— Ну, встречай добытчика. Я жрать хочу, как волк в полярную ночь. Борщ есть? Или хотя бы пельмени сваришь по-быстрому? Сил нет даже ботинки снять.
Роман бросил дорожную сумку прямо в коридоре, с грохотом, который в обычной ситуации вызвал бы немедленный выговор за испорченный ламинат. Но тишина в квартире осталась плотной, ватной, непробиваемой. Только запах ударил в нос — тяжелый, приторно-сладкий, с тошнотворной ноткой брожения. Так пахнет на овощной базе в конце жаркого августа, когда половина товара уже истекла сладким соком и начала подгнивать прямо в ящиках.
Он стянул куртку, поморщился, пытаясь определить источник амбре. Пахло не ужином. Пахло помойкой, которую зачем-то занесли в дом и обильно полили дешевыми духами.
— Марин? Ты дома вообще?
Никто не ответил. Роман прошел на кухню, на ходу расстегивая рубашку. Желудок сводило от голода — в самолете давали какой-то сухой сэндвич, а с момента приземления прошло уже часа четыре. Он мечтал о куске мяса, жирном, жареном, с корочкой.
Марина сидела за кухонным столом. Она даже не обернулась на его шаги. Перед ней лежала огромная, бугристая, желто-зеленая туша какого-то невиданного плода, занимавшая половину столешницы. Жена методично, с пугающей аккуратностью выковыривала из липкой мякоти крупные косточки, складывая их в аккуратную горку. Её руки по локоть были в вязком соке.
— Привет, — буркнул Роман, подходя к холодильнику. — Что за вонь тут у нас? Канализацию прорвало или ты решила дома брагу гнать?
— Это аромат жизни, Рома, — голос Марины прозвучал ровно, безэмоционально, словно она диктовала сообщение автоответчику. — Это джекфрут. Король плодов. Он насыщает праной и очищает эфирное тело.
Роман замер, взявшись за ручку холодильника. Что-то в её тоне царапнуло нервы. Слишком спокойно. Слишком блаженно. Он резко рванул дверцу на себя, предвкушая увидеть кастрюлю с супом, лоток с котлетами, сыр, колбасу — привычный натюрморт семейного быта.
Свет лампочки озарил пустоту. Точнее, не совсем пустоту. Полок не было видно под завалами травы. Пучки петрушки, горы шпината, какие-то проростки в банках, напоминающие червей. На средней полке, вальяжно раскинувшись, лежали три огромные дыни и с десяток манго, уже покрывающихся черными пятнами. В отделении для яиц сиротливо лежали киви.
Морозилка была открыта настежь. Пустые ящики зияли пластиковым нутром. Ни курицы, ни пельменей, ни замороженных овощей. Только лед на стенках.
— Я не понял, — Роман медленно повернулся к жене. — А где еда? Мы переезжаем, что ли? Зачем ты всё выкинула?
Марина отправила в рот кусок желтой мякоти, медленно прожевала, глядя куда-то сквозь мужа. В её глазах стоял странный, стеклянный блеск, какой бывает у людей с высокой температурой.
— Я не выкинула еду, Рома. Я выкинула яд. Мы больше не кладбище для мертвых животных. В этом доме теперь только живая энергия. Солнце, вода и фруктоза. Я почистила пространство.
— Ты почистила холодильник от моих продуктов, купленных на мои деньги? — Роман почувствовал, как усталость сменяется глухим раздражением. — Марин, кончай этот цирк. Я неделю пахал в Норильске, я хочу нормального мяса. Где молоко? Где творог для Пашки?
При упоминании сына Марина впервые дернулась. Её лицо исказила гримаса брезгливости, будто ей предложили съесть таракана.
— Молоко — это гной, — отчеканила она. — Это слизь, которая забивает сосуды и блокирует чакры. Паша больше не пьет выделения больного животного. Он переходит на видовое питание. Я вывела из его организма токсины.
Роман захлопнул холодильник с такой силой, что магнитики посыпались на пол.
— Какие, нахрен, токсины? Ему пять лет! Марина, ты себя в зеркало видела? Ты же бледная, как моль! Где Пашка?
Он вышел из кухни, не дожидаясь ответа. В груди нарастало нехорошее предчувствие. Обычно, когда он возвращался из командировок, сын с визгом вылетал в коридор, вис на шее и требовал подарки. Сегодня была тишина.
