— Стёп, тут счёт пришёл из сервиса.
Голос Ольги был ровным, почти безжизненным. Она стояла посреди гостиной, и в её руке был зажат белый, сложенный вдвое лист бумаги. Он казался тонким и хрупким, но нёс в себе вес нескольких тонн чугуна. Степан не обернулся. Он сидел на диване, в своей любимой, промятой годами позе, и его внимание было целиком поглощено яркими, сменяющими друг друга картинками на экране телевизора. Там кричали какие-то люди, размахивали руками, доказывая что-то друг другу с пеной у рта. Этот балаган был привычным фоном их вечеров.
— Угу, — промычал он, не отрывая взгляда от экрана.
— Там серьёзно. Коробка передач. Сумма приличная, — Ольга сделала шаг ближе, словно пытаясь пробиться сквозь невидимую стену звука, исходящего от телевизора. Она положила счёт на край журнального столика, рядом с его кружкой пива. — Нужно будет завтра снять деньги с нашего общего счёта.
Именно слово «общего» заставило его оторваться от экрана. Он медленно, с ленцой, повернул голову. На его лице не было ни удивления, ни сочувствия. Только лёгкое, ленивое любопытство, как у сытого кота, заметившего движение мыши. Он взял листок, развернул его, пробежал глазами по цифрам и уголки его губ поползли вверх в кривой усмешке. А потом он рассмеялся. Негромко, но до того унизительно, что Ольге показалось, будто её окунули лицом в грязь. Это был смех превосходства, смех человека, который слушает наивный детский лепет.
— С какого это общего? — он бросил счёт обратно на стол. Листок спланировал и упал рядом с мокрым кругом от пивной кружки. — Оль, ты в своём уме? Это счёт, на который приходит МОЯ зарплата.
Он произнёс слово «моя» с нажимом, словно вбивая гвоздь. Он отделил это слово от всего остального мира, поставил его на пьедестал.
— Твоей хватает только на помаду и, может быть, на колготки по акции. И то не всегда.
Ольга застыла. Воздух в комнате вдруг стал плотным, вязким, его стало трудно вдыхать. Крики из телевизора превратились в далёкий, неразборчивый гул. Она смотрела на мужа, с которым прожила восемь лет, и видела перед собой совершенно чужого, неприятного человека. Все эти годы она была уверена, что у них семья. Что они вместе. Что деньги, которые они зарабатывают — неважно, кто больше, а кто меньше — складываются в один котёл, из которого они черпают на общую жизнь. Эта уверенность была основой, фундаментом. И сейчас он одним предложением выбил этот фундамент из-под её ног.
— Стёпа, подожди… — она попыталась вернуть разговор в привычное, логичное русло. — Мы же всегда так делали. Крупные покупки, отпуск, ремонт… всё было с этого счёта. Мы так договорились.
— Договорились, — он кивнул, снова поворачиваясь к телевизору, давая понять, что аудиенция окончена. — Договорились, пока это касалось еды, которую я ем, и дивана, на котором я сижу. А машина — это другое. Это твоя личная игрушка.
Он взял пульт и прибавил громкость. Политики на экране закричали ещё громче, окончательно отрезая её от него. Ольга стояла посреди комнаты, глядя на его широкую, расслабленную спину. Она чувствовала, как внутри неё холодный шок начинает медленно плавиться, уступая место чему-то горячему, тёмному и совершенно новому. Это было не просто несогласие. Это было понимание. Горькое, как полынь, и ясное, как удар молнии. Понимание того, что игра в «семью» только что закончилась. И правила этой новой игры ей придётся устанавливать самой.
Ольга не сдвинулась с места. Она смотрела на широкую спину мужа, на то, как свет от экрана телевизора отбрасывает синеватые блики на его затылок. Шок отступил, уступая место холодному, звенящему гневу. Это была не истерика, а спокойная, трезвая ярость, похожая на натянутую до предела стальную струну. Она сделала несколько шагов вперёд, взяла со столика пульт и нажала красную кнопку. Экран погас. Крики политиков оборвались на полуслове, и в наступившей тишине звук его недовольного сопения показался оглушительным.
— Мы не закончили, — её голос прозвучал твёрдо, без малейшей дрожи. В нём появился металл, которого Степан никогда раньше не слышал.
Он медленно повернулся. На его лице было написано откровенное раздражение, как у человека, которому помешали делать что-то очень важное.
— Что ещё? Я, кажется, всё ясно сказал. Денег на твою развалюху я не дам. Точка.
— Эта «развалюха», как ты выразился, нужна семье, — Ольга начала говорить, чеканя каждое слово, словно раскладывая перед ним неопровержимые факты. — Кто в субботу тащит на себе четыре огромных пакета с продуктами на неделю? Я, на этой машине. Кто возит твою маму на дачу с рассадой, а потом обратно с вёдрами огурцов? Я, на этой машине. Когда тебе приспичило купить тот стеллаж в гараж, на чём мы его везли? На ней. Это не игрушка, Стёпа. Это инструмент, которым мы оба пользуемся.
