— Это что?
Его голос не был громким. Он был тихим, ровным и каким-то неживым, будто доносился из-под толщи льда. Этот голос был страшнее любого крика. Анна вошла на кухню, всё ещё ощущая на щеках свежесть вечернего воздуха после прогулки с собакой, и замерла на пороге. На идеально чистом кухонном столе, прямо посередине, лежала она. Бело-синяя пачка сигарет. Лежала вызывающе, неуместно, как ядовитая змея на свадебном торте. Пётр сидел напротив, подперев подбородок рукой, и смотрел не на неё, а на эту пачку. Он изучал её так, словно это был главный вещдок в деле о предательстве вселенского масштаба.
Кровь отхлынула от её лица. Первая мысль, паническая и глупая, была — бежать. Вторая, чуть более осмысленная, — врать. Врать отчаянно, неуклюже, как она всегда это делала.
— Петь, это… это старая пачка, я её нашла, когда в шкафу убирала. Даже не помню, откуда она. Хотела выбросить и забыла.
Он медленно поднял на неё глаза. В его взгляде не было ни гнева, ни обиды. Там было что-то хуже — холодное, брезгливое любопытство исследователя, разглядывающего под микроскопом неприятное насекомое.
— Старая? — переспросил он всё тем же замороженным голосом. — Акцизная марка этого года, Аня. И дизайн пачки обновили полгода назад. Здесь девятнадцать сигарет. Одна выкурена. Видимо, совсем недавно. Ты же сегодня убирала в шкафу, да?
Каждое его слово было маленьким, точным уколом, который парализовал её волю. Он не обвинял, он констатировал факты. Он уже провёл расследование. Пока она гуляла с собакой, дымя в темноте двора и думая, что никто не видит, он сидел здесь и препарировал её ложь.
— Я… — она сглотнула вязкую слюну. — Я сорвалась. Один раз. Всего один раз, честно. Просто день был нервный, на работе всё навалилось… Я больше не буду, клянусь!
— Один раз, — он кивнул, словно соглашаясь. А потом его взгляд стал жёстче. — Тогда откуда этот запах от твоих волос почти каждый вечер? Я думал, мне кажется. Такой странный, горьковатый запах, который ты пытаешься перебить своим шампунем с ромашкой. Или эта мятная жвачка, которую ты начинаешь жевать за минуту до того, как зайти в квартиру. Тоже один раз? Система из «одного раза»?
Она молчала. Все её заготовленные пути к отступлению были отрезаны. Он видел всё, он знал. И самое ужасное, он не кричал. Он просто сидел и смотрел на неё, и в этом взгляде рушился весь их мир, который она так старательно склеивала из маленьких ежедневных обманов. Он больше не видел в ней свою Аню. Он видел чужого, изворотливого человека.
И тогда лёд в его голосе треснул. Не от тепла, а от внутреннего давления, от ярости, которая наконец прорвалась наружу, но всё ещё оставалась холодной и острой, как осколок стекла. Он резко встал, оперевшись костяшками пальцев о стол, и его голос, хоть и не стал громче, обрёл убийственную силу.
— Я думал, ты бросила курить! Ты мне клялась, что завязала! А сама прячешь от меня сигареты и куришь на балконе, пока я не вижу?! Дело не в курении, Аня! Дело в том, что ты врёшь мне в лицо каждый день! Если ты врёшь в такой мелочи, где гарантия, что ты не врёшь в чём-то большем?!
Он сорвался. Но это был не крик истерики. Это был срыв плотины, за которой копилось недоверие, подозрения, все те мелочи, которым он запрещал себе верить. Он смотрел на неё в упор, и она поняла, что это не просто ссора из-за дурацкой пачки сигарет. Это был конец. Начало настоящего, беспощадного конца.
Загнанный в угол зверь не рассуждает — он бросается. Анна почувствовала, как страх и стыд внутри неё мутируют во что-то горячее и злое. Она больше не была провинившейся девочкой. Она была воином, обороняющим свою последнюю крепость — право на собственные слабости.
— Да это всего лишь сигареты, Петя! Си-га-ре-ты! — она выплюнула это слово, растягивая слоги, словно пытаясь обесценить его, превратить в пыль. — Не любовник в шкафу! Не украденные деньги! Ты делаешь из этого трагедию вселенского масштаба, будто я предала родину!
Она перешла в наступление, повышая голос, пытаясь затопить его холодную логику потоком своих эмоций.
