— Это что за парад?
Слова повисли в тесном коридоре, пропитанном запахом уличной пыли и его усталости. Павел только что закрыл за собой дверь, привычно щёлкнув двумя замками, и шагнул в гостиную. Шагнул и замер. Комната, их маленькая, скромная гостиная, где каждый предмет мебели был куплен на распродаже и имел свою историю экономии, превратилась в выставочный зал. На полу, на старом ковре с выцветшим узором, ровными, безупречными рядами стояли они. Его сокровища. Его тайная, дорогая, запретная жизнь.
Десятки коробок, глянцевых, с яркими изображениями монстров, воинов и футуристических машин, были выстроены как солдаты на плацу. Некоторые фигурки были извлечены из упаковки и стояли рядом, сверкая идеальным пластиком и ручной росписью. Он узнал каждую. Вот «Коготь Некроса», которого он выслеживал на аукционе три месяца. Вот «Звёздный Странник» в эксклюзивной броне, купленный втридорога у перекупщика из Токио. А вот… вот вся линейка «Кибер-гладиаторов», которую он собирал по одной штуке почти год.
Напротив этого пластикового войска, в их единственном кресле, сидела Инга. Она не встала ему навстречу. Она просто сидела, закинув ногу на ногу, в своём старом, застиранном домашнем халате. Её лицо было совершенно спокойным, почти скучающим. Она не плакала. Она не кричала. Она смотрела на него так, как энтомолог смотрит на редкое, но довольно противное насекомое, которое он только что приколол булавкой к картону. И это её спокойствие было страшнее любого крика.
— А, это… — он сглотнул, чувствуя, как во рту внезапно пересохло. — Ты, наверное, уборку делала на антресолях? Наткнулась на мою маленькую слабость. Я хотел как-то потом тебе показать, сюрприз сделать.
Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла кривой, жалкой. Она не шелохнулась, лишь чуть склонила голову набок, продолжая его изучать.
— Сюрприз? Интересно. Вот этот, с плазменным мечом и в чёрном плаще. Это же «Теневой Жнец» из лимитированной серии, верно?
Её голос был ровным, лишённым всяких эмоций. Словно она зачитывала сводку погоды. Павел почувствовал, как по спине пробежал холодный, липкий пот. Она знала название.
— Я… я не помню их все по именам, — пробормотал он, делая шаг назад, к спасительному выходу. — Просто фигурка, красивая.
— Странно. А я помню. Двенадцать тысяч четыреста рублей. Не считая доставки из-за границы, — она сделала паузу, давая цифре впиться в его мозг. — Я проверила твою почту. Не всю. Только папку «Заказы». Очень предусмотрительно с твоей стороны было её не чистить.
Он молчал. Воздух в комнате стал густым и тяжёлым, его стало трудно вдыхать. Он смотрел на её неподвижное лицо и понимал, что все заготовленные оправдания, все возможные слова рассыпаются в пыль, не успев сорваться с языка. Она знала. Она всё знала.
— А вот этот смешной робот, похожий на паука. «Арахнид-Центурион», — продолжила она свой бесстрастный отчёт, указывая на одну из коробок. — Восемнадцать тысяч. Ты купил его в апреле. В том самом апреле, когда мы отказались ехать на день рождения моей сестры в другой город, потому что ты сказал, что у нас непредвиденные расходы на машину и денег нет даже на билеты. Вот они, эти расходы. Стоят в первом ряду. Красивые.
Павел почувствовал, как спадает первое оцепенение, уступая место раздражению. Это была его территория. Его дом. Его маленькая, безобидная тайна, которую она сейчас вывернула наизнанку и выставила на всеобщее обозрение, словно грязное бельё. Он выпрямился, стряхивая с себя остатки растерянности. Он решил защищаться.