Он слушал её с ленивым, снисходительным видом. Он даже не сел прямо, продолжая развалившись лежать на диване. Когда она закончила, он хмыкнул, будто выслушал самую нелепую вещь на свете.
— Инструмент, говоришь? Интересная теория. Давай-ка посчитаем, Оля. Вторник. Ты едешь к своей Ленке пить кофе и перемывать кости общим знакомым. На машине. Четверг. Ты полдня торчишь в «Меге», потому что там «распродажа кофточек». На машине. Каждую третью пятницу месяца ты едешь на другой конец города делать свои ногти. На чём? Правильно, на машине. А в выходные, если мы не едем к моей маме, ты катаешься по подружкам или в какой-нибудь парк, чтобы сделать сто фотографий для соцсетей.
Он говорил это с наслаждением, смакуя каждую деталь. Было очевидно, что этот список он составлял давно, складывая в копилку обид каждый её самостоятельный выезд. Он не спорил с её доводами, он просто обесценивал их, показывая, что его «одолжения» для семьи ничто по сравнению с её «личными хотелками».
— Так что не надо мне тут рассказывать про «общие нужды». Твои поездки за продуктами раз в неделю не покрывают и десятой части того бензина, который ты сжигаешь на свои развлечения. Я прекрасно могу доехать до работы и обратно на автобусе. Мне для этого личный транспорт не нужен. А тебе он нужен. Чтобы чувствовать себя независимой. Чтобы не трястись в маршрутке.
Он подался вперёд, упершись локтями в колени, и посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был тяжёлым, полным презрения и застарелого, тщательно скрываемого раздражения.
— Ты считаешь, что я должен платить за ремонт твоей машины?! Это твоя игрушка, ты на ней катаешься к подружкам, вот и плати сама!
Фраза упала между ними, как гильотина. Она отсекла последние остатки иллюзий. Ольга поняла, что он не просто жмётся из-за денег. Он мстил. Мстил ей за её маленькие радости, за её подруг, за её свободу передвижения, за всё то, что делало её жизнь чуть более яркой, чем просто обслуживание его быта. В его мире она была функцией, а её машина — досадным капризом, который он больше не намерен был терпеть. Вся эта словесная шелуха про семью, про общий быт, она вдруг отпала, и Ольга увидела голую, неприглядную суть их отношений: он — хозяин денег, а она — зависимое существо, чьи потребности можно в любой момент признать несущественными.
Ольга слушала его, и в ней что-то оборвалось. Это было похоже не на щелчок, а на медленный, скрежещущий обрыв толстого металлического троса, который долгие годы держал всю конструкцию их брака. Один за другим лопались тонкие проводки воспоминаний, общих планов, надежд. А потом трос с оглушительным внутренним грохотом рухнул, и на его месте осталась только пустота. Она больше не чувствовала ни обиды, ни гнева. Она не хотела спорить или что-то доказывать. Перед ней сидел не муж, а чужой, неприятный ей мужчина, с которым её по какой-то нелепой ошибке поселили в одну квартиру.
Она молча смотрела на него ещё несколько секунд. Взглядом человека, который изучает незнакомый предмет, пытаясь понять его назначение. Степан, видя её молчание, истолковал его как капитуляцию. Он победно откинулся на спинку дивана, его лицо выражало полное удовлетворение. Он выиграл этот бой. Он поставил её на место.
— Вот и поговорили, — бросил он, протягивая руку к пульту, чтобы вернуть себе свой мир кричащих политиков.
Но Ольга развернулась. Медленно, без суеты. Она пошла в прихожую. Её шаги были ровными и тихими. Степан проводил её взглядом, на его губах играла снисходительная ухмылка. Он был уверен, что она пошла в спальню, чтобы поплакать в подушку. Так всегда бывало раньше. Она обижалась, дулась, а к утру всё проходило, потому что жизнь шла своим чередом и нужно было готовить ему завтрак.
Но она остановилась у комода, где на небольшой тарелочке лежали их ключи. Она взяла в руки тяжёлую общую связку. Холодный металл привычно лёг в ладонь. Пальцы, не дрогнув, нашли маленький карабин, на котором висел брелок от сигнализации и ключ от её машины. Щелчок. Она сняла его и положила на полированную поверхность комода. Затем её пальцы нашли второй карабин, побольше. На нём висел его ключ от квартиры — тяжёлый, с тремя бороздками, который он постоянно забывал, и ей приходилось бежать вниз, чтобы открыть ему подъезд. Ещё один щелчок, сухой и окончательный.
С его ключом в одной руке и своим ключом от машины в другой она вернулась в комнату. Степан уже нашёл пульт и собирался нажать кнопку. Он удивлённо поднял на неё глаза, не понимая, что она делает.