В детской было темно, шторы задернуты наглухо, хотя на улице еще теплились сумерки. Воздух здесь был спертым, тяжелым. Паша сидел на ковре, в центре комнаты, окруженный разбросанными деталями конструктора. Он не строил башню, не возил машинки. Он просто сидел, поджав ноги под себя, и смотрел на свои руки.
— Паш? — тихо позвал Роман.
Мальчик медленно поднял голову. Сердце Романа пропустило удар. Сын выглядел так, будто перенес тяжелый грипп. Кожа была почти прозрачной, с серым, землистым оттенком. Под глазами залегли глубокие, фиолетовые тени, делающие глазницы огромными и ввалившимися. Губы пересохли и потрескались.
— Папа приехал… — прошелестел ребенок. Голос был тихим, безжизненным, лишенным детской звонкости. Он даже не попытался встать.
Роман в два шага преодолел расстояние, опустился на колени перед сыном. От ребенка пахло тем же кислым фруктовым душком, что и от всей квартиры, но сквозь него пробивался еще один запах — запах ацетона. Голодный запах.
— Ты чего такой вялый, боец? — Роман потрогал лоб сына. Холодный и липкий. — Мама тебя кормила?
Паша сглотнул, и этот звук в тишине комнаты прозвучал пугающе громко. Он перевел взгляд на дверь, словно боялся, что мать услышит.
— Пап, у тебя есть хлебушек? — шепотом спросил он. — Мама говорит, хлеб — это клей. А у меня животик болит. Я кушать хочу. Она давала только дыню и бананы. От дыни меня тошнит уже.
Роман почувствовал, как волосы на затылке начинают шевелиться. Он схватил сына за плечи, ощущая под тонкой пижамой острые выпирающие ключицы. За неделю. Всего за одну гребаную неделю здоровая женщина превратила их дом в секту, а ребенка — в маленького старичка.
В дверном проеме возникла Марина. В руках она держала тарелку с нарезанными дольками груши, посыпанными чем-то зеленым.
— Не слушай его, Рома, — сказала она холодно, наблюдая за ними. — Это ломка. Криз очищения. Паразиты внутри него требуют привычной грязи — муки, сахара, мяса. Они умирают и выделяют токсины, поэтому ему плохо. Нужно перетерпеть. Съешь грушу, Павел. Это наполнит тебя светом.
Роман медленно поднялся с колен. Его руки сжались в кулаки так, что побелели костяшки. Он посмотрел на жену, и впервые за восемь лет брака увидел перед собой не любимую женщину, а чужого, опасного человека.
— Светом, говоришь? — переспросил он, делая шаг к ней. — Ты называешь голод светом? Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? У него синяки под глазами! Он встать не может!
— Он очищается! — Марина повысила голос, и в её интонациях появились истеричные, фанатичные нотки. — Ты не видишь сути! Ты зашорен! Я спасаю его от рака, от диабета, от ранней смерти! А ты хочешь запихнуть в него кусок трупа коровы? Я не позволю!
Она загородила собой выход из комнаты, прижимая тарелку с грушами к груди, как щит.
— Уходи, Рома. Тебе нужно почистить ауру, ты фонишь агрессией. Иди помойся, я заварила крапиву. А Паша сейчас поест фруктов и ляжет спать. Ему не нужен твой хлеб.
— Мне плевать на твою крапиву, — процедил Роман, отодвигая её плечом с дороги так, что дольки груши посыпались на пол. — Я иду на кухню. И если я не найду там ничего существеннее травы, я заставлю тебя сожрать этот твой джекфрут вместе с кожурой.
Он двинулся по коридору, слыша, как за спиной Марина начинает бормотать какие-то мантры, заглушая тихий всхлип сына. Война началась.
Роман рванул дверцу навесного шкафа так, что петли жалобно скрипнули. Внутри, где годами хранился стратегический запас любой советской и постсоветской семьи — гречка, рис, макароны, — теперь царила стерильная, пугающая пустота. Полки были протерты влажной тряпкой. Лишь в углу сиротливо ютилась банка с семенами чиа и пакет с какой-то бурой пылью, на котором маркером было выведено: «Порошок спирулины».
— Где макароны, Марина? — спросил он, не оборачиваясь. Его руки дрожали, перебирая пустые банки из-под круп. — Я месяц назад купил три пачки «Бариллы». Где они?
