохнула эту морозную свежесть, чувствуя, как спазм в бронхах отступает, уступая место живительному кислороду.
Клубы табачного дыма, еще секунду назад лениво висевшие под потолком, заметались, смешиваясь с паром, который теперь валил изо рта при каждом выдохе.
— Ты что творишь, ненормальная?! — взвизгнул Николай Петрович, инстинктивно поджимая ноги и пытаясь прикрыть грудь полой расстегнутой куртки. — Закрой немедленно! Застудишь! У меня радикулит!
— Проветриваем, — ледяным тоном бросила Лена, не сдвинувшись с места. Она стояла у открытого окна, в одной тонкой блузке, и даже не дрожала. Адреналин грел лучше любой шубы. — Вы же хотели свежего воздуха? Получайте. Дышите глубже, Николай Петрович. Это полезно для сосудов.
Максим, сидевший в одной футболке, мгновенно покрылся гусиной кожей. Он вскочил с кровати, обхватив себя руками за плечи.
— Лена, ты с ума сошла! Закрой окно! Тут же дубак! Мы заболеем!
— А как же «мужской разговор»? — усмехнулась она, глядя на посиневшие губы мужа. — Настоящие мужики мороза не боятся. Или вы только языком чесать горазды, пока женщина задыхается?
Она не стала ждать ответа. Развернувшись, Лена вышла из комнаты, оставив их наедине с февральской стужей. В ванной она схватила ведро, плеснула туда воды — ледяной, из-под крана, не заботясь о температуре, — и макнула половую тряпку. Отжимать не стала. Ей нужна была не чистота. Ей нужна была вода. Много грязной, холодной воды.
Вернувшись в спальню, она увидела, что Максим тянется к оконной ручке.
— Не трогай, — тихо, но угрожающе произнесла она, перехватывая швабру поудобнее, как копьё.
Максим отдернул руку, испуганно глядя на жену. В её глазах была такая решимость, что спорить с ней сейчас казалось опаснее, чем прыгнуть с балкона.
— Уборка, — объявила Лена и с размаху шлепнула мокрую, тяжелую тряпку на пол, прямо у кровати. Брызги полетели во все стороны, попав на джинсы Максима и на свисающую штанину свекра.
— Эй! Ты чего?! — заорал Николай Петрович, пытаясь отряхнуться. — Ты мне брюки обрызгала! Водой грязной!
— Грязной? — Лена с силой провела шваброй по ковролину, втирая воду в ворс. — А пепел твой чистый был? А ботинки твои с улицы стерильные? Я просто смываю грязь. Вместе с источником.
Она действовала методично и безжалостно. Следующий взмах швабры пришелся прямо по ножкам кровати, задев свисающий край покрывала. Мокрая серая тряпка коснулась лакированного носка ботинка свекра, оставив на нем мутный развод.
— Убери свою швабру, психопатка! — Николай Петрович подскочил на кровати, забыв про радикулит. Холод в комнате становился невыносимым, пар изо рта валил уже густыми облаками, а теперь к этому добавилась еще и угроза быть облитым помоями. — Макс, уйми свою бабу! Она же беленой объелась!
— Пап, пошли, пошли отсюда, — Максим, стуча зубами, уже пятился к двери. — Лен, хватит! Мы уходим! Прекрати!
Но Лена не прекращала. Она наступала на них, работая шваброй как тараном. Хлюп, хлюп, шлеп. Мокрая тряпка летала по полу, загоняя мужчин в угол, к выходу. Она специально махала ею так широко, чтобы грязные капли летели на их одежду, на руки, на лица.
— Что такое? — спрашивала она, делая очередной выпад в сторону свекра, который уже слез с кровати и жался к стене, пытаясь обойти лужу на полу. — Некомфортно? Мокро? Холодно? А мне каково было? Вон отсюда! Оба!
