— Тёмочка, ты как там? Слышно плохо, метель, наверное…
В телефонной трубке трещало и ухало, словно ветер бился прямо о мембрану динамика. Голос Артёма прорывался сквозь помехи, усталый и какой-то далёкий, будто он звонил не из-под Воронежа, а с другой планеты.
— Оль, стоим колонной, мёртво. Занесло трассу, говорят, на несколько часов минимум. Метель такая, чёрт ногу сломит. Я так хотел успеть… Ты там одна, зай?
Оля сидела за идеально сервированным столом. На белоснежной скатерти стояли два прибора. Рядом с её бокалом потел второй, предназначенный для него. В центре стола дымилась утка с яблоками, которую она достала из духовки пятнадцать минут назад.
— Не переживай, родной. Я всё понимаю. Главное, ты там не замёрз? Поел что-нибудь?
— Да какой там поел… Термос с чаем спасает. Работа такая, Оль. Мужская. Кто-то и в Новый год должен баранку крутить. Ты давай, наливай себе шампанского, не грусти. Я мысленно с тобой, слышишь? За нас с тобой выпью.
— И я с тобой, Тём. Я тут всё приготовила, как ты любишь.
Она обвела взглядом комнату. Наряженная ёлка в углу переливалась огоньками, отражаясь в тёмном окне, за которым выла вьюга. Квартира была её крепостью, её гнездом, которое она свила для них двоих. Каждая подушка на диване, каждая рамка с их совместной фотографией на полке — всё дышало ожиданием. Три года она жила в этом ритме: долгое, томительное ожидание и короткие, счастливые недели, когда он возвращался из рейса. Она привыкла. Она научилась не жалеть себя и гордиться им. Её Артём не сидел в тёплом офисе, перекладывая бумажки. Он покорял дороги, боролся со стихией, он был настоящим мужчиной. Так он всегда говорил.
— Я люблю тебя, Тём. Очень. С Новым годом, любимый. Возвращайся скорее, — прошептала она в трубку, но гудки уже оборвали связь.
Она медленно положила телефон на стол. Тишина, нарушаемая лишь тихим гулом холодильника и далёкими разрывами первых салютов, стала плотной и тяжёлой. Она посмотрела на его пустую тарелку, на аккуратно сложенную салфетку. Встала, подошла к ёлке. Под пушистыми нижними ветками лежала коробка, перевязанная красной лентой. Там был новый, дорогой термос, который держал кипяток двое суток, и тёплый шарф, который она сама связала. Подарки для человека дорог. Для её дальнобойщика.
Она вернулась за стол. За окном ударило особенно громко, и небо на мгновение расцвело разноцветными огнями. Часы на стене показывали без двух минут двенадцать. Она взяла бутылку шампанского. Пробка вылетела с глухим хлопком, который показался ей выстрелом в этой оглушающей тишине. Наполнив свой бокал, она подняла его и посмотрела на пустой стул напротив.
Когда куранты начали свой бой, она не стала загадывать желание для себя. Она закрыла глаза и представила его там, в холодной кабине фуры, посреди заснеженной трассы. Усталого, голодного, но сильного и несгибаемого. Её героя. С последним ударом она осушила бокал до дна. Игристое вино обожгло горло.
— За тебя, Тём, — прошептала она в пустоту. — Чтобы все дороги всегда вели домой.
Она поставила бокал и долго сидела неподвижно, глядя на мерцающие огни гирлянды. Утка на столе остывала. Праздник, который она так тщательно готовила для двоих, принадлежал теперь только ей одной. И в этом одиночестве не было отчаяния, лишь привычная тоска и непоколебимая, слепая вера в то, что его рейс скоро закончится.
