— Мама, а папа совсем не придёт? Даже на торт?
Голос шестилетнего Тимофея был тихим и почти безразличным, как будто он задавал этот вопрос не в первый раз и уже заранее знал ответ. Он сидел на диване, обняв колени, и смотрел на большой, яркий торт с паровозиком из мастики. Одна свеча в виде цифры «6» была задута. Одна, потому что задувать её пришлось вдвоём с мамой, когда последние гости, родители его друзей, начали неловко переглядываться и собираться домой.
— Нет, зайчик. Не придёт, — так же ровно ответила Марина, не отрываясь от своего занятия. Она методично собирала в большой чёрный мешок одноразовые тарелки с надкусанными кусками пиццы, скомканные салфетки и пластиковые стаканчики. В комнате пахло остывшим тестом, дешёвым лимонадом и детским разочарованием. Несколько гелиевых шариков сдулись и теперь вяло висели под потолком, как уставшие медузы. Праздник умер, не дождавшись своего главного гостя.
Она не испытывала злости. Не сейчас. Злость была горячей, она обжигала и заставляла действовать. А то, что было внутри неё сейчас, походило на вечную мерзлоту. Холодное, твёрдое и абсолютно неподвижное. Она уже прошла все стадии: надежду, когда он клялся утром, что репетицию отменили; тревогу, когда за час до прихода гостей его телефон был выключен; унижение, когда пришлось врать другим родителям, что у мужа срочная работа. А потом пришло это. Спокойствие. Её спокойствие было похоже на тонкий лёд над чёрной, бездонной водой.
Закончив с мусором, она вынесла мешок в коридор. Вернулась на кухню, разрезала ещё один кусок торта, поставила его на блюдце и отнесла сыну. Он посмотрел на угощение, потом на неё, и в его глазах не было ни радости, ни обиды. Только взрослая, не по годам, усталость.
Дверной замок щёлкнул уже за полночь. Марина сидела на кухне за пустым столом и смотрела в тёмное окно. Она не вздрогнула. Она ждала. Леонид влетел в квартиру, как порыв ветра, принеся с собой запах прокуренной репетиционной базы, дешёвого разливного пива и чего-то ещё — электрического, возбуждающего запаха работающих усилителей и мужского пота. Его глаза горели. Он не был пьян, он был опьянён другим — творчеством.
— Марин, ты не спишь! — он скинул на пол старую кожаную куртку и прошёл на кухню, не замечая идеального порядка и отсутствия каких-либо следов праздника. — Ты не представляешь! Мы такое сегодня выдали! Я придумал рифф, басист сначала не въехал, а потом как поймал волну… Это просто бомба! Это будет хит, я тебе отвечаю! Такая мощь, такая энергия!
Он ходил по маленькой кухне из угла в угол, жестикулируя, его пальцы перебирали в воздухе невидимые струны. Он был сейчас там, в своём подвале, среди проводов, колонок и таких же, как он, одержимых гениев, а не здесь, в тихой квартире, где час назад плакал его сын. Марина молча наблюдала за этим представлением. За его горящими глазами, за его счастливой, эгоистичной улыбкой. Он был похож на наркомана, получившего дозу. И эта доза была для него важнее всего на свете.
Он наконец остановился, выдохнул и только тогда обвёл кухню взглядом. Его лицо на секунду стало растерянным, словно он только сейчас вспомнил, какой сегодня день. Он увидел одинокий кусок торта на столе, который она оставила для него. Символ его отсутствия.
— Ох, уже всё, да? Закончили? — он виновато улыбнулся, но в глазах его всё ещё плясали отзвуки сочинённой мелодии. — Прости, малыш, ну ты же знаешь, вдохновение… оно такое. Ну что, как день рождения? Весело было?
— Его не было, — тихо ответила она.
Слово упало на кухонный стол, как капля кислоты на дерево, и начало медленно разъедать весёлое возбуждение на лице Леонида. Он моргнул, его мозг, всё ещё вибрирующий от гитарных риффов, не сразу смог обработать эту простую, уничтожающую фразу.
— В смысле не было? — он растерянно обвёл руками воздух. — Я же деньги оставлял. На торт, на аниматора этого, как его… Человек-Паук. Гости были?
— Гости были. И аниматор был. И торт, — Марина медленно повернула к нему голову. Её лицо было похоже на маску из бледного воска, абсолютно гладкую, без единой морщинки гнева или обиды. И эта неподвижность была страшнее любого искажённого яростью лица. — Дня рождения не было, Лёня. Был очередной день, когда ты наглядно, с неопровержимыми доказательствами, показал своему шестилетнему сыну, что гитара для тебя важнее. Что четверо потных мужиков в подвале тебе дороже. Что призрачная возможность когда-нибудь написать хит ценнее, чем его настоящий, сегодняшний праздник.
Леонид отшатнулся, словно от физического удара. Его творческий запал мгновенно испарился, сменившись знакомым, заезженным до дыр сценарием самозащиты.
