— Ром, у нас потоп!
Слова вылетели из Алины сдавленным шипением. Она стояла посреди ванной, и ледяная вода уже хлюпала вокруг её босых ног. Таз, который она подставляла под смеситель последние три недели, был жалкой, беспомощной шуткой на фоне того, что происходило сейчас. Тонкая, но упрямая струйка превратилась в яростный, хлещущий напор, который бил из-под гайки, рикошетил от стенки ванны и заливал кафельный пол. Шипение воды было единственным звуком в квартире, оглушающим и паническим.
В трубке на мгновение повисла пауза, которую прорезал далёкий, визжащий звук циркулярной пилы. Затем раздался раздражённый вздох Романа. Вздох человека, которого отвлекли от чего-то по-настоящему важного.
— Алин, в чём дело? Какой потоп?
— Кран, Рома! Кран, который ты обещал починить месяц назад! Его прорвало! Тут всё в воде, я не знаю, что делать!
— Спокойно. Не паникуй, — его тон был менторским, словно он объяснял что-то неразумному ребёнку. — Перекрой воду в стояке. Вентили в туалете, за унитазом. И вызови сантехника.
Звук пилы на том конце стал громче, кто-то что-то крикнул Роману.
— Рома, какой сантехник? Сегодня суббота! Ты можешь приехать?
Снова вздох, на этот раз ещё более тяжёлый, пропитанный вселенской усталостью от её неспособности решать элементарные проблемы.
— Алин, я не могу сейчас всё бросить, у меня тут цемент застынет. Мы веранду заливаем. Отец один не справится. Вызывай аварийку, скажи, прорыв. Они приедут. Всё, давай, мне некогда.
Короткие гудки. Он даже не дослушал. Он просто повесил трубку.
Алина опустила телефон. Холод от мокрого пола поднимался по ногам, пробирая до самых костей. Цемент. У него застынет цемент. А у неё здесь тонет квартира, их квартира. Она медленно, как во сне, побрела в туалет, нашарила за бачком ржавые, тугие вентили. Навалилась всем весом, чувствуя, как острые края врезаются в ладонь. Раздался скрежет, и оглушительное шипение в ванной наконец стихло. Наступила мёртвая тишина, в которой было слышно только, как тяжело и прерывисто она дышит.
Она не стала звонить в аварийную службу сразу. Сначала она нашла тряпку и молча, методично начала собирать воду. Она выжимала её в ведро, снова и снова, сантиметр за сантиметром отвоёвывая у потопа свой дом. Она смотрела на мутную воду, на свои руки, на уродливые разводы на плитке. И в ней не было слёз. В ней не было даже паники. Внутри неё, в самой глубине, медленно и неотвратимо, как тот самый цемент на родительской даче, застывала холодная, твёрдая ярость. Она вспоминала его гордые рассказы про плитку в бане, про новую беседку, про то, как отец хвалит его «золотые руки». Герой. Мастер. Только его геройства почему-то хватало на всех, кроме собственной семьи.
Через час приехал хмурый мужик из аварийки. Он молча осмотрел масштаб бедствия, поцокал языком, объявил цену, от которой у Алины на мгновение потемнело в глазах. Ремонт в выходной день, экстренный вызов. Она молча кивнула. Ещё полтора часа он возился в ванной, громыхая инструментами. Наконец вышел, вытирая руки грязной ветошью, протянул ей квитанцию.
— Готово. Поменял всё к чертям. Теперь лет десять не потечёт.
Когда он ушёл, Алина осталась стоять в коридоре с бумажкой в руках. В квартире пахло сыростью и металлом. Она не пошла на кухню пить чай. Она не включила телевизор. Она просто ждала.
Ключ в замке повернулся около девяти вечера. Роман вошёл в квартиру уставший, но невероятно довольный собой. В волосах запутались мелкие опилки, от куртки пахло свежим деревом и немного дымом от костра. Он был в своей стихии, вернувшийся с поля трудовых подвигов.
— Фух, ну и денёк! Представляешь, мы всё залили! Отец сказал, я…
Он осёкся. Алина стояла перед ним в полумраке коридора. Она не кричала. Она не плакала. Она просто молча протянула ему счёт от аварийной службы. Белый прямоугольник бумаги, на котором была написана цена его безразличия. Роман непонимающе нахмурился, взял квитанцию, пробежал глазами по цифрам и недовольно присвистнул.
— Ничего себе они дерут… Ну, починили хоть?
