— Вот тут, — тёща развернула тетрадный лист, исписанный мелким почерком, — список того, что надо купить, чтобы дальше жить у меня.
Оля застыла с кружкой чая у губ. Кирилл, её муж, тихо опустил глаза и сделал вид, что разглядывает пятно на скатерти. Пятна, кстати, были старые, как и скатерть — с выцветшими тюльпанами и жирным налётом у края. Но обсуждение сейчас было не об этом.
— Мама, — тихо, почти извиняясь, начала Оля, — а зачем нам… э-э… ну вот, например, новый холодильник, если у нас стоит вполне рабочий?
— Рабочий? — подняла бровь Людмила Константиновна. — Он гудит, как трактор! Я ночью просыпаюсь от этого грохота. А мне, между прочим, покой нужен — я человек в возрасте! У меня давление!
Оля неуверенно кивнула. Давление у мамы, конечно, было. На нервы.
— Так, что ещё… — продолжила тёща, смотря дальше, будто это не просто список, а постановление правительства. — Посудомоечная машина — я руки себе не собираюсь тереть из-за ваших макарон. Новый унитаз — старый скрипит, как дверь в ужастике. Стиралка с сушкой, между прочим, — я же не на чердак бегать буду с вашими трусами!
— Мы думали, что помогаем вам, а не наоборот… — тихо буркнул Кирилл.
Людмила Константиновна зажала уши театральным жестом.
— Ах, вот оно как! Значит, это я у вас на шее? Это я, значит, приютила, как бомжей, а теперь ещё и виновата, что у меня всё не айфон последней модели?
Оля почувствовала, как начинает закипать. Они с Кириллом переехали к маме временно, пока сдавалась их квартира — брали ипотеку, нужно было сэкономить. Мама сама настояла: «Живите у меня, чё зря деньги тратить!» Только никто не предупредил, что вместе с квадратными метрами придёт и квадратная логика…
Год назад у Оли с Кириллом всё было просто. Сняли своё гнёздышко, начали ремонт, жили душа в душу. Пока не стукнул кризис — у Кирилла сократили зарплату, и пришлось временно сдать квартиру, чтобы не налететь на долги.
Потом взяли маленькую квартирку в ипотеку на застройке, успели за дешево ухватить. Но она еще строиться будет. Ну и куда? К маме, конечно. Она ведь «своим всегда рада»… Так она сказала. Первый месяц так и было — борщи, пирожки, забота.
А потом Людмила Константиновна достала калькулятор.
— Свет — по счётчику. Газ — по договорённости. Продукты — чтоб не тащили всякое, у меня желудок не железный. И не забудьте: в эту субботу я вас в «Мечту хозяйки» поведу — будем выбирать шторы в комнату, в которой вы живёте. Уж не обессудьте, но цвета там мрачные, а мне с этим жить!
— Ну это же… — Оля вздохнула, — мама, ну это же просто…
— Что просто?! — подалась вперёд тёща, сверкая глазами. — Простота хуже воровства! Вы живёте у меня, воду льёте, свет мой мотаете, сериалы свои щёлкаете. А мне и спасибо не сказали!
— Мы каждый день говорим спасибо, — вмешался Кирилл. — Но это же не повод — стиральную машину менять, у вас же она нормальная!
— Старая! — отрезала тёща. — И вообще, мой список не обсуждается. Вы или как взрослые люди всё обеспечиваете, или ищите, куда вам податься. Я не гостиница «Три звезды с завтраком». Я мать!
Оля молчала. Где-то глубоко внутри у неё копилось — обида, злость, горечь. Хотелось сказать: «А что, если бы мы тебя к себе позвали и стали перечислять — поменяй тапочки, поставь биотуалет и купи нам телевизор с диагональю побольше?» Но она молчала. Потому что это была мама. Потому что добрая. Потому что… потому что.
А тёща тем временем встала из-за стола, аккуратно сложила список и положила его на холодильник — прямо на магнитик с надписью «Семья — это главное».
