— Да, просторненько тут у бати было. Я уж и забыл, — бросил Павел, засунув руки в карманы дорогих брюк, и оглядел комнату таким взглядом, будто впервые видел эти стены.
Михаил, стоявший у окна, даже не шелохнулся. Он смотрел на серый прямоугольник двора, на голые, скрюченные ветки старого тополя. Отец посадил его, когда они с Пашкой были ещё совсем мелкими и вместе таскали воду в маленьких вёдрах. Десять лет. Десять лет младший брат «забывал», как выглядит отцовская квартира. Он, кажется, забыл вообще всё: и как пахнет в коридоре старыми книгами и лекарствами, и где на кухне стоит любимая отцовская чашка с отбитой ручкой, и сам номер телефона, на который перестал отвечать полгода назад.
— Ты молодец, Миш, всё хорошо организовал, — продолжил Павел, сделав неуверенный шаг к брату. От него веяло дорогим парфюмом, резким и чужеродным запахом, который в этой тихой, пропахшей старостью квартире казался почти оскорбительным. — Похороны… достойные получились.
— Какие заслужил, такие и организовал, — глухо, вполголоса ответил Михаил, не отрывая взгляда от двора. Там мальчишки гоняли мяч, и их крики доносились сквозь стекло едва слышно.
Павел неловко кашлянул. Он прошёлся по комнате, демонстративно обходя продавленное кресло, в котором отец провёл последние свои годы. Провёл пальцем по пыльной крышке пианино, на котором давно никто не играл. Лицемерная скорбь на его гладко выбритом, холёном лице выглядела так же неуместно, как и его начищенные до блеска итальянские туфли на вытертом до ниток советском ковре. Он примчался вчера утром, к самому началу прощания. Стоял у гроба, драматично вытирая сухие глаза, так картинно, что Михаилу хотелось подойти и влепить ему пощёчину. Но он стерпел. Он научился терпеть. Терпел все эти годы, пока отец медленно угасал. Терпел, когда таскал его на себе в ванную, потому что ноги уже не держали. Терпел, когда кормил с ложки кашей, которую отец выплёвывал, не узнавая сына. Терпел бессонные ночи, когда тот стонал от боли, а младший, любимый сынок где-то там, в своей далёкой столице, строил «успешную жизнь».
— Тяжело тебе пришлось, наверное, — с напускным сочувствием в голосе произнёс Павел, останавливаясь за спиной Михаила.
Михаил медленно повернулся. Он в упор посмотрел на брата — на его сытый, самодовольный вид, на дорогую рубашку, на полное отсутствие чего-либо настоящего в глазах.
— Тебе откуда знать? — спросил он так тихо, что это прозвучало громче любого крика. Павел инстинктивно отступил на полшага.
— Ну, я же понимаю… Один ты тут со всем этим… Я ведь звонил, помнишь?
— Помню. На Новый год. Разговор на две минуты. Спросил, как там «старик», и сообщил, что у тебя завал на работе. Деньги ещё прислал. Пять тысяч, — Михаил усмехнулся одними губами, без капли веселья. — Мы на них с отцом один раз в аптеку сходили.
— Миш, ну ты чего начинаешь опять? У меня своя жизнь, семья, бизнес… Я не мог всё бросить и примчаться сюда, — начал оправдываться Павел, его голос приобрёл нотки раздражения. — Я помогал, как мог!
— Никто не просил всё бросать. Просили хотя бы раз в год приехать. Не ко мне. К нему, — Михаил коротко кивнул на пустое кресло. — Он ждал. Каждый раз, когда звонил телефон, он думал, что это ты.
Павел отвёл взгляд и снова прошёлся по комнате, пытаясь уйти от неудобной темы. Его взгляд задержался на окнах, выходящих на проспект.
— Ладно, что уж теперь вспоминать… Надо думать, как дальше быть. С квартирой вот этой… решать надо.
Кровь тяжёлым, горячим толчком ударила Михаилу в виски. Вот оно. Началось. Он ждал этого с той самой секунды, как увидел брата на пороге. Цивилизованный падальщик прилетел делить ещё не остывшее гнездо.
— А что с ней решать? — холодно, отчеканивая каждое слово, спросил Михаил. — Жить я здесь буду.