— А ты не думал, почему я это делаю?! Потому что я задыхаюсь здесь! В этой твоей правильности, в этой стерильной квартире, где всё должно быть по полочкам! Где нельзя сделать шаг влево или вправо, потому что это нарушит твой идеальный мирок! Ты не оставил мне ни сантиметра воздуха! Я не могу даже спокойно выкурить сигарету, потому что Великий Пётр этого не одобряет! Это не дом, это тюрьма с хорошим ремонтом!
Он даже не моргнул. Его лицо было похоже на маску из застывшего воска, и её горячие обвинения просто стекали с него, не оставляя следов. Он дал ей выговориться, дождался, пока она замолчит, чтобы перевести дух, и нанёс следующий удар. Спокойно, безжалостно, методично.
— Тюрьма, говоришь? — он усмехнулся одним уголком рта, и от этой усмешки по её спине пробежал холод. — Тогда расскажи мне про один звонок. Две недели назад. Вторник. Около десяти вечера. Мы смотрели фильм, тебе позвонили. Номер был не определён. Ты вскочила, как ошпаренная, пробормотала «это Света» и выбежала на балкон. Я слышал, как ты шептала в трубку. А когда вернулась, сказала, что у Светы опять проблемы с мужем.
Он сделал паузу, глядя ей прямо в глаза.
— Я позвонил Свете на следующий день. Просто так, спросить, как дела. Она была удивлена. Сказала, что они с мужем как раз вернулись из отпуска и у них всё замечательно. Она тебе не звонила в тот вечер, Аня.
Анна застыла. Она смотрела на него, и её мозг лихорадочно пытался построить новую линию обороны, но все кирпичики рассыпались. Он помнил. Он помнил всё.
— Ты… — она заикнулась. — Ты что, проверял меня?
— Я не проверял. Я просто разговаривал с твоей подругой, — отрезал он. — А вот ты врёшь. Снова. Зачем? Кто это был? И почему нужно было врать про Свету?
Он не давал ей времени на ответ. Он продолжал, вбивая гвозди в крышку гроба их доверия.
— Или три недели назад. Ты задержалась на работе, пришла домой почти в полночь. От тебя пахло духами. Не твоими. Резкий, мужской парфюм. Ты сказала, что в метро была давка, кто-то прижался. Но на твоём шарфе, Аня, запах остался бы только если бы этот кто-то обнимал тебя за шею. Ложь цепляется за ложь. Сначала сигарета, потом звонок, потом запах. Это паутина, и ты в ней запуталась. И ты пытаешься запутать меня.
Теперь уже не было речи о сигаретах. Они стали лишь детонатором. Он вскрывал её жизнь, как консервную банку, слой за слоем, и под каждым слоем обнаруживалась ложь. Маленькая, большая, нелепая, продуманная — неважно. Важен был сам факт её существования.
— Ты параноик! — наконец выдавила она, чувствуя, как земля уходит из-под ног. — Ты всё выдумываешь, ищешь повод, чтобы меня контролировать! Тебе это нравится, да? Чувствовать себя следователем, выводить меня на чистую воду! Ты тиран, который упивается своей властью!
— Нет, — его голос прозвучал окончательно и бесповоротно. — Я просто человек, который не хочет жить с патологической лгуньей. Ты не сильная. Ты слабая. Ты врёшь не потому, что хочешь кого-то обмануть, а потому, что боишься нести ответственность. За сигарету, за звонок, за свои поступки. Ты просто ненадёжный человек. И я устал это терпеть.
Обвинение в ненадёжности повисло в воздухе, плотное и тяжёлое, как запах газа. Оно было страшнее, чем упрёк во лжи. Ложь можно было прекратить. Но как перестать быть тем, кто ты есть? Анна почувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Тонкая нить, за которую она ещё цеплялась, надеясь вытянуть их обоих из этой трясины. Теперь нити не было. И вместо того чтобы утонуть, она вдруг ощутила звериную ярость.
— Ах вот оно что… — она медленно, с расстановкой произнесла эти слова. На её лице появилась странная, хищная улыбка. — Я поняла. Ты всё это время не просто наблюдал. Ты коллекционировал. Складывал в свою копилочку каждый мой промах, каждую неточность, каждую слабость. Ждал подходящего момента, чтобы вывалить всё это на меня и насладиться моим унижением.
Пётр молчал, и это молчание было её приговором. Он не отрицал.