Ольга подошла к журнальному столику. Она положила свой ключ от машины на счёт из автосервиса. Они лежали рядом — причина и следствие. Проблема и её решение. Затем она шагнула к дивану. Степан смотрел на неё снизу вверх, и в его взгляде промелькнула первая тень непонимания. Она не стала ничего говорить. Она просто разжала пальцы, и его ключ от квартиры с глухим стуком упал ему на колени, прямо на джинсы.
— Что это ещё за представление? — спросил он, его голос потерял свою победную уверенность.
— Ты прав, — спокойно ответила Ольга. Она смотрела не на него, а куда-то сквозь него. — Абсолютно во всём прав.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в тишину комнаты.
— Моя машина — мои проблемы. Я поняла. Но тогда давай будем последовательны до конца. Твоя квартира, в которой я всего лишь «живу», — это твои проблемы. Твои счета, твоя еда, твои рубашки. Всё твоё.
Она перевела на него пустой, холодный взгляд.
— Завтра я переезжаю на съёмную квартиру. А ты можешь и дальше ездить на автобусе. В одиночестве.
Степан смотрел на ключ, лежащий на его джинсах, как на какое-то ядовитое насекомое. Секунду, две, три. А потом он снова рассмеялся. Но на этот раз смех был другим — громким, надрывным, почти искусственным. Это был смех человека, который пытается заглушить внезапно подступивший страх. Он вскочил с дивана, ключ соскользнул с его колен и с тихим звоном упал на ковёр.
— Переезжаешь? Ты? Куда ты переедешь, интересно мне знать? На свою зарплату? Ты хоть представляешь, сколько стоит снять даже самую захудалую конуру? Ты же через неделю приползёшь обратно, когда поймёшь, что твоих денег не хватает даже на то, чтобы оплатить коммуналку.
Он наступал на неё, пытаясь вернуть себе привычную позицию доминанта, хозяина положения. Его тень накрыла Ольгу, но она не отступила, не съёжилась. Она просто стояла и смотрела на него, и в её взгляде не было ничего, кроме пустоты. Это выводило его из себя ещё больше. Он привык, что она реагирует: злится, обижается, спорит. Её нынешнее ледяное спокойствие было для него страшнее любого скандала.
— Что, молчишь? Сказать нечего? Думала, напугаешь меня? Давай, собирай свои шмотки и проваливай! Прямо сейчас! Посмотрим, какой ты станешь независимой, когда придётся выбирать между новой помадой и пачкой макарон. Ты без меня — ноль. Пустое место. Ты существуешь только потому, что я позволяю тебе существовать на мои деньги.
Он выкрикивал эти слова ей в лицо, брызжа слюной. Он ждал ответной реакции, ждал, что она сломается, но Ольга просто молча обошла его и направилась в спальню. Этот манёвр застал его врасплох. Он развернулся и пошёл за ней, не прекращая своего монолога.
— Думаешь, я тебя остановлю? Буду на коленях умолять остаться? Да я шампанское открою, когда за тобой закроется дверь! Наконец-то не нужно будет выслушивать твоё нытьё и оплачивать твои капризы!
Ольга вошла в спальню и открыла шкаф. Её движения были размеренными, почти сомнамбулическими. Она достала небольшую дорожную сумку и положила её на кровать. Затем так же спокойно начала складывать в неё вещи: джинсы, две футболки, бельё, косметичку. Никаких любимых платьев, никаких памятных безделушек. Только самое необходимое, как будто она собиралась в короткую командировку, из которой не планировала возвращаться. Степан стоял в дверях, его кулаки сжимались и разжимались. Её спокойствие было оскорбительным. Он хотел видеть драму, а получал методичный, деловой процесс.
— Давай-давай, шевелись! — подгонял он. — А то скоро автобусы перестанут ходить, придётся на такси раскошеливаться. Хотя о чём это я, у тебя же и на автобус может не хватить.
Сумка была собрана. Ольга застегнула молнию. Ровный звук «взззз» прорезал его крик. Она взяла сумку в одну руку, в другую — телефон и зарядку со столика. Она прошла мимо него, не удостоив взглядом, и направилась к выходу из квартиры. Он поплёлся за ней, его ярость сменилась растерянной злобой. Он уже не понимал, что происходит.
У самой двери она остановилась и обернулась. Она посмотрела на него в первый раз за последние десять минут. Посмотрела долго, внимательно, будто видела впервые.
— Знаешь, Стёп, я всегда думала, что щедрость — это не про деньги. Это про уверенность. Про силу. Щедрыми бывают только по-настоящему состоявшиеся мужчины. А ты… ты просто человек со счётом в банке.
Она сказала это тихо, почти безэмоционально. Но эти слова ударили его сильнее, чем любой крик или пощёчина. Они попали точно в цель, пробив его броню из самодовольства и мнимого превосходства, и вонзились в самое сердце его мужского эго.
Ольга повернулась, открыла дверь и вышла. Замок тихо щёлкнул. Степан остался один посреди своей квартиры. Его квартиры, полной его вещей, купленных на его деньги. Он был абсолютным победителем в этом споре. Но почему-то эта победа ощущалась как полное, сокрушительное поражение…