— До конца недели жду решения. И квитанции.
— Нам теперь, чтобы жить у мамы, надо купить ей стиралку, холодильник, люстру и блендер с функцией колки льда, — прошептала Оля вечером, лёжа рядом с Кириллом в узенькой комнате с потёртым ковром.
— Знаешь, что это? — вздохнул Кирилл.
— Что?
— Ипотека. Только без квартиры.
— Ну что решили? — с порога поинтересовалась тёща, не дав ни поздороваться, ни снять обувь. — Стиралку заказывать будем или сами по магазинам пойдёте?
Оля только что вернулась с работы, в руках — сумка с документами, на плече — усталость, на лице — желание провалиться в диван и исчезнуть хотя бы на полчаса. А вместо этого: допрос с пристрастием. Людмила Константиновна — как прокурор, только с халатом в цветочек.
— Мам, мы ещё думаем, — спокойно сказала она, хотя внутри уже начинало тянуть под рёбрами.
— Думаете… — повторила она с такой интонацией, будто Оля сказала: «Мы тут, знаете, решили завести козу в ванну». — А я, между прочим, и так терплю. Вы знаете, сколько мне лет? Я в вашем возрасте уже троих подняла, и всё сама. И ничего — не ныла!
Вечером Кирилл пришёл мрачнее тучи.
— Премию урезали. Я ж надеялся, что как раз на стиралку хватит… ну, чтобы не слушать это больше.
Оля села рядом, опустила голову ему на плечо. Молчали. Слышно было только, как за стенкой тёща с кем-то говорит по телефону. Голос у неё стал весёлый, даже игривый:
— Да-да, они ещё тут, представляешь… Всё жалуются, что дорого. А я им сразу сказала: пусть ищут, где подешевле. Или пусть идут на съём. Не детский сад же тут!
Оля вздрогнула. Кирилл сжал кулак.
— Всё. Мы съезжаем.
— Куда?
— Не знаю. Хоть на дачу, хоть в съёмную комнату. Но с этой… тёщей — у меня ощущение, что мы не живём, а расплачиваемся за каждый вдох.
На следующий день они решили поговорить.
— Мам, — начала Оля, глядя в глаза, — давай честно. Ты правда считаешь, что мы тебе тут жизнь портим?
— А ты как думаешь? — ответила Людмила Константиновна, закусив губу. — У меня было всё спокойно, размеренно. А теперь — кастрюли гремят, телевизор орёт, полотенца чужие на моём крючке висят!
— Мы ведь не навсегда сюда пришли, — вступил Кирилл. — Вы же сами предложили…
— Предложила, да. Потому что не знала, во что это выльется. Вы тут как квартиранты, только без оплаты! А я, между прочим, тоже хочу жить, а не терпеть. Я себе на пенсии другое представляла.
Оля закрыла глаза.
— Хорошо, — произнесла она тихо. — Мы найдём куда уехать. Потерпим пару месяцев, но уедем.
— А вот и не надо обижаться! — подняла палец. — Вы взрослые люди. Я вам всё честно сказала. У меня — порядок. И если вы хотите жить в комфорте, надо соответствовать. Я вам условия поставила — не захотели, ваше право.
— Список был унизительный, мама, — сжав зубы, сказала Оля. — Как будто мы не твои дети, а… должники. Всё-то тебе не так: полка не по фен-шую, запах жареного лука не нравится, скатерть не глаженная. А ты хоть раз подумала, как нам? Что мы крутимся, работаем, копим?
— Я копила тридцать лет! — вспыхнула Людмила Константиновна. — И не ныла!
Кирилл хотел что-то сказать, но промолчал. Потом встал, пошёл на кухню и снял со стены тот самый список. Положил на стол.
— Мы забираем его. В музей поставим — как памятник жадности и душевной простоты.
Тёща вспыхнула.
— Ах, вот вы как!