— Ну, как жить… Ты же понимаешь, она же общая, по закону. Половина моя, — уже более уверенно, с деловым нажимом заявил Павел. — Надо всё цивилизованно сделать. Продать, например. Деньги поделить. Место-то хорошее, самый центр. В цене точно не потеряет.
Михаил снова отвернулся к окну. Он смотрел на суетливую жизнь за стеклом, но ничего не видел. Внутри всё сжалось в ледяной комок. Он молчал, собирая в кулак всю свою волю, чтобы прямо сейчас не размазать это сытое, «цивилизованное» лицо по обоям, на которых ещё остался след от отцовской головы.
Михаил вернулся с работы разбитым. Неделя после похорон прошла как в густом, вязком тумане. Он механически ходил в магазин, механически отвечал на звонки с соболезнованиями, механически заваривал себе чай в отцовской чашке. Квартира, ещё недавно полная тихих звуков — шарканья тапочек, кряхтения, тихого бормотания телевизора, — теперь оглушала своей пустотой. Павел, поселившийся в своей бывшей детской, в основном где-то пропадал, возвращаясь поздно вечером и сразу закрываясь у себя. Эта отстранённость была даже на руку, избавляя от необходимости вести пустые разговоры.
Он вставил ключ в замок. Дверь открылась с привычным скрипом. Но что-то было не так. Из глубины квартиры доносился чужой, бойкий и до противного самоуверенный голос.
— …ликвидность тут стопроцентная! Сталинка, центр города, третий этаж. Квадратура отличная, плюс возможность небольшой перепланировки. Если грамотно подойти к предпродажной подготовке, то можно выручить очень и очень приличную сумму. Я бы ориентировался на…
Михаил замер в коридоре, не снимая куртки. Воздух стал густым и тяжёлым, дышать стало трудно. Он узнал этот тон — так говорят люди, для которых чужие стены, чужие жизни, чужие воспоминания — лишь строчки в прайс-листе. Он медленно, не издавая ни звука, прошёл в гостиную.
Там, посреди комнаты, стоял Павел и незнакомый мужчина в безупречном костюме. Мужчина жестикулировал, указывая на потолок, на окна, а Павел стоял рядом, заложив руки за спину, и кивал с умным видом, как хозяин, принимающий отчёт управляющего. На журнальном столике лежала раскрытая папка с планом квартиры.
— Паш, — тихо позвал Михаил.
Оба обернулись. Лицо Павла вмиг потеряло всю свою деловитость. На нём отразилась смесь испуга и досады, как у школьника, пойманного за курением в туалете. Риэлтор, напротив, не смутился и с профессиональной улыбкой шагнул к Михаилу.
— Добрый день! А вы, я так понимаю, второй собственник? Очень приятно, Игорь. Мы как раз обсуждаем перспективы вашей замечательной недвижимости.
У Михаила потемнело в глазах. Он не слышал, что лепетал ему этот Игорь. Он видел только его сытую улыбку, его цепкий, оценивающий взгляд, который скользил по отцовскому креслу, по старым фотографиям на стене, по всему тому, что составляло мир его отца последние годы. Перспективы. Падальщик пришёл обсуждать перспективы.
— Миш, ты только не подумай… — залепетал Павел. — Это просто… консультация. Чтобы понимать ситуацию на рынке.
Михаил не смотрел на брата. Весь его мир сузился до этого чужого человека в его доме. Он сделал шаг вперёд. Риэлтор инстинктивно протянул ему руку для рукопожатия, но Михаил проигнорировал её. Он молча, без всякой злобы, просто с какой-то нечеловеческой усталостью, взял лощёного Игоря под локоть. Хватка была несильной, но такой, что вырваться было невозможно. Это была хватка человека, который годами поднимал и переносил беспомощное тело.
— Мы, пожалуй, закончили, — сказал Михаил, и голос его прозвучал глухо и чуждо.
Он, не говоря больше ни слова, повёл опешившего риэлтора к выходу. Тот что-то пытался сказать, оглядывался на Павла, но, встретившись с пустыми, выжженными глазами Михаила, замолчал. На лестничной клетке Михаил просто отпустил его локоть. Риэлтор торопливо поправил пиджак, схватил свой портфель и, не прощаясь, почти бегом бросился вниз по лестнице.