— Да что ты начинаешь, Марин? Я же звонил! Я предупредил! Ты не понимаешь, это не просто хобби! Мы сегодня нащупали нечто… настоящее! Это моя жизнь, ты понимаешь? Жизнь! Я не могу просто встать и уйти, когда идёт процесс!
— Жизнь, — она повторила это слово без всякой интонации, будто пробуя его на вкус. Оно оказалось пресным. — Хорошо. Давай поговорим про жизнь. Про жизнь Тимофея. В прошлом году, когда у него был новогодний утренник в саду, и он был единственным ребёнком, к которому не пришёл папа, — у тебя была «важнейшая репетиция перед концертом в «Гадюшнике»». Концерт, на который пришло пятнадцать человек. Помнишь? Когда он лежал с температурой под сорок, и я всю ночь не отходила от кровати, ты записывал «гениальное соло» на студии у друга. Когда мы в первый раз пошли на родительское собрание в подготовительную группу, ты был нужен басисту, потому что у него «творческий кризис». Каждое событие в жизни твоего сына имеет одно и то же оправдание — твоя музыка. Твоя великая, никому не нужная музыка.
Её голос не дрогнул ни разу. Она не обвиняла, она констатировала факты, зачитывала протокол его предательств. И эта холодная точность выводила Леонида из себя гораздо сильнее, чем если бы она билась в истерике.
— Ты обесцениваешь всё, что я делаю! — его голос стал громче, зазвенел от обиды. — Я делаю это для вас! Чтобы вырваться из этой серости, из этой съёмной квартиры! Чтобы Тимоха мог гордиться отцом! А ты хочешь, чтобы я сидел здесь, как привязанный, и хлопал в ладоши аниматорам? Чтобы я превратился в офисного клерка с пивным животом? Этого ты хочешь?!
— Я ничего не хочу, Лёня. Уже давно, — она медленно встала из-за стола.
Её движение было плавным и окончательным, как будто она закрывала последнюю страницу прочитанной книги. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни любви, ни ненависти. Только пустота. Выжженная земля.
— Я поняла. И я сделала выводы.
— И какие же?
— Ты выбрал свою семью, Лёня! И это не мы с сыном! Это твои друзья-рокеры и эта прокуренная репетиционная база! Так что будь добр, собери свои гитары и переезжай жить к ним! С этого дня ты для своего сына просто чужой дядя с очень громким хобби!
— Но, Марин…
— Вещи можешь забрать завтра! Когда нас не будет дома!
На несколько секунд в кухне повисло эхо её слов. Леонид смотрел на Марину так, будто она заговорила на неизвестном ему, гортанном языке. На его лице отразилась целая гамма эмоций, сменяющих друг друга с кинематографической скоростью: сначала — полное недоумение, затем — обида, и, наконец, — кривая, снисходительная ухмылка. Он нервно хохотнул, провёл рукой по волосам.
— Ты сейчас серьёзно? Марин, прекрати. Спектакль окончен, — он попытался обнять её, сделать вид, что это всего лишь неудачная шутка, очередной виток их привычных ссор. Но она не сдвинулась с места, и его руки неловко повисли в воздухе. Она была твёрдой, как статуя.
— Я никогда не была серьёзней, — ответила она, и её ровный тон окончательно разрушил его надежду на лёгкое примирение.
Тогда его снисходительность начала мутировать в гнев. Это была ярость уязвлённого эго, возмущение творца, которого посмели сравнить с обычным смертным. Он отступил на шаг, обводя её взглядом, полным презрения.
— Я понял. Я всё понял! Тебе просто невыносимо видеть, что я могу быть чем-то большим, чем просто муж и отец! Тебе нужно, чтобы я был таким же, как все, — серым, понятным, предсказуемым! Чтобы я приходил с работы ровно в шесть, смотрел с тобой сериалы и обсуждал скидки в супермаркете. Ты хочешь затащить меня в своё болото, в этот уютный мирок из борщей и детских соплей, и подрезать мне крылья!
Он начал ходить по кухне, его шаги стали тяжёлыми, злыми. Он больше не оправдывался — он нападал. Ему нужно было доказать не ей, а самому себе, что его мир, мир громкой музыки и ночных репетиций, был неизмеримо выше, значимее её упорядоченной, приземлённой жизни.
— Ты думаешь, то, чем я занимаюсь, — это просто «громкое хобби»? Это попытка не сдохнуть от тоски в этой клетке! Пока ты раскладываешь по полочкам жизнь, я пытаюсь создать что-то, что останется после нас! Что-то настоящее, живое! А что останется после тебя? Идеально выглаженные рубашки? Коллекция рецептов? Ты хоть представляешь, что такое — поймать мелодию из ничего, из тишины? Когда она рождается у тебя в голове, и ты чувствуешь, что прикоснулся к чему-то вечному! А ты говоришь мне про день рождения… Да таких дней рождения будут ещё десятки! А такой песни, как сегодня, могло бы больше не быть никогда!