— И что? — его голос стал твёрже, в нём зазвенели вызывающие нотки. — Да, я покупал. Да, я собирал. А что мне ещё оставалось делать, Инга? Ты превратила нашу жизнь в казарму. В режим строгой экономии. Всё ради «будущего», которое непонятно когда наступит! Каждый день — отчёт, каждая трата — под микроскопом. Я работаю, я приношу деньги в дом, и я не имею права на крошечную радость? На свою отдушину?
Он обвёл рукой пластиковую армию на полу. В его жесте было отчаяние и вызов одновременно. Он пытался выставить себя жертвой. Узником её амбиций и её скрупулёзности.
— Я заслужил это. Я вкалываю на этой проклятой работе, слушаю идиота-начальника, чтобы принести домой эту зарплату, которую ты потом раскладываешь по конвертам. Мне нужно было что-то для себя. Что-то, что не связано с гречкой и скидками на куриные окорочка. Это инвестиции, в конце концов! Со временем они только дорожают!
Инга слушала его тираду с тем же непроницаемым выражением лица. Когда он закончил, она не ответила. Она молча встала с кресла, подошла к журнальному столику, где лежал её ноутбук. Открыла крышку. Экран осветил её лицо мертвенно-голубым светом, сделав его похожим на маску. Она пару раз щёлкнула по тачпаду и развернула ноутбук к нему. На экране светилась таблица. Аккуратная, с ровными столбцами: «Дата», «Наименование», «Сумма», «Примечание».
— Инвестиции? — повторила она его слово, и в её голосе впервые прозвучало что-то, похожее на ядовитую насмешку. — Давай посмотрим на твои «инвестиции». Вот, например. 15 марта прошлого года. Фигурка «Имперский Инквизитор». Семь тысяч восемьсот рублей. В графе «Примечание» я написала: «Неделя, когда мы ели макароны по-флотски без мяса, потому что ты сказал, что премию задержали, и нужно перебиться». Узнаёшь?
Она не смотрела на него. Она смотрела на экран, и её палец медленно скользил вниз по списку.
— Или вот. 21 тысяча рублей. За «Опустошителя Миров» в подарочной упаковке. 12 ноября. Ты помнишь, что было 12 ноября, Павел? Я тебе напомню. Я стояла перед витриной с зимними куртками. Моя уже совсем износилась на локтях. И ты сказал мне: «Инга, потерпи, милая. Всего одна зима. Зато потом у нас будет своя квартира». Я потерпела. Я проходила ещё одну зиму в старой куртке. А ты купил себе кусок крашеного пластика.
Её голос был монотонным, как у робота-диктофона, но каждое слово било его под дых, вышибая воздух. Это была не истерика. Это была методичная, холодная казнь. Бухгалтерия его предательства, задокументированная с безжалостной точностью.
— Что ты… что ты делаешь? — прохрипел он. Его лицо побагровело. — Ты следила за мной? Ты вела досье?! Ты совсем с ума сошла со своей экономией?
— Я просто начала сверять чеки из твоей почты с выписками по карте, которую ты мне давал для продуктов, — безразлично ответила она, не отрываясь от экрана. — И знаешь, что самое забавное, Павел? Самая дорогая покупка. Тридцать две тысячи. За вот этого, — она ткнула пальцем в огромную коробку с изображением крылатого демона, — «Повелителя Роя». Дата — 14 февраля. Наша годовщина. Которую мы не отмечали, потому что, как ты сказал, «лучше эти деньги отложить в нашу общую копилку». Ты действительно отложил. Только в свою.
Обвинения, подкреплённые безжалостной бухгалтерией на экране ноутбука, повисли в воздухе. Павел понял, что его загнали в угол. Логика была против него. Факты были против него. И тогда, как загнанный зверь, он решил не отступать, а броситься вперёд, целясь в самое сердце её мира, в её мечту.
— А что, если я не хотел эту квартиру?! — выкрикнул он, и его голос, сорвавшись, зазвенел от ярости. — Что, если мне осточертела эта твоя идея фикс?! Эта бетонная коробка, ради которой ты превратила меня в своего бухгалтера, в раба своей цели! Ты не о «нас» думала, Инга, ты думала только о себе! О своей картинке идеальной жизни, в которую я должен был вписаться!
