— Вы что, специально дверь не открываете? — голос Валентины Павловны звенел за дверью, как колокольчик, только вместо радости он приносил усталость.
Оля посмотрела на Максима. Он молча выключил звук телевизора и потупился.
— Ну и что мне делать? Прятаться в собственной квартире? — прошептала она раздражённо. — У нас выходной, ребёнок только заснул. А твоя мама опять без звонка, без всего.
— Я думал, ты с ней поговорила…
— Я говорила! Уже три раза. Но до неё, видимо, не доходит. “Это же мой сын”, “я же просто помочь”, “вы неблагодарные”. Всё по кругу.
Валентина Павловна уже позвонила в домофон шесть раз. Потом начала барабанить кулаком в дверь, как в те времена, когда в очередях за колбасой дрались.
— Ладно, открой. Но я клянусь, в следующий раз я просто не встану. И чай я ей не налью. Хотела — пришла, вот пусть и сидит у порога!
Максим встал и нехотя повернул замок.
— Ну, наконец-то! — с порога, не снимая обуви, влетела Валентина Павловна с пакетом. — Я тут курочку привезла! Целую. Молодая, сочная. А вы, небось, опять макароны ели?
— Мы только пообедали, мам, — выдохнул Максим.
— А что ты такой кислый? Я, между прочим, не к себе в гости приехала! А в семью! Вы же семья. Я — мать. Или что, теперь мне разрешение спрашивать, чтобы к сыну зайти?
— Было бы неплохо, — пробурчала Оля, выходя из спальни. — Мы, вообще-то, хотели сегодня полежать, отдохнуть, никуда не идти…
— Лежать?.. Отдыхать?.. Когда у тебя маленький ребёнок? Олечка, ну ты же понимаешь, это не та жизнь. Усталость — это нормально. Я в твоём возрасте не то что полежать, я даже поесть спокойно не могла! Всё по хозяйству, всё детям. А ты… лежать… — она театрально покачала головой и пошла на кухню.
— Может, вы хотя бы предупредили бы, если уж решили прийти? — снова попыталась спокойно сказать Оля.
— А что, ты бы дверь не открыла?
— Ну… может, мы были бы не дома. Или не готовы…
— Это ты всё из-за меня такая злая стала, да? — вскинулась Валентина Павловна. — Ага, я поняла… Я вам мешаю! Это я, значит, виновата, что у вас жизнь не по графику, да?
— Мам… — начал было Максим.
— Не мамкай! Мне, между прочим, не двадцать лет. Я жизнь прожила, я знаю, как правильно! Ты вот сейчас ей потакаешь, а потом она тебе и слова сказать не даст. А я — за семью! Чтобы держались друг за друга. А вы… всё в своём мире.
Она хлопнула дверцей холодильника, поставила свою курицу на верхнюю полку и, обиженно всхлипнув, пошла в комнату к внуку. Тот только-только уснул.
— Нет! — Оля вскочила. — Он только заснул! Не трогайте его, пожалуйста!
— Что ты кричишь-то? Я же просто поцеловать…
— Мам! — сказал Максим, уже громче. — Не надо.
Валентина Павловна застыла, словно окаменела, потом вдруг развернулась и пошла к выходу. Только у порога обернулась:
— Не переживайте, я уйду. Видимо, меня здесь никто не ждёт…
Оля тяжело опустилась на диван. В груди стучало. Она сжала руки в кулаки.
— Я больше не могу, Максим. Я не могу жить как в коммуналке. Это наш дом. Я хочу знать, что если я села на кухне с чашкой воды, то никто не влетит в тапках и не начнёт рассказывать, как правильно солить суп. Я не против помощи. Но это не помощь. Это — контроль.
— Я понимаю, — кивнул он. — Я поговорю с ней. Снова…
— Нет. Я не хочу больше, чтобы кто-то “говорил”. Я поменяю замки.
Максим поднял на неё глаза.
— Серьёзно?
— Абсолютно. Я дам ключ только тебе. И если она хочет прийти — пусть сначала позвонит. Или дождётся, пока мы её пригласим. У нас есть своя жизнь.
Она встала и пошла в спальню, аккуратно закрывая за собой дверь. За окном темнело. А внутри — зрела гроза.
У матери были ключи на всякий случай, но она пользовалась ими без всякого случая. Просто приходила, когда они были на работе, так же без предупреждений. Только в этот раз их с собой не было, знала, что они дома, вот и стучалась до посинения.
Замки Оля поменяла через два дня. Без скандала, без обсуждений, без длинных разговоров — просто вызвала мастера и встала над ним, как каменная глыба, пока он щёлкал инструментами.
— Только тихо, у меня ребёнок спит, — прошептала она.
— Конечно. Всё по-тихому сделаем, хозяйка, не переживайте, — кивнул тот.
Максим, вернувшись вечером, немного потоптался у двери. Попытался вставить старый ключ, и лишь потом догадался позвонить. Оля открыла, не улыбаясь, но и не злая. Просто решившая для себя: хватит.
— Ну… всё? — спросил он, проходя внутрь.