Он остановился прямо перед ней, его лицо было искажено гримасой праведного гнева. Он почти кричал, выплёвывая слова, которые должны были её уничтожить, раздавить, заставить почувствовать себя мелкой и ничтожной. Он ждал слёз, упрёков, ответной истерики — любой реакции, которая подтвердила бы его значимость.
Но Марина молчала. Она просто смотрела на него. Она слушала весь этот пафосный, отчаянный монолог, и на её лице не дрогнул ни один мускул. Она видела перед собой не гения, не бунтаря, а взрослого мальчика, который топал ногами, потому что у него хотели отнять любимую игрушку. И это её спокойствие, это её оглушительное, презрительное молчание бесило его больше, чем любые крики. Он выдыхался, его ярость упиралась в ватную стену её безразличия и гасла.
— Что ты молчишь? — выдохнул он, тяжело дыша. — Сказать нечего? Поняла, какую глупость сморозила?
Она не ответила. Она просто развернулась и медленно пошла в сторону гостиной. Её спина была идеально прямой. И в этом движении было больше силы и окончательности, чем во всех его громких, пустых словах.
Леонид пошёл за ней, готовый к новому витку спора. Он ожидал, что она закроется в спальне или начнёт собирать его вещи в чемодан — привычный, театральный жест, который они уже проходили. Но Марина остановилась посреди гостиной. Её взгляд был прикован к стене напротив дивана. Эта стена была его алтарём, его личным иконостасом. На специальных, дорогих креплениях, подсвеченные направленным светом торшера, висели они — его гитары. Акустическая «Yamaha» для душевных баллад, потёртый «Gibson Les Paul» для тяжёлых риффов, и в самом центре, как венец творения, его сокровище — винтажный, кремового цвета «Fender Telecaster», который он купил на деньги, отложенные на первый взнос по ипотеке.
Он усмехнулся, предчувствуя очередной упрёк в расточительности.
— Что, теперь гитары виноваты? Может, мне их продать и купить тебе новую сковородку?
Она не ответила. Она просто подошла к стене. Её движения были выверенными и спокойными, как у хирурга перед операцией. Она аккуратно, двумя руками, сняла с крепления акустическую «Yamaha». Гитара в её руках выглядела чужеродным, громоздким предметом. Леонид наблюдал за ней с возрастающим недоумением. Он всё ещё думал, что это какая-то нелепая часть её обиды.
Марина, не глядя на него, пронесла гитару через всю комнату, подошла к входной двери, открыла её и молча поставила инструмент в чехле на коврик на лестничной клетке. Затем вернулась.
— Ты что творишь? — его голос потерял всю свою надменность, в нём зазвучали первые нотки тревоги. — Марин, это не смешно. Поставь на место.
Она проигнорировала его слова. Её рука уже тянулась к «Gibson». Чёрный, лакированный корпус блеснул в свете лампы. Она сняла и его. Леонид шагнул к ней, но остановился на полпути, не решаясь прикоснуться. Что-то в её отстранённой решимости парализовало его. Она снова прошла мимо него, как мимо предмета мебели, и поставила вторую гитару рядом с первой. Подъездной свет выхватывал из темноты два силуэта, двух изгнанников.
Когда она вернулась и направилась к центру стены, к его «Телекастеру», Леонид понял. Это был не спектакль. Это была казнь.
— Нет, — выдохнул он. — Не трогай её. Марина. Услышь меня. Не смей её трогать.
Он бросился к ней и схватил за руку. Её кожа была холодной. Она не вырывалась. Она просто остановилась и посмотрела на его пальцы, сжимающие её запястье, с таким видом, будто увидела на себе мерзкое насекомое. А потом подняла на него глаза. В них не было ничего. Абсолютный ноль.
— Убери, — сказала она так тихо, что он едва расслышал. Но в этом шёпоте было столько стали, что он невольно разжал пальцы.
Она сняла «Телекастер» со стены. Она держала его с особой осторожностью, почти с почтением, словно выносила из горящего дома самое ценное. Для него этот жест был высшей формой издевательства. Она донесла его до двери, аккуратно прислонила к стене рядом с остальными. Затем вернулась, забрала последний бас, который сиротливо висел на краю, и тоже вынесла его.
Она закрыла дверь, повернула ключ в замке. В гостиной стало непривычно пусто. Голая стена с одинокими чёрными креплениями зияла, как свежая рана. Тишина в квартире стала другой — не гнетущей, а стерильной, как в операционной после того, как убрали всё лишнее. Марина обвела взглядом пустое место, затем повернулась к застывшему посреди комнаты Леониду. На её лице впервые за весь вечер появилось подобие эмоции — холодное, брезгливое удовлетворение.
— Твоя семья ждёт тебя в коридоре. Можешь не торопиться. У вас впереди целая вечность…