Он сделал шаг к ней, и его лицо исказилось от злобы и обиды, которую он сам в себе раздувал.
— Ты говоришь про годовщину? А что мы бы праздновали? Годовщину нашей тюрьмы? Годовщину жизни по расписанию, где радость — это скидка на туалетную бумагу? Ты сама больна этой идеей, этим накопительством! Ты стала одержимой! А я хотел жить. Понимаешь? Жить! Не существовать от зарплаты до зарплаты в ожидании мифического «потом». В этих коробках, — он махнул рукой в сторону своего пластикового войска, — больше настоящей жизни и радости, чем во всех твоих планах на ближайшие десять лет! Я не тратил деньги, я спасал себя! От тебя! От этой серости, в которую ты нас погрузила!
Инга медленно, с каким-то механическим, неживым движением, захлопнула крышку ноутбука. Щелчок пластика прозвучал в комнате как выстрел. Она подняла на него глаза. Спокойствия в них больше не было. Но не было и слёз. На дне её зрачков разгорался холодный, белый огонь. Она коротко, беззвучно рассмеялась. Страшный, мёртвый смешок, от которого у него по коже поползли мурашки.
— Спасал себя?
Она произнесла эти два слова так тихо, что ему пришлось напрячься, чтобы расслышать. Она встала, и в её движениях появилась плавная, хищная грация. Она сделала шаг к нему, потом ещё один.
— Пока я штопала свои единственные нормальные джинсы, потому что на новые у «нас» не было денег, ты спасал себя, выбирая цвет плаща для очередного пластикового уродца. Пока я отказывала подругам выпить чашку кофе, потому что сто пятьдесят рублей — это треть килограмма курицы на ужин для «нас», ты спасал себя, участвуя в онлайн-аукционах. Пока я врала своей матери, что у нас всё прекрасно, просто мы решили копить, и поэтому я не могу приехать, ты спасал себя.
Её голос креп, набирая силу. Холодный металл в нём сменился раскалённым железом. Она подошла почти вплотную, глядя ему прямо в глаза.
— Ты спустил наши деньги на эти пластиковые игрушки! Мы едим макароны, чтобы отложить на первый взнос, а ты покупаешь игрушки для себя, сорокалетнего мальчика?! Ты не просто меня обманул, ты украл наше будущее!
Последние слова она не прокричала. Она их выхаркнула ему в лицо. Это было концентрированное, дистиллированное презрение. Ярость, которая копилась два года, каждая копейка, сэкономленная на себе, каждая проглоченная обида — всё это вырвалось наружу в одной этой фразе. Павел отшатнулся, словно от удара. Все его заготовленные обвинения, вся его напускная праведность рассыпались в прах под напором этой правды.
— Это не просто квартира, идиот, — продолжила она уже ниже, с шипящей ненавистью. — Это была наша жизнь. Это были дети, которых мы собирались растить в своей комнате, а не на съёмном углу. Там должны были быть детские обои и кроватка, а не полки для твоих солдатиков. Ты украл не деньги. Ты украл у меня два года жизни. Ты взял мои надежды, мои жертвы, моё терпение и обменял их на этот хлам.
Пепел её ярости оседал в комнате, покрывая всё тонким, невидимым слоем. Воздух, ещё недавно звеневший от напряжения, стал плотным и вязким, как смола. Павел молчал, раздавленный её словами. Все его аргументы, его жалкие попытки оправдаться, его встречные обвинения — всё это было сметено, уничтожено одной простой, как лезвие гильотины, правдой. Он украл их будущее.
Инга стояла перед ним, и раскалённый металл в её глазах снова остывал, превращаясь в лёд. Она смотрела на него долго, изучающе, без ненависти, без обиды. Так смотрят на сломанную вещь, решая, стоит ли она ремонта или её место уже на свалке. Он не выдержал этого взгляда и опустил голову, уставившись на свои пластиковые сокровища, которые теперь казались ему уродливой армией свидетелей его позора.