Марина стояла в дверном проеме кухни, скрестив руки на груди. В свете тусклой люстры её лицо казалось восковой маской. Она смотрела на мужа с тем снисходительным сожалением, с которым психиатр смотрит на буйного пациента.
— Глютен — это клей, Рома. Ты хочешь зацементировать кишечник собственного сына? Я выбросила этот мусор. Мы не употребляем крахмал. Мы питаемся энергией солнца, заключенной в плодах.
— Ты выбросила еду? — Роман медленно повернулся к ней, сжимая в руке банку с семенами так, что стекло, казалось, вот-вот треснет. — Ты выбросила нормальную, человеческую еду, когда в доме шаром покати?
Он швырнул банку в раковину. Звон разбитого стекла заставил Марину вздрогнуть, но она не отступила.
— Это не еда! — выкрикнула она, и её глаза фанатично сверкнули. — Это суррогат! Мертвая субстанция! Ты не понимаешь, я чищу карму рода! Я три дня вымывала кухню с солью, чтобы убрать энергетику убийства!
Роман не слушал. Он метался по кухне, выдвигая ящики, распахивая дверцы. Соль? Нет. Сахар? Нет. Хлебница была девственно чиста и использовалась теперь как подставка для вялых авокадо. Он искал хоть что-то. Консервы. Тушенку. Старую банку горошка. Хоть что-то, что можно разогреть и дать ребенку, который сейчас тихо сидит в темной комнате и мечтает о корке хлеба.
В нижнем ящике, за кастрюлями, которые, судя по слою пыли, не доставали уже неделю, его рука наткнулась на что-то твердое и стеклянное. Он вытащил находку на свет. Это была старая, чудом уцелевшая баночка детского мясного пюре — «Говядина с языком». Видимо, закатилась еще пару лет назад и про неё забыли. Срок годности был на грани, но банка была герметична.
— Ага, — выдохнул Роман, чувствуя дикую, иррациональную радость, словно нашел золотой слиток. — Хоть что-то.
Он потянулся к шкафчику за открывалкой, но Марина коршуном метнулась к нему. Её тонкие, цепкие пальцы вцепились в его запястье с неожиданной силой.
— Не смей! — зашипела она ему в лицо. Изо рта пахло гнилостным запахом фруктозы. — Это труп! Это мертвая плоть! Ты не дашь это Паше! Я неделю выводила из него трупный яд! Ты хочешь все испортить?
— Отпусти руку, — тихо сказал Роман, глядя ей в переносицу. — Я сейчас открою эту банку, подогрею её и накормлю сына. А ты отойдешь в сторону и будешь жевать свой силос молча.
— Нет! — она попыталась вырвать банку. — Ты убийца! Трупоед! Ты хочешь, чтобы он сгнил изнутри, как ты? Посмотри на себя, у тебя кожа серая, ты воняешь смертью! Я не позволю тебе гробить его здоровье ради твоих привычек!
Она царапала его руку, пытаясь разжать пальцы. Роман, стараясь не причинить ей боли, просто оттолкнул её бедром. Марина отлетела к столу, ударилась бедром о столешницу, но тут же выпрямилась, готовая к новому броску.
— Ты больная, — констатировал Роман, чувствуя, как внутри закипает холодная ярость. — Ты понимаешь, что ты творишь? Ребенок еле ходит! У него ацетон изо рта пахнет, дура! Ему белок нужен, ему углеводы нужны, а не твоя трава!
Он резко отвернулся, пытаясь щелкнуть крышкой, но Марина схватила со стола тяжелый, наполовину разделанный джекфрут и с силой ударила им по столу, разбрызгивая липкий сок.
— Это ты дурак! — заорала она. — Ты думаешь только о своем желудке! А я думаю о вечности! Я заказала эти фрукты из Таиланда, это органическое земледелие! Один этот плод стоит пять тысяч рублей! Это лучшее, что есть на планете, а ты хочешь запихнуть в ребенка переваренные кишки коровы!
Роман замер. Слова о цене пробились сквозь пелену гнева.
— Сколько? — переспросил он, чувствуя, как холодеют ноги. — Пять тысяч? За эту гнилую дыню?
Он окинул взглядом горы фруктов на столе, в холодильнике, на подоконнике. Манго, папайя, рамбутаны, какие-то волосатые шары, названия которых он даже не знал.