Дверь закрылась. Михаил не повернул ключ в замке, а просто нажал на ручку, чтобы тяжёлый язычок глухо вошёл в паз. Этот звук, окончательный и бесповоротный, заставил Павла вздрогнуть. Он стоял посреди комнаты, сжимая в руках мобильный телефон, и его лицо из растерянного превращалось в злое и обиженное. Игра в цивилизованность и братскую скорбь закончилась. Маска была сорвана, и под ней оказался всё тот же мелкий, эгоистичный мальчишка, который когда-то разбил отцовскую вазу и свалил вину на старшего брата.
— Ну и что это было? — с наглым вызовом спросил Павел. — Ты зачем человека выгнал? Он просто делал свою работу!
Михаил медленно снял куртку, повесил её на крючок в коридоре. Каждое его движение было подчёркнуто неторопливым, будто он экономил силы для чего-то важного. Он не смотрел на брата, но чувствовал его прожигающий спину взгляд.
— Его работа — продавать метры. А это — дом отца, — ответил Михаил, входя в комнату.
— Это и мой дом тоже! Или ты забыл? По закону, половина моя! Я имею полное право знать, сколько стоит моя доля! — Павел почти срывался на крик, размахивая телефоном, как будто это был неопровержимый аргумент.
— Твоя доля? — Михаил остановился напротив него. Он был спокоен, и это спокойствие пугало Павла гораздо больше, чем если бы брат начал орать и бить посуду. — А где была твоя доля, когда отцу нужно было принести из аптеки лекарства в три часа ночи? Где была твоя доля, когда его нужно было мыть, потому что он сам уже не мог дойти до ванной? Где твоя доля была в тех тысячах часов, что я просидел у его кровати, слушая, как он хрипит?
Обвинения падали в тишину комнаты, как тяжёлые камни. Павел отступил, его лицо исказилось.
— Я деньги присылал! — выкрикнул он единственное, что мог противопоставить.
— Деньги? — Михаил горько усмехнулся. — Ты думаешь, можно откупиться от совести? Ты присылал жалкие подачки, чтобы самому спать спокойно в своей уютной столичной квартирке! Ты думаешь, эти бумажки могли заменить ему сына? Он ждал не твоих денег, идиот! Он ждал тебя! Он до последнего дня спрашивал: «Паша не звонил?». А я врал ему! Врал, что ты занят, что у тебя важный проект, что ты обязательно приедешь! А ты даже на его последний день рождения не соизволил позвонить!
Напряжение достигло предела. Павел больше не пытался оправдываться. Он перешёл в наступление, и из него полезла вся та многолетняя зависть и обида, которую он копил.
— А тебе удобно было, да?! Сидел тут при нём, изображал из себя святого мученика! Конечно, ты же у нас любимый сын! Тебе всё, а мне — ничего! Отец всегда тебя больше любил! Ты просто присвоил себе его любовь, а теперь хочешь присвоить и квартиру!
Этот удар попал в самое больное. Михаил почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. Вся та боль, усталость и горечь, которые он сдерживал последние дни, прорвались наружу одним яростным, хриплым криком. Он шагнул к брату так близко, что тот испуганно попятился, уперевшись спиной в книжный шкаф.
— Ты здесь не появлялся десять лет, пока я за отцом горшки выносил, а теперь приехал квартиру делить? Убирайся вон, падальщик!
Крик повис в спертом воздухе комнаты, впитался в старые обои и тяжёлые портьеры. Слово «падальщик» было не просто оскорблением, оно было приговором, клеймом, выжженным на лбу Павла. Он стоял, вжавшись в книжный шкаф, и его лицо, мгновение назад бывшее наглым и уверенным, теперь стало бледным и растерянным. Он открывал и закрывал рот, но звук не шёл.
Михаил стоял напротив. Ярость, которая секунду назад заставляла его дрожать, схлынула так же внезапно, как и нахлынула, оставив после себя гулкую, ледяную пустоту. Он больше не чувствовал гнева, только безмерную, всепоглощающую усталость. Он смотрел на младшего брата так, как смотрят на совершенно чужого человека, случайно оказавшегося на твоём пути.