Прошло две недели. Праздники отгремели, оставив после себя лишь горьковатый запах хвои от ёлки, которая всё ещё стояла в углу, дожидаясь своего часа. Январь вступил в свои права — серый, промозглый, бесконечный. Оля жила в привычном для себя режиме ожидания, заполняя дни работой, а вечера — тихими домашними делами. Артём звонил редко, ссылаясь на плохую связь и сложные погодные условия на обратном пути. Она верила. Каждый треск в трубке был для неё доказательством его нелёгкого пути домой.
В тот вечер она разбирала шкаф. За окном завывал ветер, бросая в стекло горсти колючего снега. Тишину квартиры внезапно разорвал звонок в дверь. Не короткий, вежливый, а настойчивый, почти требовательный, будто за дверью стоял тот, кто не привык ждать. Оля замерла, прислушиваясь. Звонок повторился, на этот раз длиннее и злее. Сердце ёкнуло — неужели Артём? Решил сделать сюрприз?
Она бросилась в прихожую, на ходу поправляя волосы, и распахнула дверь. На пороге стояла незнакомая женщина. Молодая, примерно её возраста, в промокшем пальто и без шапки. Размазанная тушь чёрными ручьями стекала по бледным щекам, губа была закушена до крови. Она смотрела на Олю затравленным, отчаянным взглядом.
— Вы Оля? — голос у незнакомки был хриплым и дрожащим.
— Да. А вы?..
— Я Катя. Сестра Артёма.
Оля отступила на шаг. Сестра? Артём как-то вскользь упоминал, что у него есть сестра, но они почти не общаются. Почему она здесь? В таком виде?
— Простите… Я… Пустите меня, пожалуйста. На пару минут. Я больше не могу.
Не дожидаясь ответа, женщина шагнула через порог, принесла с собой запах мокрого снега и чужого горя. Оля молча закрыла дверь и провела её на кухню. Та опустилась на стул и закрыла лицо руками. Её плечи мелко дрожали.
— Что случилось? С Артёмом что-то? Он в аварию попал? — Оля почувствовала, как ледяной страх подкатывает к горлу.
Катя резко вскинула голову. В её заплаканных глазах была не скорбь, а какая-то мучительная смесь стыда и злости.
— С Артёмом всё в порядке. Лучше всех. Он не в рейсе, Оля. Он никогда не был в этом рейсе.
Оля застыла, не понимая. Слова прозвучали, но их смысл не доходил до сознания, отскакивая от прочной стены её веры.
— Как не был? Он же звонил… Метель под Воронежем…
— Не было никакой метели! — почти выкрикнула Катя. — Он был дома. У себя дома. С женой и дочкой. Новый год встречал. Вот, смотрите!
Она судорожно достала из кармана телефон, что-то нажала на экране и протянула его Оле. Руки Оли действовали автоматически. Она взяла холодный, влажный аппарат и посмотрела на экран. Оттуда на неё смотрел Артём. Счастливый, улыбающийся. Он сидел на ковре у наряженной ёлки и обнимал маленькую девочку лет семи, с двумя смешными косичками и его, Артёма, глазами. Следующий снимок. Он за праздничным столом. Рядом с ним сидит та самая девочка и красивая темноволосая женщина, которая смотрит на него с обожанием. На столе — точно такая же утка с яблоками. На нём — не рабочая куртка, а уютный домашний свитер. Дата
Когда за Катей захлопнулась дверь, Оля не сдвинулась с места. Она так и осталась стоять посреди кухни, держа в руке чужой остывающий телефон. На светящемся экране улыбался её Артём, обнимая свою настоящую семью. Она смотрела на это фото долго, не мигая, будто пыталась выжечь его на сетчатке. В квартире не было ни звука, кроме тиканья настенных часов. Каждый щелчок секундной стрелки отмерял не время, а этапы её внутреннего омертвения. Шок не оглушил её, не вызвал желания кричать или бить посуду. Он действовал иначе — как анестезия, отключающая все чувства, кроме одного, самого холодного и острого, как хирургический скальпель.