— Ты пожалеешь! — визжал свекр, пытаясь проскочить мимо нее к двери, прикрываясь руками. — Я на тебя управу найду! Я сыну скажу, он тебя…
— Что он меня? — Лена резко развернулась и ткнула мокрой тряпкой прямо в сторону его ботинок. Николай Петрович отпрыгнул с неожиданной прытью и вылетел в коридор. — Что сделает этот трус? Он даже окно закрыть побоялся без разрешения.
Максим уже был в коридоре, пытаясь натянуть какой-то свитер, снятый с вешалки. Его трясло — то ли от холода, то ли от унижения.
— Лен, ты неадекватная, — бросил он, натягивая рукав. — Мы сейчас у отца пересидим, пока ты проспишься. Я такого скотства не потерплю. Открыла окна, воды налила… Ты испортила ламинат!
— Я испортила? — Лена вышла следом за ними в коридор, продолжая держать швабру наперевес. Из распахнутой двери спальни тянуло могильным холодом, выстужая всю квартиру. — Ты испортил нашу жизнь, Максим. Ты позволил превратить наш дом в притон. А теперь выметайтесь. Оба. Чтобы через минуту духу вашего здесь не было.
— Да пошли мы, — сплюнул Николай Петрович, натягивая шапку трясущимися руками. — Ну и стерва тебе досталась, сынок. Ничего, найдем нормальную. А эта пусть тут мерзнет одна. Пошли, Макс. Нечего с больной связываться.
Они топтались в прихожей, обутые, злые, продрогшие до костей. Лена стояла и смотрела на них. Она не чувствовала ни жалости, ни сомнений. Только брезгливость. Как будто выметала мусор.
— Вон, — коротко повторила она и сделала шаг вперед, занося швабру для очередного броска.
Мужчины, не сговариваясь, выскочили на лестничную площадку. Максим даже не успел взять куртку, выбежал в свитере, надеясь, видимо, вернуться через пять минут, когда «истеричка успокоится».
Лена шагнула к порогу.
— Ключи, Максим, — вдруг сказала она.
— Что? — он обернулся, стоя у лифта. — Какие ключи? Они в куртке, куртка там… Лен, дай куртку!
— Нет, — она покачала головой. — Ты уходишь так. Как батя твой учил — по-мужски, не жалуясь на неудобства.
С этими словами она с силой захлопнула тяжелую металлическую дверь прямо перед их носами. Грохот эхом разнесся по подъезду. Лена тут же провернула щеколду ночного сторожа. Один оборот. Второй. Щелчок прозвучал как приговор их браку. Она прислонилась спиной к холодному металлу и наконец-то выдохнула. В квартире было холодно, мокро и пахло табаком, но впервые за этот вечер Лена почувствовала, что может дышать полной грудью.
За дверью почти сразу началась возня. Сначала раздался неуверенный, робкий стук, словно просился нашкодивший кот, а затем — голос Максима, в котором паника мешалась с дрожью.
— Лен, открой! Ты что, серьезно? Там минус двадцать! Я без куртки! Лен, ну хватит цирка, мы всё поняли!
Лена не ответила. Она стояла в темном коридоре, прижавшись лбом к холодной металлической поверхности двери, и слушала, как её сердце постепенно замедляет свой бешеный ритм. Грохот снаружи становился громче. Теперь к нему присоединился и голос свекра — тот уже не стеснялся в выражениях, перемежая мат угрозами выломать дверь и вызвать полицию. Но эти звуки долетали до неё словно через толщу воды. Они больше не имели над ней власти.
Она отлепилась от двери и пошла обратно в спальню. В квартире гулял ледяной сквозняк, ноги скользили по мокрому ламинату, пахнущему хлоркой и зимней свежестью. В спальне было страшно. Не от темноты, а от того разрушения, которое она сама только что устроила. Комната напоминала поле битвы: перевернутое ведро (она задела его ногой, когда выходила), лужи воды, в которых отражался свет уличных фонарей, сбитая постель.
Окно всё ещё было распахнуто. Тюль вздымался белым призраком, танцуя на ветру. Лена подошла и с усилием потянула раму на себя. Пластик глухо стукнул, отсекая уличный шум. В комнате воцарилась звенящая тишина, нарушаемая лишь гудением ветра за стеклом.