— Ты потратила все деньги, которые я перевел тебе на хозяйство, на… это? — его голос упал до шепота. — Марина, там было сорок тысяч. Это на коммуналку, на садик, на продукты на две недели.
— Деньги — это бумага, — фыркнула она, поправляя растрепавшиеся волосы. — Я инвестировала в здоровье. Мы переходим на новый уровень вибраций. Элитные фрукты стоят дорого, но здоровье бесценно. Кстати, соль я тоже выбросила. Соль — это белый яд.
Роман достал телефон, зашел в банковское приложение. Баланс на карте был близок к нулю. До зарплаты оставалось три дня. В кошельке у него было пару тысяч наличными — остатки командировочных.
— Ты не просто фанатичка, — сказал он, глядя на неё с ужасом. — Ты опасна. В доме нет даже соли. Ты спустила семейный бюджет на гниющие экзотические помои, пока твой ребенок голодает.
В дверях кухни появилась маленькая фигурка. Паша стоял, прижимая к груди плюшевого медведя. Его глаза, огромные на исхудавшем лице, бегали от отца к матери. Он видел, как папа сжимает банку, а мама, вся в пятнах сока, с безумным блеском в глазах, преграждает ему путь к плите.
— Мам, пап, не ругайтесь… — тихо попросил он. — Я не хочу кушать, правда… Только не кричите.
Марина мгновенно повернулась к сыну, и на её лицо вернулась та самая блаженная, пугающая улыбка.
— Видишь, Рома? — проворковала она. — Ребенок сам отказывается. Его организм мудрее твоего зашоренного мозга. Он не хочет грязи. Иди, Пашенька, в комнату. Папа сейчас уйдет, он просто не понимает.
Роман посмотрел на сына. Он видел, как мальчик сглатывает слюну, глядя на банку в его руке. Это был не отказ сытого ребенка. Это был страх. Животный страх перед матерью, которая могла наказать его за «неправильное» желание.
— Нет, Паша, — твердо сказал Роман, делая шаг к плите и чиркая зажигалкой. Газ вспыхнул синим цветком. — Папа никуда не уйдет. И ты сейчас будешь есть. Нормальную еду.
Он поставил банку в ковшик с водой. Марина дернулась было к плите, чтобы выключить газ, но Роман перехватил её взгляд. В его глазах было столько свинцовой тяжести, что она замерла.
— Только тронь, — произнес он очень тихо. — Только попробуй подойти.
Марина отступила, но её губы скривились в презрительной усмешке.
— Корми, — бросила она ядовито. — Трави. Но знай, ты сейчас убиваешь его душу. И я тебе этого никогда не прощу. Ты — низковибрационное существо, Рома. Ты тянешь нас на дно.
Вода в ковшике начала закипать, пузырьки весело поднимались вверх, совершенно не подозревая, что они — единственное, что сейчас отделяло эту семью от окончательного краха. Роман стоял у плиты, охраняя банку с детским питанием, как часовой охраняет знамя, спиной чувствуя ненавидящий взгляд жены.
— Ешь, Паша. Давай, по ложечке. Это вкусно, как раньше, помнишь? За маму, за папу…
Роман сидел на корточках перед сыном, держа в одной руке блюдце с теплой сероватой кашицей, а в другой — чайную ложку. Запах разогретого мясного пюре, смешавшись с ароматом перезревшей экзотики, висящим в квартире, создавал тошнотворный коктейль. Но для Романа этот запах сейчас был священным. Это был запах белков, жиров и жизни.
Паша сидел на диване, вжавшись в подушку. Он смотрел на ложку голодными, но испуганными глазами зверька, которого долго били, а теперь манят едой. Его рот приоткрылся, он потянулся вперед, ведомый инстинктом, но тут же замер, бросив быстрый взгляд за спину отца.
Там стояла Марина. Она не кричала, не билась в истерике. Она стояла абсолютно неподвижно, скрестив руки на груди, и смотрела на сына тяжелым, давящим взглядом удава.
— Не глотай это, Павел, — произнесла она тихо, но каждое слово падало в комнату, как камень в воду. — Это мертвая клетка. Это боль убитого животного. Если ты это съешь, ты станешь грязным. Твоя кровь станет густой и черной. Ты хочешь быть грязным? Хочешь болеть, как папа?
Мальчик вздрогнул и сжал губы. Слезы беззвучно покатились по его впалым щекам. Он отвернулся от ложки, пряча лицо в коленях.