Она медленно положила телефон Кати на стол, рядом с тем местом, где час назад оставила свой. Затем так же медленно прошла в комнату. Ёлка, ещё вчера казавшаяся ей символом уюта и надежды, теперь выглядела нелепым, чужеродным объектом. Фальшивой декорацией в театре абсурда. Не говоря ни слова, она выдернула вилку гирлянды из розетки. Весёлые огоньки погасли разом, будто им перерезали горло. Комната погрузилась в серый январский полумрак.
Телефонный звонок через два дня застал её за мытьём окна. Она знала, кто это. Она ждала этого звонка, как снайпер ждёт появления цели в перекрестье прицела. На экране высветилось «Любимый». Она провела пальцем по экрану, и голос Артёма, бодрый и как всегда чуть виноватый, заполнил тишину.
— Оленька, привет! Наконец-то связь появилась. Тут такая глушь, просто кошмар. Я так соскучился, ты не представляешь!
Она прислонилась плечом к холодному стеклу и посмотрела на унылый двор внизу. Её голос был ровным и спокойным. Даже слишком спокойным.
— Я тоже соскучилась, Тём. Как ты? Устал, наверное?
— Устал — не то слово. Вымотался вконец. Но ничего, уже на финишной прямой. Через пару дней буду дома. Ты ждёшь?
В его голосе сквозила уверенность хозяина, который знает, что его всегда ждут. Что бы ни случилось.
— Конечно, жду, — ответила она. В её голосе прозвучала тёплая нотка, которую она отрепетировала сотни раз за эти два дня перед зеркалом. — Приезжай скорее. Я приготовлю твою любимую запечённую свинину.
— О, да! Вот это я понимаю! Всё, лечу к тебе, зай. Целую!
Короткие гудки. Она не стала перезванивать. Она убрала телефон и вернулась к своим делам. Но теперь в каждом её движении появилась осмысленность, какая-то жуткая, ритуальная точность. Она не собирала его вещи в чемоданы. Она не плакала над их фотографиями. Она готовилась.
Весь следующий день она посвятила генеральной уборке. Она вымыла квартиру до блеска, до скрипа. Она разобрала ёлку, аккуратно складывая каждую игрушку в коробку, словно хоронила маленькие осколки своего прошлого счастья. Подарок для него, перевязанный красной лентой, она не выбросила. Она просто убрала его с глаз долой, в самый дальний угол антресолей. Она перестелила постель свежим бельём, тем самым, что он любил больше всего. Она создавала идеальную картинку. Идеальный дом, куда так приятно вернуться из долгого, тяжёлого рейса.
Вечером она пошла в магазин. Она тщательно выбирала кусок свиной шейки, придирчиво осматривала картофель, покупала его любимый сорт тёмного пива. Продавщица в мясном отделе, давно её знавшая, улыбнулась:
— Муж возвращается?
— Да, — так же улыбнувшись, ответила Оля. — Из рейса. Устал.
В день его приезда квартира наполнилась ароматами чеснока и запечённого мяса. На плите в кастрюльке доходило картофельное пюре. Оля двигалась по кухне плавно, без суеты. Она накрыла на стол. Но не на двоих. Она поставила только один прибор. Одну тарелку. Одну вилку и один нож. Рядом положила аккуратно сложенную салфетку. Она достала из холодильника бутылку пива и поставила её рядом с пустым бокалом. Затем она заварила чай. Крепкий, чёрный, как он любил. Налила его в его любимую большую кружку с дурацкой надписью «Царь дорог». Поставила её в центр стола. Пар медленно поднимался над кружкой, растворяясь в тёплом кухонном воздухе. Всё было готово. Затишье перед бурей было идеальным. Она села на стул напротив накрытого места и стала ждать.
Ключ в замке повернулся тяжело, с привычным скрипом. Шаги в прихожей были усталыми, шаркающими. Артём вошёл на кухню, стягивая на ходу пропахшую дорогой и дизелем куртку. Он был похож на выжатый лимон — небритый, с покрасневшими от недосыпа глазами, но на его лице играла довольная улыбка человека, добравшегося до своей тихой гавани.