Павел наконец обрёл дар речи. Он оттолкнулся от шкафа, расправил плечи, пытаясь вернуть себе остатки достоинства.
— Ты… ты пожалеешь об этом, — выдавил он из себя. Голос был уже не крикливым, а шипящим, полным бессильной злобы. — Есть закон! Есть нотариусы! Я подам в суд, и тебя заставят продать эту квартиру! Ты получишь своё, а я — своё! Всё будет по справедливости!
Михаил слушал его, слегка наклонив голову. Слово «справедливость» из уст брата прозвучало как самый грязный анекдот. Он не ответил. Вместо этого он молча развернулся и медленно пошёл к старому, тёмному серванту. Тому самому, ключ от которого всегда висел на гвоздике за отцовским портретом. Тому самому, куда отец складывал самое ценное.
Павел настороженно следил за ним. Он ожидал чего угодно: что брат сейчас достанет какие-то документы, старые письма, что угодно, что могло бы стать очередным оружием в их споре.
Михаил неторопливо открыл скрипучую стеклянную дверцу. Внутри, на бархатной подложке, среди стопок с пожелтевшими фотографиями и нескольких орденских планок, лежала небольшая коробочка. Он взял её. Его движения были точными и спокойными, как у хирурга. Он вернулся к Павлу и протянул ему эту коробочку.
Павел смотрел то на коробку, то на лицо брата, ничего не понимая.
— Что это? — прошептал он.
— Возьми, — ровным, безжизненным голосом сказал Михаил.
Павел с сомнением взял коробочку. Пальцы его дрогнули. Он открыл крышку. Внутри, на выцветшем красном бархате, лежали старые отцовские часы «Полёт». С поцарапанным стеклом и потёртым кожаным ремешком. Те самые часы, которые отец снял в свой последний день и положил на тумбочку.
— Это часы отца, — растерянно пробормотал Павел. — Он их…
— Он их завещал мне, — закончил за него Михаил. — Но я отдаю их тебе. Вот. Это вся твоя доля.
Павел поднял на него непонимающий взгляд.
— Ты с ума сошёл? Какие часы? При чём здесь часы? Речь идёт о квартире стоимостью в несколько миллионов!
— Ты до сих пор не понял, — Михаил покачал головой, и в его взгляде не было даже презрения, только констатация факта. — Ты приехал делить метры, потому что для тебя ничего другого не существует. Ты меришь всё деньгами. А я всё это время был здесь и делил с отцом его жизнь. Его боль, его страх, его последние вздохи. Это нельзя измерить деньгами. Этого нельзя поделить по закону. Ты хотел свою долю наследства? Вот она. Это единственное, чего ты достоин. Память. Вся память об отце, которая теперь умещается на твоей ладони.
Он замолчал, давая словам впитаться.
— А теперь пошёл вон, — так же тихо и ровно продолжил Михаил. — Собирай свои вещи и уходи. И чтобы я тебя больше никогда не видел в этом доме.
Павел попытался что-то возразить, открыть рот, чтобы снова заговорить про суды и права, но, встретившись с взглядом Михаила, он замолчал. В этих глазах не было ненависти. В них не было вообще ничего. Пустота. Выжженное поле, на котором больше никогда ничего не вырастет. Павел вдруг осознал с ужасающей ясностью, что это конец. Не просто ссора. Окончательный и бесповоротный разрыв. Что бы он ни делал, куда бы ни пошёл — в суды, к юристам, — он проиграл. Он проиграл в тот момент, когда решил, что отцовская любовь и братские узы имеют рыночную стоимость.
Он молча закрыл коробочку с часами, сунул её в карман куртки. Потом, не глядя на брата, прошёл в свою комнату, схватил небольшую дорожную сумку, с которой приехал, и так же молча направился к выходу.
У самой двери он на секунду остановился, будто хотел что-то сказать. Но, обернувшись, он увидел лишь спину Михаила, который стоял у окна и смотрел во двор.
Щёлкнул замок. Шаги на лестнице стихли.
Михаил остался один. Он стоял посреди отцовской квартиры, которая теперь стала его крепостью и его тюрьмой. Он не чувствовал ни победы, ни облегчения. Только тишину. Тяжёлую, как могильная плита…