У Романа потемнело в глазах. Звон в ушах заглушил даже шум дождя за окном. Он медленно поставил блюдце на журнальный столик. Руки тряслись так, что ложка звякнула о фарфор.
— Ты что несешь? — прохрипел он, поднимаясь во весь рост и разворачиваясь к жене. — Ты зачем ребенка пугаешь? Какая черная кровь, Марина? Ты в своем уме вообще?
— Я говорю правду, — ее лицо было спокойным, почти просветленным, и от этого становилось еще страшнее. — Ты, Роман, живешь в иллюзии матрицы. А я вижу суть вещей. Мясо — это агрессия. Ты кормишь его агрессией, а потом удивляешься, почему в мире войны. Я три недели чистила его лимфу соками, а ты за одну секунду хочешь все перечеркнуть своей банкой с трупной вытяжкой.
Роман шагнул к ней, чувствуя, как внутри натягивается струна, готовая лопнуть.
— Три недели? — переспросил он. — Ты сказала, что начала это три дня назад.
Марина лишь дернула плечом, презрительно скривив губы.
— Я готовила его постепенно. Убирала молочку, яйца, хлеб. Ты даже не замечал, потому что тебе плевать. Ты приходишь с работы и утыкаешься в телефон. А я занимаюсь духовным развитием семьи. Я спасаю его душу, пока ты набиваешь брюхо.
Роман схватился за голову. Он вспомнил, как сын в последнее время просил есть перед сном, а Марина говорила, что «поздний ужин вреден». Он думал, это просто забота о режиме. А это был голодомор. Планомерный, фанатичный голодомор в собственной квартире.
Он выхватил из кармана телефон. Пальцы скользили по экрану, не попадая по иконкам. Нужно заказать еду. Срочно. Куриный суп, пюре, котлеты, хлеб. Много хлеба. Пусть привезут прямо сейчас.
— Я заказываю доставку, — бросил он, не глядя на жену. — Через полчаса здесь будет нормальный ужин. И Паша будет есть. И если ты откроешь рот, я за себя не ручаюсь.
Марина метнулась к нему быстрее кошки. Она вцепилась в телефон обеими руками, пытаясь вырвать его. Ее ногти впились в ладонь Романа.
— Нет! — зашипела она, и маска спокойствия слетела, обнажив оскал безумия. — Ты не осквернишь мой дом! Никакой вареной еды! Здесь только живое питание! Я запрещаю! Это моя квартира тоже!
— Отпусти телефон! — рявкнул Роман, пытаясь стряхнуть ее, но она висела на его руке мертвой хваткой, упираясь ногами в пол. — Ты больная! Тебе лечиться надо!
— Это тебе лечиться надо, наркоман пищевой! — визжала она, царапая экран. — Ты зависим от глютамата! Ты хочешь сделать сына таким же наркоманом! Я не позволю!
В этой свалке они не сразу услышали тихий голос.
— Пап…
Роман замер. Марина тоже прекратила вырывать телефон, тяжело дыша. Оба повернули головы к дивану.
Паша сидел, глядя на них огромными, полными ужаса глазами. Он не плакал навзрыд, у него просто не было на это сил. Он тихонько раскачивался из стороны в сторону, обхватив себя тонкими ручками.
— Пап… — повторил он шепотом. — А хлебушка нет? Просто корочку… черненького… Я очень хочу. У меня животик болит от яблок. Пожалуйста, пап.
Эта просьба, тихая, как шелест сухой листвы, ударила Романа сильнее, чем любой крик. «Просто корочку». В двадцать первом веке. В центре мегаполиса. В семье с хорошим достатком. Его единственный сын просит корочку хлеба, как блокадник.
Роман посмотрел на жену. Он ждал, что сейчас в ней что-то дрогнет. Что материнский инстинкт пробьет эту броню из эзотерического бреда. Что она бросится к ребенку, обнимет, заплачет.
Марина поправила растрепанные волосы. Ее дыхание выровнялось. Она посмотрела на сына с холодной брезгливостью, словно он только что выругался матом.
— Это не он говорит, — произнесла она ледяным тоном. — Это паразиты в нем просят пищи. Грибки и дрожжи. Видишь, Роман? Вот твое воспитание. Он зависим. У него ломка. Ему нельзя хлеб. Ему нужна вода и покой, чтобы пережить кризис.