— Починили, — ровным голосом ответила Алина. Она не сдвинулась с места, преграждая ему путь в квартиру. Её поза была спокойной, но в этой неподвижности чувствовалась стальная непреклонность. — Мастер сказал, теперь лет десять не потечёт. Счёт на столе оставишь.
Роман издал короткий смешок, снимая пропахшую дымом куртку. Он всё ещё не чувствовал подвоха. Для него ситуация была ясна и проста: случилась бытовая авария, она решена, остались лишь финансовые формальности. Он был уставшим мужчиной, вернувшимся домой, а она — женой, которая встречает его с какими-то бумажками.
— Ладно, не кипятись. Положу на комод, завтра с карты переведу. Что уж теперь. Хорошо, что дома была.
Он попытался обойти её, чтобы пройти на кухню, но она сделала едва заметный шаг в сторону, снова блокируя ему дорогу. И тогда он, наконец, поднял на неё глаза и увидел. Это был не тот взгляд, который он привык видеть после их мелких ссор — не обиженный, не заплаканный, не злой. Это был взгляд хирурга, смотрящего на поражённый орган перед тем, как сделать разрез. Холодный, внимательный и абсолютно беспощадный.
— Дело не в деньгах, Рома.
Она не повысила голоса. Наоборот, он стал тише, но каждое слово било, как капля ледяной воды по голой коже.
— А в чём? В том, что кран сломался? Алин, ну это железо, с ним бывает. Я же не мог предвидеть.
Его лицо, только что расслабленное и довольное, напряглось. Усталость сменилась жёстким, оборонительным выражением. Он почувствовал, что дело не в кране, и инстинктивно приготовился защищаться. И она дала ему повод.
— У твоих родителей дача будет с евроремонтом, а у нас кран течёт третью неделю, потому что ты «помогаешь папе»?! Рома, твой дом здесь! Или ты уже забыл?!
Фраза, брошенная без крика, почти шёпотом, взорвалась в тесном пространстве коридора. Она была настолько точной и концентрированной, что Роман физически отшатнулся. Это был удар под дых. Все его трудовые подвиги, всё его чувство выполненного долга, вся его гордость за залитую веранду вмиг обесценились, превратились в обвинение.
— Причём тут мои родители? — он почти зарычал, переходя в наступление. — Я отцу помогаю! Он пожилой человек, я что, должен был ему отказать? У тебя есть хоть какое-то понятие о сыновнем долге?
— О, да, — кивнула Алина, и в уголках её губ появилась едва заметная, злая усмешка. — Понятие о сыновнем долге у меня прекрасное. Он у тебя просыпается аккуратно в пятницу вечером и засыпает в воскресенье ночью. Зато понятие о «мужнем долге», видимо, в глубокой коме. Чтобы заменить прокладку в смесителе, не нужно быть героем стройки, Рома. Нужно просто потратить пятнадцать минут. В своём доме. Но тебе это неинтересно.
— Что ты начинаешь?! Я же сказал, на неделе сделаю! У меня просто руки не доходили! Ты думаешь, я там отдыхаю? Я пашу как проклятый, чтобы у отца всё по-человечески было!
Он бросил куртку на пуфик. Запах опилок и костра смешался с запахом сырости и затхлости, который теперь намертво въелся в их прихожую. Два мира, два запаха столкнулись в одной точке. Мир его подвигов и мир её бытового ада.
— Пашешь? — она вскинула бровь. — Да, я не сомневаюсь. Там ты герой. Там тебя отец по плечу хлопает, «Ромка-молодец, золотые руки». Там ты кладёшь плитку, как бог, и все восхищаются. А здесь что? Здесь скучный кран. Здесь не будет аплодисментов. Здесь нужно просто молча взять ключ и починить то, что капает на нервы твоей жене. Но за это же медаль не дадут, правда? Это не подвиг. Это рутина. А рутина — это для меня. А для тебя — стройка века на шести сотках.
Каждое её слово было выверено. Она не оскорбляла его родителей. Она била точно в его эго. В его тайное, тщательно оберегаемое желание быть значимым, быть нужным, быть героем. И эта правда была настолько неприкрытой, что Роману стало нечем дышать.
— Ты просто завидуешь! — выпалил он первое, что пришло в голову. — Завидуешь, что у меня с отцом нормальные отношения! Что я могу что-то сделать своими руками, а не только по аварийкам звонить! Да если бы ты меня не пилила каждый день, я бы, может, давно всё сделал! А так даже начинать не хочется! Ты сама создаёшь такую атмосферу, что из этого дома сбежать хочется!