Она развернулась без слова. Её шаги по паркету были тихими и выверенными. Павел услышал, как она вошла на кухню. Звякнул ящик со столовыми приборами. Он ждал чего угодно: что она вернётся с чемоданом, что начнёт бить посуду, что позвонит матери. Он ждал продолжения скандала. Но он не был готов к тому, что произошло дальше.
Она вернулась. В её руке был нож. Не маленький овощной, не зазубренный для хлеба. Она взяла самый большой. Шеф-нож, тяжёлый, с широким, идеально заточенным лезвием, которое они купили вместе два года назад на какой-то распродаже, радуясь удачной покупке. Холодная сталь тускло блеснула в свете люстры. Павел инстинктивно напрягся. Он ждал, что сейчас она, как в дешёвом кино, начнёт кромсать коробки, втыкая нож в глянцевый картон.
Но Инга не стала этого делать. Её жестокость была тоньше, изощрённее. Она медленно прошла вдоль рядов его коллекции, её взгляд скользил по фигуркам, будто выбирая жертву. Она остановилась перед самой большой и дорогой коробкой. Перед «Повелителем Роя». Тем самым, купленным на их годовщину.
Она взяла коробку двумя руками, бережно, словно это была не игрушка, а нечто ценное. Поставила её на журнальный столик, прямо перед Павлом. Затем она положила рядом нож. Лезвием к нему. Рукояткой к себе. Получился своего рода алтарь. Жертва и орудие.
— Ты сказал, что это просто отдушина, — её голос был абсолютно ровным, лишённым жизни. — Что это ничего не значит по сравнению с нами. Ты сказал, что ты спасал себя, потому что тебе было тяжело. Я тебя услышала.
Она посмотрела ему прямо в глаза.
— Докажи.
Павел не понял. Он смотрел то на неё, то на нож, то на фигурку.
— Что доказать?
— Мне ничего доказывать не нужно. Я для себя уже всё решила, — она чуть качнула головой в сторону столика. — Себе докажи. Докажи, что я, наша жизнь, наше будущее, которое ты украл, для тебя дороже, чем кусок раскрашенной пластмассы. Это ведь самая ценная, да? Твоя гордость. Твоя лучшая «инвестиция».
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него до самого дна.
— Сломай его. Не коробку. Достань его и сломай. Прямо сейчас. Возьми и сломай. Или разрежь. Нож острый. Если я тебе хоть сколько-нибудь дорога, если в тебе осталось хоть что-то от того человека, за которого я выходила замуж, ты сделаешь это. А если нет… тогда я всё пойму окончательно.
Он смотрел на неё, потом на «Повелителя Роя». На его идеальные, переливающиеся крылья, на тончайшую проработку хитиновых пластин, на светящиеся рубиновым светом глаза. Он помнил, как дрожали его руки, когда он впервые взял эту коробку. Он помнил восторг, который он испытал, зная, что эта вещь — его. Он протянул руку. Его пальцы зависли в сантиметре от глянцевой поверхности картона. Он посмотрел на Ингу. В её глазах не было ни надежды, ни мольбы. Только холодное ожидание приговора. И он понял. Он понял, что даже если он сейчас разнесёт эту фигурку вдребезги, ничего уже не изменится. Но он не мог. Его рука так и застыла в воздухе. Он не мог заставить себя прикоснуться к ней с намерением уничтожить.
Инга смотрела на его замершую руку несколько секунд. Затем она медленно кивнула, будто подтверждая свои самые худшие мысли.
— Теперь я всё знаю.
Она развернулась и молча пошла в спальню. Не хлопнув дверью. Не сказав больше ни слова. А он так и остался стоять в гостиной, в окружении своего мёртвого пластикового войска, один на один со своим сокровищем, которое только что стоило ему всего…