Она посмотрела вниз, во двор. Там, у подъезда, прыгали две фигурки. Одна, в темном, размахивала руками и что-то кричала в домофон, другая, в светлом свитере, жалась к стене, пытаясь спрятаться от ветра. Максим.
Лена почувствовала не жалость, нет. Скорее, глухое, тоскливое разочарование. Она вспомнила, как ещё утром гладила этот свитер, выбирая режим отпаривания, чтобы не испортить шерсть. Сколько заботы было вложено в человека, который оказался пустышкой. Она не хотела его смерти или болезни, она не была монстром. Она просто хотела, чтобы он исчез из её жизни.
Она развернулась и пошла в прихожую. Сняла с вешалки пуховик мужа, подхватила его ботинки, ключи от машины, валявшиеся на тумбочке. Вернулась в спальню, снова открыла балконную дверь и вышла на маленький, незастекленный балкон. Холод мгновенно пробрался под блузку, но Лена даже не поморщилась.
— Максим! — крикнула она в темноту.
Фигурка внизу замерла и задрала голову.
— Лена! Господи! Кидай ключи от квартиры! Мы околели тут!
— Лови! — крикнула она и швырнула вниз тяжелый пуховик. Он спланировал темным парусом и плюхнулся в сугроб у подъезда. Следом полетели ботинки — один за другим, глухо ударяясь об асфальт. И последней, звякнув в морозном воздухе, полетела связка ключей от машины.
— Ты что творишь?! — донесся снизу вопль Николая Петровича, но Лена уже не слушала.
— Вещи заберешь потом! — крикнула она. — Напишу, когда соберу! Ключи от квартиры не дам! Уезжайте!
Она вернулась в комнату и плотно закрыла балконную дверь. Повернула ручку до упора вниз, запирая герметично. Всё. Связь прервана.
Лена включила свет. Яркая лампа безжалостно осветила разгром. Взгляд упал на покрывало. Египетский хлопок был безнадежно испорчен грязными разводами, пеплом и водой с хлоркой. Лена подошла к кровати и резким движением сдернула его вместе с простынями. Скомкала дорогую ткань в огромный, тяжелый ком и потащила в коридор, прямо к мусорному ведру. Туда же отправились подушки, пропитавшиеся запахом дешевого табака. Она понимала, что этот запах всё равно не выветрится до конца ни сегодня, ни завтра, но спать на этом она больше не сможет. Никогда.
Закончив с «зачисткой», она прошла на кухню и поставила чайник. Руки всё ещё мелко дрожали, но дыхание… Дыхание было ровным. Лена вдруг осознала, что за последний час ни разу не потянулась к ингалятору. Спазм, который мучил её с обеда, прошел сам собой, вытесненный адреналином и холодной решимостью.
Чайник закипел, щелкнув кнопкой. Лена налила кипяток в чашку, обхватила её ладонями, пытаясь согреть озябшие пальцы. В кармане джинсов вибрировал телефон — Максим звонил без остановки. Она достала мобильный, посмотрела на экран, где высвечивалось родное когда-то лицо, и нажала «Заблокировать». Следом в черный список отправился номер свекра.
В квартире было тихо и пусто. Холод постепенно отступал, батареи справлялись, нагревая воздух. Но это был уже другой воздух. Чистый. Без примеси лжи, без запаха чужого пренебрежения, без ощущения, что она здесь — лишь удобная функция.
Лена сделала глоток горячего чая и посмотрела на темное окно. Ей предстоял развод, дележка ипотечной квартиры, скандалы с родственниками и, возможно, долгие вечера в одиночестве. Будет тяжело. Будет больно.
Она сделала глубокий вдох — свободный, полный, до самого дна легких. Никакого свиста. Никакой тяжести.
— Зато я дышу, — сказала она вслух тишине своей квартиры. — Я наконец-то дышу…