— Нет, — спокойно ответила Оля. — Мы так, как надо. Просто нам, чтобы жить, не нужен список из двадцати пунктов. Нам нужно уважение. А его тут — ноль.
Они съехали через три дня. Сняли комнату на окраине — тесную, зато свою. Окно выходило на стройку, кран качался прямо перед глазами. Но тишина. Ни одной претензии. Ни одного списка.
А Людмила Константиновна осталась одна. С новой стиралкой, которую купила «всё равно для себя», со своими пельменями и ворчанием на телевизор, который никто не включает.
И с чувством, что, может быть, чего-то она всё-таки потеряла. Только признаться себе в этом — ой, как не хочется.
— Ты представляешь?! Они, оказывается, обиделись! — тёща хлопала крышкой кастрюли, как дверью в коммуналке. — Я, значит, всё для них! И шторы им, и тапки им, и список составила — не от балды же, всё по делу!
Людмила Константиновна звонила своей подруге Вале. Валя слушала вполуха, листала журнал «Здоровье после пятидесяти» и лишь изредка поддакивала:
— Ага… да ты шо… эх, молодёжь нынче…
— Вот именно! Молодёжь! Неблагодарные! Жили у меня — тёпло, сытно, чисто. А теперь, мол, «не уважают». Да я их, как курица под крылышко!
— Так может, действительно… — пробовала вставить слово Валя. — Ну… с требованиями ты того… перегнула?
— Перегнула?! — вскинулась тёща. — То есть ты считаешь, что посудомойка — это излишество? Или, может, унитаз, который не скрипит, это роскошь?
Оля в это время стояла у окна своей съёмной комнатушки. Кирилл курил на балконе — первый раз за три года. Она не стала ругаться. Пусть.
— Слушай, — сказала она тихо, — а давай на Новый год всё-таки поедем к твоему отцу?
— Поддерживаю, — кивнул Кирилл. — Там хотя бы никто не скажет: «А зачем вы тут столько хлеба едите? У меня поджелудочная!»
— И никто не будет требовать блендер с функцией смузи, — усмехнулась Оля.
— И полотенца с вышивкой «K» и «O», чтобы не путались.
Но на душе у неё всё равно было муторно. Не от тесноты, не от усталости — от разочарования. Мама всегда была для неё эталоном силы. Она одна поднимала её, тащила всё на себе после смерти отца, работала в две смены. Да, ворчливая, да, строгая — но не злая. Никогда раньше Оля не чувствовала такой… жадности.
— Слушай, Кир, — вдруг сказала она, — а ты ведь никогда не говорил, что тебя раздражает моя мама.
— А я и не говорил. Я терпел. Пока терпелось.
— Почему?
— Потому что ты её любишь. А я люблю тебя. Простая арифметика.
Оля вздохнула и прижалась к мужу. Всё-таки он у неё золотой. Ни разу голос не повысил, ни одной грубости в ответ. Хотя мог.
Прошла неделя. Потом вторая. От Людмилы Константиновны — ни звонка, ни смс. Ни упрёка, ни извинения. Только в соцсетях у неё появилась публикация:
«Современная молодёжь. Живут за твой счёт, ещё и недовольны. А попробуй им слово сказать — сразу обижаются!»
Оля даже не стала ставить лайк. Просто закрыла приложение и пошла варить кашу. На их миниатюрной плитке, в одной кастрюльке, зато без надзора и «записок на холодильнике».
— А ты знала, что мама продала старую стиралку? — спросила Оля через пару дней.
— И что?
— Купила новую. Самую дорогую. С сушкой, с паром, с голосовым управлением. Говорит: «Я для себя! Мне ж тоже жить надо с комфортом».
— А она ей нужна?
— Она живёт одна. Стирает полотенце раз в неделю. Но зато — «сушит с паром».
Кирилл усмехнулся:
— Знаешь, мне кажется, твоя мама хотела почувствовать власть. Хоть где-то.
— Власть?
— Ну да. Не деньги, не помощь. А вот это чувство: «Вы у меня живёте — значит, танцуйте под мою дудку». Только всё это… в очень странной форме.