Внутри Романа что-то оборвалось. Щелкнуло и погасло. Последняя ниточка, связывающая его с этой женщиной — восемь лет брака, общие воспоминания, отпуск в Турции, ипотека, смех по утрам — все это сгорело в одну секунду. Перед ним стояла не жена. Не мать его ребенка. Перед ним стоял враг. Чужой, опасный биоробот с промытыми мозгами, для которого идея «чистоты» была важнее жизни собственного сына.
Он медленно убрал телефон в карман. Больше не было смысла звонить. Не было смысла спорить. Не было смысла что-то доказывать. Аргументы разума не работают против веры.
— Паразиты, говоришь? — переспросил он очень тихо. Голос его стал пустым и гулким.
— А что? Я разве не права?
— Ты решила стать фруторианкой и выбросила всё мясо, яйца и молоко из холодильника! Ладно ты, но ты моришь голодом нашего пятилетнего сына, у которого уже синяки под глазами! Я не позволю тебе гробить здоровье ребенка ради твоих интернет-бредней! Я забираю сына и уезжаю!
Марина усмехнулась, вставая в дверях комнаты, раскинув руки, словно распятая на невидимом кресте.
— Ты никуда его не заберешь. Он останется здесь, в чистом пространстве. А ты можешь катиться к своим котлетам.
— Отойди, — сказал Роман, делая шаг к ней. Теперь он смотрел на нее не как на женщину, которую нельзя ударить, а как на препятствие, которое нужно устранить любой ценой.
— Только через мой труп, — процедила она, сверкая глазами. — Я мать. Я знаю, что ему нужно.
— Ты не мать, — отрезал Роман. — Ты сектантка. И ты сейчас отойдешь.
Он шагнул вперед, уже не думая о деликатности, не думая о том, как это выглядит со стороны. В комнате пахло гниющими фруктами и бедой. И Роман понял, что точка невозврата пройдена. Разговоры кончились. Началась эвакуация.
Роман не стал ждать. Он просто пошел вперед, на нее, как ледокол на тонкую льдину. Марина, привыкшая к тому, что муж всегда уступал в бытовых спорах, попыталась упереться руками в дверной косяк, создавая живой щит, но физическая разница в весовых категориях была слишком очевидной.
Он не ударил её. Роман просто взял жену за плечи — жестко, безжалостно, как манекен — и с силой отодвинул в сторону. Марина отлетела к стене, ударившись спиной о выключатель. Свет в коридоре мигнул, но не погас.
— Не трогай меня! — взвизгнула она, хватая ртом воздух. — Я вызову полицию! Ты напал на меня!
— Вызывай, — бросил Роман через плечо, уже входя в детскую. — Пусть приезжают. Пусть посмотрят на ребенка. Пусть заглянут в холодильник. Я буду только рад.
Он подошел к шкафу и начал выгребать вещи сына. Не складывал, а просто сгребал в охапку: джинсы, свитера, теплые носки. Всё летело в спортивную сумку, которую он прихватил из коридора. Руки действовали механически, четко, пока мозг бился в истерике от осознания происходящего. Это был крах. Полный, тотальный крах всего, что он строил десять лет.
Паша сидел на диване и тихо плакал, размазывая слезы кулачками. Он был напуган не столько криками, сколько страшной, деловитой решимостью отца.
— Вставай, сын, — скомандовал Роман, застегивая молнию на сумке. — Мы уезжаем. Прямо сейчас. К бабушке. Там есть суп. Там есть котлеты.
При слове «котлеты» Паша встрепенулся. Он сполз с дивана, шатаясь от слабости.
— А мама? — прошептал он, оглядываясь на дверь.
В этот момент в комнату ворвалась Марина. Она не плакала. Её лицо исказила гримаса ненависти, такой чистой и концентрированной, что Роман на секунду опешил.
— Ты не заберешь его в свой мир мертвецов! — прошипела она и кинулась к сумке.
Она выхватила сумку из рук Романа и перевернула её. Вещи посыпались на пол. Свитера, футболки, носки — все смешалось в кучу. Затем она схватила детскую куртку и швырнула её в угол.
— Он никуда не поедет! У него чистка! Ему нельзя на улицу, там выхлопные газы! Ты убьешь его!
Роман посмотрел на разбросанные вещи. Затем на сына, который вжался в спинку дивана, закрыв голову руками. Потом на жену. Внутри него поднялась холодная, спокойная волна отчуждения. Он понял, что больше не будет ничего собирать.