— Оль, я дома! Пахнет так, что с ума сойти можно!
Он шагнул к ней, чтобы обнять, но замер на полпути. Оля не бросилась ему на шею. Она сидела на стуле, прямая, как струна, и смотрела на него. Просто смотрела. В её взгляде не было ни радости, ни обиды, ни злости. Там была пустота. Холодная, выжженная дотла пустота.
— Мой руки, — её голос прозвучал ровно, безэмоционально. — Твой ужин на столе.
Артём, сбитый с толку, прошёл к раковине. Что-то было не так. Воздух в квартире, всегда тёплый и обволакивающий, сегодня был наэлектризован и звенел от напряжения. Он вытер руки и сел за стол, и только тут увидел. Одна тарелка с огромным, дымящимся куском мяса и горкой пюре. Один бокал. Одна бутылка пива. И одна чашка чая, от которой всё ещё поднимался пар. Всё для него. Только для него.
— А ты? — растерянно спросил он. — Ты не будешь есть? Обиделась, что ли, что долго ехал?
Она медленно покачала головой, не отводя от него глаз. Её спокойствие пугало гораздо сильнее, чем любой крик.
— Нет, Тём. Я не обиделась. Я просто думала. О твоей тяжёлой работе. Вот ты приехал, устал. Наверное, несколько суток не спал, баранку из рук не выпускал. Боролся с метелью под Воронежем.
Каждое её слово было гладким, отточенным камнем, брошенным в стоячую воду его совести. Он напрягся, пытаясь понять, куда она клонит.
— Ну да, рейс тяжёлый выдался… Погода…
— Погода, — повторила она, как эхо. — Погода была прекрасная. Солнечная и морозная. Как раз для того, чтобы гулять с дочкой во дворе, лепить снеговика. Девочка у тебя красивая. На тебя похожа. Особенно глазами.
Артём застыл с вилкой в руке. Мясо на тарелке перестало источать манящий аромат. Он смотрел на Олю, и его лицо медленно начало меняться: самоуверенная улыбка сползла, в глазах мелькнул страх, а затем — звериная злоба пойманного в капкан хищника.
— Ты… что ты несёшь? Какая дочка?
— Та, что нашла подарок под ёлкой. Та, которой десять лет, Тём. Или уже одиннадцать? Прости, я не уточнила. Как и имя твоей жены. Той самой, с которой ты уже больше десяти лет. С которой встречал этот Новый год, пока я тут ждала твоего звонка из несуществующей метели.
Она говорила всё так же тихо, но её голос резал по живому, без наркоза. Она не обвиняла. Она констатировала факты. Сухо, методично, будто зачитывала ему приговор, который не подлежит обжалованию. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, солгать, выкрутиться, как делал это сотни раз, но слова застряли в горле. Он смотрел на чашку с остывающим чаем, на нетронутый ужин, и понимал, что это его последняя трапеза в этом доме. Прощальная.
Оля встала. Она подошла к столу, взяла в руки чашку с чаем, которую заварила для него, и одним движением вылила её содержимое в раковину. Тёмно-коричневая жидкость исчезла в сливном отверстии с тихим бульканьем. Затем она посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был мёртвым.
— Устал в рейсе, любимый? А жена твоя не устала стол накрывать на Новый год? Дочка подарок под ёлкой нашла? Возвращайся в свою семью, дальнобойщик! Твой маршрут через мой дом отменяется! Навсегда!
Она развернулась и молча вышла из кухни. Не хлопнув дверью. Не проронив больше ни слова. Он остался сидеть один, в оглушающей тишине, перед тарелкой с остывающим мясом, которое вдруг стало пахнуть обманом и предательством. Он был в конце своего пути. В тупике, который сам себе построил. А за стеной Оля просто включила воду в ванной. Жизнь продолжалась. Но уже без него…