Оля молча кивнула. Она тоже это чувствовала. За всей этой алчностью и глупыми требованиями пряталось одиночество. Страшное, пронзительное. Только вместо того, чтобы сказать: «Мне тяжело быть одной», мама выбрала: «Я вас всех построю».
И проиграла.
— А знаешь, что я хочу? — вдруг спросила Оля.
— Что?
— Просто жить. Пусть даже в маленькой комнате, без стиралки и штор. Но чтобы никто не считал мои шаги и не вешал списки на холодильник.
— Тогда мы уже почти победили.
Оля улыбнулась и взяла мужа за руку.
Прошёл месяц.
На улице метель, как в старых фильмах — хлопья снега летят в лицо, ноги скользят, нос красный. Оля держала два пакета — молоко, хлеб, яйца, крупа. Кирилл шагал рядом, с пальцами, торчащими из порвавшихся перчаток. Улыбался, несмотря ни на что.
— Помнишь, как у твоей мамы был чайник, который поёт? — вдруг сказал он.
— Господи, этот страшный пластмассовый чайник? Конечно! Он как сирена на заводе!
— Вот. А тут у нас — тихо. Даже чайник шипит вежливо.
— Безмолвный протест — против списков.
Они рассмеялись. А ведь могли бы и не смеяться. Могли бы сейчас жить в напряжении — бояться хруста на кухне, сканировать настроение тёщи, жить, как на экзамене. Но выбрали свободу. Хоть и в однушке с облупленными стенами.
А тёща… Тёща всё ждала звонка. Нет, она не признавалась в этом. Всем говорила:
«Хорошо, что ушли. Мне стало проще. Просторнее. Легче».
Но когда вечером садилась на кухне — одна, с остывшим чаем и новой, сверкающей посудомойкой — смотрела в пустую комнату и тихо вздыхала.
Она пыталась заменить пустоту вещами. Купила новые кастрюли, заказала люстру с хрустальными подвесками. Даже телевизор на кухню повесила — «чтобы не скучно было». А скучно всё равно было. Потому что вещь — это вещь. А человек — это тепло.
Оля написала первой. Просто коротко:
«Мам, как ты?»
Ответ пришёл не сразу. Через день.
«Нормально. А вы как?
Стиралку купили?»
Оля усмехнулась. Нет, не изменилась. Но хоть ответила.
Она не хотела обиды. Она хотела границ. Четких, взрослых.
На Новый год они всё-таки не поехали ни к кому. Остались дома. Украшали комнату гирляндами, вырезали снежинки, пекли блины. Кирилл украсил окно зубной пастой — как в детстве. Снег пошёл как по заказу.
Под бой курантов Оля посмотрела на мужа:
— Знаешь, я поняла одну вещь.
— Какую?
— Лучше жить в маленькой квартире, где есть уважение, чем в большой, где ты — как гость на грани выселения.
— А если в большой и с уважением?
— Тогда это уже не про метраж. А про людей.
Тёща не позвонила в новогоднюю ночь. Зато на утро пришла открытка — бумажная, с зайцами и блёстками. На обороте — почерк, знакомый до дрожи в пальцах:
«С Новым годом. Берегите друг друга.»
Без упрёков. Без условий. Просто так. Почти — как раньше.
И в этой открытке не было списка. Ни одного пункта. Только две строчки.
И вдруг Оле стало тепло.По — настоящему. По-домашнему.
Людмила Константиновна долго не перечитывала тот самый список. А потом, как-то вечером, наткнулась на него в стопке бумаг. Присела, провела пальцем по строчкам:
Посудомойка. Холодильник. Шторы. Унитаз…
Закусила губу. Посмотрела на пустую квартиру.
Пошла на кухню. Сделала себе чай.
И шепнула себе:
— Дура ты, Людка… с характером, как бетон. А счастье — оно не в люстре. Оно — в голосах на кухне. Даже если с макаронами.