Он победоносно посмотрел на неё. Вот. Он нашёл виноватого. Это она. Это её «пилёж» и её «атмосфера». Он не убегал от ответственности, нет. Он спасался от неё.
Алина молчала, глядя на него. Она слушала его жалкие, неуклюжие попытки перевернуть всё с ног на голову. И в её глазах не было ни удивления, ни обиды. Только подтверждение. Подтверждение всего того, о чём она думала, стоя по щиколотку в ледяной воде. Он не просто забыл, где его дом. Он сознательно выбрал другой.
— Сбежать? — Алина повторила его слово, но в её голосе не было ни обиды, ни удивления. Он прозвучал как эхо в пустом колодце. — Так ты и сбегаешь, Рома. Каждую пятницу, ровно в шесть вечера, твоя карета превращается в старенький «Логан», и ты мчишься из дома, в котором от тебя чего-то хотят. Туда, где тебя хотят только хвалить.
Она спокойно обошла его, наконец-то проходя вглубь квартиры, в сторону кухни. Этот манёвр был похож на смену позиций в дуэли. Теперь он стоял в тесном коридоре, пропахшем его трудовым подвигом и её бытовой катастрофой, а она оказалась на своей территории. Роман развернулся, его лицо побагровело от несправедливости обвинения.
— Что ты несёшь? Какое «хвалить»? Ты обесцениваешь всё, что я делаю! Я помогаю родителям! Они меня вырастили, воспитали! А по-твоему я должен был сказать отцу: «Извини, пап, я не приеду веранду строить, потому что Алина считает, что я делаю это ради похвалы»? Это бред!
— Зачем говорить? — она обернулась, оперевшись бедром о дверной косяк кухни. — Ты просто мог сказать: «Пап, я приеду в субботу к обеду, потому что в пятницу вечером мне нужно починить кран в собственном доме, чтобы моя жена не плавала в воде». Всё. Короткая фраза. Фраза взрослого мужчины, у которого есть своя семья и своя зона ответственности. Но ты её не сказал. Потому что геройство не терпит отлагательств. А мелкая бытовая обязанность — терпит. Неделями. Месяцами.
Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем если бы она кричала и била посуду. Он шагнул к ней, понижая голос до угрожающего рыка.
— Ты не понимаешь разницы между настоящим делом и твоими мелочными придирками. Построить веранду — это дело. Это останется на годы. Это труд, который видно. А твои прокладки, смесители… это возня! Ты хочешь, чтобы я превратился в домохозяина в халате, который только и делает, что бегает с отвёрткой по твоей прихоти? Чтобы я забыл, что я мужчина, у которого есть руки и голова не только для того, чтобы вкручивать лампочки?!
Вот оно. То самое, что она и хотела услышать. Незащищённое, уязвлённое мужское эго, завёрнутое в обёртку из «настоящего дела».
— Так вот оно что, — Алина медленно кивнула, будто складывая последние части головоломки. — На даче у тебя «настоящее дело», а здесь — «возня». Там ты — Созидатель. Строитель. Мужчина с большой буквы. А здесь кто? Муж. Просто муж, которому нужно устранить течь. Подвига в этом нет. Благодарной публики в лице восхищённого отца — тоже. Есть только жена, которая считает, что исправный кран — это не повод для оваций, а норма. И эта норма тебя унижает, да? Тебе скучно быть просто мужем, Рома. Тебе нужна сцена. И ты нашёл её на шести родительских сотках.
Он смотрел на неё с открытой ненавистью. Она видела его насквозь, и это было невыносимо. Она препарировала его мотивы с холодной, отстранённой жестокостью, и он не мог найти ни одного внятного аргумента, кроме слепой ярости. Он чувствовал себя голым под её взглядом.
— Да! Да, мне там лучше! — взорвался он. — Потому что там я чувствую себя нужным! Там мой труд ценят, а не воспринимают как должное! Там я что-то создаю, а не подчищаю за кем-то! Там я отдыхаю душой, потому что никто не выносит мне мозг из-за капающей воды! Я приезжаю сюда, и что я слышу? «Кран, полка, мусор». Я еду туда, и отец говорит: «Сын, спасибо, без тебя бы я не справился». Чувствуешь разницу?!