Он подошел к Паше, присел на корточки и начал одевать его прямо в пижаму. Натянул джинсы поверх пижамных штанов. Свитер — прямо на майку.
— Рома, что ты делаешь? — Марина перестала кричать. Она смотрела на него с недоумением. — Ты что, идиот? Ты ведешь себя как животное.
— Я спасаю детеныша, — глухо ответил Роман, завязывая шнурки на кроссовках сына. — Животные так делают. А ты — нет. Ты даже не животное, Марина. Ты — плесень.
Он подхватил Пашу на руки. Пятилетний мальчик, который должен весить килограммов двадцать, казался невесомым, как пушинка. Ребра чувствовались даже через два слоя одежды. Роман прижал его к себе, ощущая, как мелко дрожит худенькое тельце.
— Документы, — пробормотал он сам себе.
Он шагнул к комоду, где лежала папка с важными бумагами. Марина попыталась перехватить его руку, но он просто отмахнулся от неё локтем, как от назойливой мухи. Она отшатнулась, ударившись бедром об угол стола, и зашипела от боли.
Забрав паспорта и свидетельство о рождении, Роман пошел к выходу. Паша уткнулся носом ему в шею и затих.
В коридоре Марина сделала последнюю попытку. Она раскинула руки, загораживая входную дверь. Её глаза горели фанатичным огнем мученицы.
— Если ты выйдешь за эту дверь, ты мне больше не муж, — заявила она торжественно, словно читала приговор. — Ты предатель. Ты выбрал путь деградации. Я проклинаю тот день, когда связалась с мясоедом.
Роман остановился в полушаге от неё. Он смотрел на женщину, с которой спал в одной постели, с которой выбирал обои в эту прихожую, с которой радовался первым шагам сына. И не чувствовал ничего. Ни жалости, ни любви, ни даже злости. Только брезгливость. Словно перед ним была куча гнилого мусора.
— Отойди, — сказал он тихо. — Или я вынесу тебя вместе с дверью.
— Ты пожалеешь! — визжала она, когда он, перехватив сына поудобнее одной рукой, другой отодвинул замок. — Ты вернешься! Приползешь, когда у него начнется рак от твоего мяса! Вы все сгниете заживо!
Роман открыл дверь. Свежий, прохладный воздух подъезда ударил в лицо, вымывая из легких сладковатый смрад разложения и безумия.
— Ключи на тумбочке, — бросил он, не оборачиваясь. — Жри свои фрукты. Одна.
Он вышел на лестничную площадку. Дверь за спиной не захлопнулась. Марина осталась стоять на пороге, выкрикивая проклятия о карме, вибрациях и вселенском возмездии. Её голос эхом отражался от бетонных стен подъезда, искажаясь и превращаясь в бессмысленный лай.
Роман спускался по лестнице, крепко прижимая к себе сына. Лифт он ждать не стал — хотелось как можно быстрее оказаться на улице, подальше от этой квартиры, превратившейся в склеп.
На улице шел мелкий дождь. Холодные капли падали на лицо, приводя в чувство. Роман посадил Пашу на заднее сиденье такси, которое уже ждало у подъезда.
— Куда едем? — спросил водитель, глядя в зеркало заднего вида на бледного мужчину и испуганного ребенка.
— На улицу Ленина, — выдохнул Роман. — И, шеф… У вас случайно нет какой-нибудь булки? Или печенья? Хоть чего-нибудь?
Водитель удивленно поднял бровь, пошарил в бардачке и протянул пачку крекеров.
— Держи. Сын голодный?
Роман взял пачку дрожащими руками, разорвал упаковку и протянул печенье назад. Паша схватил крекер обеими руками и вгрызся в него с такой жадностью, что у Романа защемило сердце. Слышался только хруст сухого печенья и тяжелое дыхание отца.
Машина тронулась, увозя их прочь от элитного жилого комплекса, от запаха джекфрута и от женщины, которая предпочла выдуманный мир живому ребенку. Роман смотрел в окно на мелькающие огни города и понимал, что самое страшное позади. Но впереди — долгая война. Война за сына, за его здоровье, за его право на нормальную жизнь. И он эту войну выиграет. Обязательно выиграет. Потому что сын сейчас жевал крекер, и на его щеках впервые за вечер появился слабый румянец…