— Да. Только у нас теперь с тобой два комплекта. И давай договоримся — никакой “я просто маме дам копию на всякий случай”. Я не ребёнок, чтобы прятаться от тёти с пельменями. Я женщина. Хозяйка в своём доме.
Он кивнул. Не сразу, с паузой — но всё-таки кивнул. А Оля почувствовала, как впервые за долгое время можно было выдохнуть. Пространство вокруг будто стало шире. Воздух — чище. В этом доме наконец-то стало возможно просто жить.
Но идиллия длилась недолго.
Через четыре дня Валентина Павловна стояла под дверью в 11 утра. В одной руке — два пакета с продуктами, в другой — привычная уверенность в своей правоте.
Позвонила. Потом ещё раз. Потом постучала.
Тишина.
— Оля! Макс! — звонко разнеслось по лестничной площадке. — Я знаю, что вы дома! Машина-то у дома стоит!
Сосед с верхнего этажа осторожно приоткрыл дверь, выглянул и тут же спрятался обратно.
— Это что такое?! — начала бушевать Валентина Павловна. — Опять, значит, не открывают? А курицу кто разделывать будет? Или пусть протухнет?
И тут она решила воспользоваться ключами, дёрнула за ручку. Замок — щёлк. Не тот. Другой. Новый. Не пускает.
— А это ещё что?..
Через дверь вышел голос Оли — спокойный, уставший и очень твёрдый:
— Мы не звали вас, Валентина Павловна. Мы просили — предупреждайте.
— Вы… вы что, замки поменяли? Кто вам разрешал менять замки?!
— Это наш дом. Мы имеем право.
— А я, значит, кто? Я что, посторонняя? Это я вас на ногах своих вытащила, Максима на работу устроила, не раз спасала, в больницу ездила, борщ варила, когда вы не справлялись!
— Мы благодарны, — сказала Оля. — Но благодарность — это не расписка в пожизненном доступе. У нас ребёнок, у нас своя жизнь. Мы не хотим быть под наблюдением. Мы взрослые.
— Это ты его науськала! Это ты настроила сына против родной матери! Ты ему душу вытопчешь, а он потом ко мне приползёт! А ты думаешь, что ты кто вообще?!
— Валентина Павловна, — голос Оли стал ледяным. — Сейчас спит ребёнок. Если вы не уйдёте, я вызову полицию. И вы впервые в жизни узнаете, как это — быть действительно чужой.
За дверью наступила тишина. Долгая. Только шаги, тяжёлые и медленные, удалялись по лестнице вниз.
Оля стояла, прислонившись к стене. Внутри всё дрожало, но не от страха. От освобождения.
Максим появился через полчаса.
— Мама звонила, — буркнул он, бросив телефон на тумбочку. — Говорит, ты её чуть не убила морально. Что ты — змея, разрушившая семью.
Оля только усмехнулась.
— А ты что ей сказал?
— Я сказал, что я сам живу с семьёй. И мне теперь хорошо дышится.
Он подошёл, сел рядом. Тихо. Без слов.
За окном шумел дождь. И в этом шуме было что-то новое. Спокойное. Как будто кто-то закрыл не только дверь, но и давнюю боль.
Валентина Павловна не собиралась сдаваться. Она считала себя женщиной с характером, стержнем и «жизненным опытом», а значит, могла разрулить любой конфликт — особенно семейный. Правда, разруливать она предпочитала через шантаж, слёзы и цепкие разговоры.
Начала с соседок.
— Вот скажите, Людочка, — говорила она соседке по подъезду, ловя ту у мусоропровода, — я всю душу им отдала. А они мне, знаете что?.. Замок на дверь! Как собаке. Без предупреждения! Я, говорит, мешаю им жить. А я-то думаю: помогу, покормлю, пелёнки постираю. А вон оно как…
— Ну… может, и правда надо было предупреждать? — неуверенно пожала плечами Люда.
— Ой, Людочка, ты ещё скажи, что я виновата! Я мать! Я бабушка! А они, извините, сидят, бездельничают и борщи мне варить не дают! Говорит, у них “личная жизнь”. Да какая у вас личная жизнь, когда у вас младенец орёт с утра до ночи!
Слезу пускала мастерски. Голос дрожал в нужный момент, лицо морщилось, как у актрисы старой школы. Через день у Оли во дворе начали шипеть чужие женщины:
— Это та, что мать мужа за порог выгнала…
— Ой, да ну её. Говорят, не работает, а всё равно нос воротит. А Валентина Павловна — золото, не женщина.
Но хуже было дома.
Максим, хоть и поддержал жену, начал испытывать давление. Мать звонила каждый вечер, оставляла голосовые с паузами и тяжкими вздохами. Говорила, что давление подскочило, что таблетки уже не помогают, и всё это — из-за «их холодности».
— Макс, — однажды спросила Оля, — ты правда веришь, что мы ей жизнь сломали?
— Я… не знаю, — вздохнул он. — Она говорит, что ты… ну, что ты слишком холодная. Что ты её выжила.
— А ты не заметил, что она приходила, как к себе домой? Перебирала мои вещи, переставляла всё на кухне, давала советы, как стирать, и при этом обижалась, если я не одевала сына «по погоде»?