Он победоносно выкрикнул последнюю фразу ей в лицо. Он был уверен, что этим аргументом он окончательно её раздавил. Он противопоставил её мелочность и неблагодарность широте отцовской души. Он сам, своими словами, провёл жирную черту между двумя мирами. Миром, где он герой, и миром, где он просто муж. И он был абсолютно уверен, что сделал выбор в пользу правильного мира.
— Чувствуешь разницу?!
Его крик, полный праведного гнева, повис в воздухе. Он ожидал ответной вспышки, спора, слёз — чего угодно, что подтвердило бы его правоту и её невыносимый характер. Но Алина молчала. Она смотрела на его искажённое лицо, на вздувшуюся на шее вену, и в её глазах не было ничего. Пустота. Словно она смотрела сквозь него на что-то далёкое и уже решённое.
— Да, — сказала она наконец. Так тихо, что он едва расслышал. — Чувствую.
И в этом тихом слове было столько окончательности, что его собственная ярость вдруг показалась ему громкой, глупой и неуместной. Он сдулся, как проколотый шар. Он хотел продолжить, сказать что-то ещё, но её спокойствие его обезоружило.
Алина отстранилась от дверного косяка и, не глядя на него, прошла по коридору к встроенному шкафу в самом его конце. Это была их кладовка, место, где хранилось всё то, что не помещалось в квартире: старые вещи, банки с консервацией и его инструменты. Его сокровища. Он с недоумением смотрел, как она открыла дверцу.
Она действовала без суеты, с методичной точностью. Не роясь, не разбрасывая вещи. Она точно знала, что ищет. Вот она достала тяжёлую спортивную сумку, которую он брал с собой в спортзал пару лет назад. Поставила её на пол. Затем её рука потянулась вглубь полки и извлекла его любимый перфоратор в фирменном пластиковом кейсе. Она аккуратно, без стука, опустила его в сумку. Следом пошла новенькая ударная дрель, которую он купил в прошлом месяце, предвкушая работы на даче. Потом — набор насадок, плоскогубцы, ящичек с саморезами и дюбелями.
Роман стоял истуканом, наблюдая за этим молчаливым, почти ритуальным действом. Он не понимал, что происходит. Это не было похоже на ссору. Это было похоже на сборы в дальнюю дорогу. Её движения были плавными, отстранёнными, как у медсестры, готовящей инструменты для операции. Внутри него зарождалась глухая, холодная тревога, вытесняя остатки гнева.
— Алин, ты что делаешь?
Её спина не дрогнула. Она застегнула молнию на почти полной сумке, с усилием подняла её и, пройдя мимо него, поставила у самого порога, рядом с его брошенной на пуфик курткой. Сумка тяжело ухнула, приземлившись на пол.
Только после этого она обернулась и посмотрела ему прямо в глаза.
— Ты прав. Я всё поняла, — её голос был таким же ровным и безжизненным. — Твоя работа там действительно важнее. Там ты создаёшь, строишь. Там ты нужен. А здесь… здесь только возня.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него. Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы сказать, что он не это имел в виду, что это было сказано в сердцах, но она не дала ему произнести ни звука.
— Я просто собрала тебе самое необходимое. Чтобы ты не тратил время, когда поедешь в следующий раз. Чтобы всё было под рукой для настоящего дела.
Он смотрел то на сумку у своих ног, то на неё. На её спокойное, непроницаемое лицо. И до него медленно, как ледяная вода, просачивающаяся сквозь трещину в плотине, начало доходить. Она не спорила. Она не обвиняла. Она согласилась с ним. Полностью. И этим согласием она вычеркнула его. Она провела черту не между домом и дачей. Она провела её между собой и им.
— И не волнуйся, — добавила она, и эта фраза стала последним гвоздём в крышку гроба их вечера, их дома, их брака. — Здесь больше ничего чинить не нужно.
Он остался стоять в коридоре. В воздухе всё ещё витал смешанный запах сырости из ванной и древесной пыли с его куртки. У его ног стояла сумка с инструментами — символами его геройства, его значимости, его «настоящего дела». Его только что не выгнали. Его вежливо и аккуратно выставили за пределы жизни, в которой он больше не был нужен. Он получил всё, чего хотел: признание его правоты, свободу для его подвигов. Он стоял посреди своей квартиры, как на чужой территории, и оглушительно ясно понимал, что кран был последним, что здесь ещё можно было починить. Но теперь было уже слишком поздно…