— Ну да… было. Но она ведь с добром…
— С добром, Макс, тоже можно границы перейти. Если кто-то суёт нос в чужие отношения — пусть даже с борщом и ласковым голосом — это всё равно нарушение. Я просила. Несколько раз. Она сделала по-своему. А теперь ещё и всех на уши поставила.
Максим молчал.
Оля встала, пошла к окну. За окном была осень. Та самая, когда дождь льёт не романтично, а грязно. Та, когда особенно хочется, чтобы дом был тихим и тёплым, без драк и упрёков.
— Хочешь, — сказала она спокойно, — поезжай к ней. Посиди. Может, ей правда плохо. Только я не хочу, чтобы ты выбирал между мной и ею. Я тебя не заставляю.
— Я никуда не поеду, — наконец сказал он. — Но ты же понимаешь, она не отстанет. Она сейчас всю родню поднимет. Тётки, дядьки, священника из деревни приплетёт — и будет говорить, как ты разрушаешь семью.
— Пусть говорит. Я устала жить так, как будто я провинилась только потому, что родила и хочу тишины. Это не преступление.
Она развернулась, посмотрела прямо в глаза мужу.
— Максим, если ты не хочешь быть между молотом и наковальней — будь мужем. Будь отцом. И вспомни, кто рядом с тобой каждый день, а не кто заходит с пакетами и уходит с упрёками.
Он подошёл, обнял. Медленно. По-настоящему. И Оля впервые за долгое время почувствовала — в этой борьбе она не одна.
Но буря ещё только набирала силу…
В субботу в десять утра кто-то решительно подёргал ручку входной двери. Потом снова. Потом — ещё раз. Со звонком, как в старые добрые, вернее, старые нервные времена.
Максим уже знал, кто это. Он сидел в кухне, смотрел в окно и молчал. Оля мыла посуду, будто не слышала.
— Ну и…? — она бросила взгляд через плечо.
— Она… — Максим вздохнул. — Я вчера случайно проговорился, что ты с утра одна с сыном. И, видимо, она решила “спасти ситуацию”.
— Прекрасно, — сухо сказала Оля и вытерла руки. — Смотри.
Подошла к двери, посмотрела в глазок. Валентина Павловна стояла с тем самым ключом в руках. Старым. Дёргала замок и приговаривала:
— Ага! Вот и посмотрим, кто тут хозяйка.
Ключ, конечно, не подошёл.
— Чёрт бы вас побрал… — раздалось сквозь дверь. — Сектанты какие-то. Даже матери не открыть! Доигрались!
— Валентина Павловна, — громко и чётко произнесла Оля. — Прекратите ломиться. Ключ не подойдёт. Мы просили вас — звоните заранее. Или ждите приглашения.
— Кто ты такая, чтобы мне указывать?! Это ты его настроила! Я с детства его одна поднимала! Ты-то где была? Сиди, молчи, и радуйся, что не выгнала вас с младенцем на улицу!
— Вы нас и не пускали бы — эта квартира не ваша, — спокойно ответила Оля. — Это наш дом. И мы вправе решать, кто может в него заходить.
— Я вас всех прокляну! — закричала та. — Ты хочешь, чтоб у тебя ребёнок вырос без бабушки?! Ты хочешь, чтоб у тебя муж остался без матери?!
— Я хочу, чтобы моя семья жила в покое. Без визгов, без упрёков, без давления. Вы приходили, как домой, и не слышали нас. А теперь — услышите.
— Открывайте сейчас же, или я полицию вызову! — повысила тон Валентина Павловна.
— Отлично. Пусть полиция придёт и объяснит вам, что дверь в чужой дом ломать нельзя. А пока — до свидания.
Оля отошла от двери. Валентина Павловна ещё минуту шумела, потом топнула каблуком и спустилась вниз, громко комментируя весь свой «уход»: что воспитания у людей нет, что “это всё современные бабы”, и как “она больше сюда ни ногой”.
Прошёл день. Потом два. Тишина. Телефон молчал. Ни звонков, ни голосовых, ни визитов.
Максим поначалу ходил, как на иголках. Потом расслабился. Сын смеялся. Дома пахло пирогом. Была обычная жизнь — не “идеальная”, но своя. Без резких открываний двери. Без стуков по утрам. Без напряжённой тишины в кухне.
А через неделю на почте пришло письмо. Обычное, рукописное, с неровным почерком.
«Оля. Я, наверное, действительно перегнула палку. Не знаю, как стало так, как стало. Я хотела помочь. А вы, видимо, просто хотели пожить спокойно. Поймите — я ведь сама не замечаю, как начинаю лезть. У меня нет никого, кроме вас. И вы — мой якорь. Но я попробую не мешать. Только скажите, когда можно прийти. Без скандала. Я скучаю по внуку».
Оля дочитала, сложила лист и протянула Максиму.
— Что думаешь?
— Думаю, ты победила. Только тихо.
Она усмехнулась. Села на диван, рядом с сыном. Прижала его к себе.
— Я не побеждала. Я просто поставила границу. Наконец-то.
В доме было спокойно. Впервые за долгие месяцы — по-настоящему спокойно.