— Я должен был понять это раньше, — продолжил он, будто не слыша её. Его голос стал ещё тише, ещё безжалостнее. — Это ведь не сейчас началось. Помнишь, ты рассказывала мне про свой диплом? Как ты завалила госэкзамен по профильному предмету? А потом узнала, что старенький профессор, который тебя срезал, попал в больницу с сердцем. И ты пошла к нему в палату. С цветами и слезами на глазах. Рассказывала, как ты переволновалась, как от этого зависит вся твоя жизнь. И он, растроганный, позвонил в деканат и попросил дать тебе шанс. Устроил тебе пересдачу у другого преподавателя. Ты тогда смеялась, когда рассказывала. Гордилась своей находчивостью. А я тогда подумал — какая молодец, борется за себя. А надо было подумать — какая лживая, манипулирующая дрянь. Это не то, что ты делаешь, Аня. Это то, кем ты являешься. Твоя суть.
Он ударил по самому больному. Он взял её историю, её маленькую тайну, которой она поделилась с ним в момент абсолютной близости, и вывернул её наизнанку, превратив в уродливое доказательство её ничтожности. Это был удар ниже пояса. Это была казнь.
Анна отшатнулась, но тут же выпрямилась. Её глаза высохли, а улыбка стала оскалом.
— Браво, Шерлок. Ты раскопал моё преступление века, — прошипела она. — А теперь давай поговорим о твоей кристальной честности. О твоей святости. Ты ведь у нас не врёшь, да? Ты просто… умалчиваешь.
Она сделала шаг к нему, вторгаясь в его личное пространство, заставляя его посмотреть ей в глаза.
— Твоя мама. Она ведь звонит тебе каждый день, пока я на работе? И ты с ней так мило щебечешь. А мне потом передаёшь: «Мама передавала привет». Привет, да? А ты не хочешь рассказать мне, что ещё она говорит? Не хочешь рассказать, как она называет меня за глаза «твоей провинциалкой»? Как она постоянно намекает, что у меня ни кола ни двора, и я вцепилась в её сыночка, чтобы в Москве закрепиться? Как она советует тебе проверить, не транжирю ли я твои деньги?
Пётр побледнел. Он не ожидал такого удара.
— Это не… Она просто беспокоится.
— Беспокоится?! — взвизгнула Анна, и в её голосе зазвенел металл. — Она меня ненавидит! А ты, мой честный и принципиальный муж, стоишь и слушаешь это, киваешь, а потом приходишь домой и говоришь: «Мама передавала привет»! Так чем твоя ложь лучше моей?! Моя ложь — это дурацкая сигарета, чтобы успокоить нервы. А твоя ложь — это яд, который ты годами капаешь в наши отношения! Ты врёшь, чтобы не вступать в конфликт, чтобы не выбирать сторону, чтобы сохранить свой уютный мирок, где ты хороший сын и хороший муж! Ты трус, Петя! Жалкий, лицемерный трус! И твоя принципиальность — всего лишь маска, под которой ты прячешь свою никчёмность!
Они стояли посреди кухни, как два боксёра после двенадцатого раунда. Оба в крови, оба едва держатся на ногах, но смотрят друг на друга с одинаковой, абсолютной ненавистью. Все маски были сорваны. Все старые обиды и недомолвки, весь гной, что копился годами, прорвался наружу. Они сказали друг другу то, после чего совместная жизнь становится невозможной. Это была уже не ссора. Это было вскрытие, которое они проводили на живом теле своих отношений, и оба с отвращением смотрели на гниющие внутренности.
Слова Анны, брошенные с отчаянием и ненавистью, упали в тишину кухни и разбились, как стекло. После них не осталось ничего, кроме звенящей пустоты. Ярость, кипевшая в Петре, внезапно иссякла. Она не ушла, оставив после себя прощение или усталость. Она сгорела дотла, оставив на его лице лишь холодный, серый пепел. Весь гнев, все обвинения, вся боль — всё это схлопнулось внутрь, превратившись в тяжёлый, мёртвый балласт где-то в глубине его груди. Он больше не чувствовал ничего.
Он медленно опустил глаза, посмотрел на свои руки, будто видел их впервые. Затем так же медленно, с какой-то отстранённой, механической точностью, он повернулся и подошёл к столу. Каждый его шаг был выверенным, тихим, будто он боялся нарушить эту мёртвую тишину. Он не смотрел на Анну. Она для него перестала существовать как собеседник, как оппонент в споре. Она стала просто объектом в комнате, проблемой, которую нужно было решить.
Его пальцы сомкнулись на пачке сигарет. Он поднял её, повертел в руках, изучая с тем же холодным любопытством, что и час назад. Потом, не спеша, он выбил из пачки одну сигарету. Длинную, тонкую, с белым фильтром. Он зажал её между большим и указательным пальцами и, обойдя стол, протянул ей.
Анна смотрела на него, не понимая. Это был жест, лишённый всякой логики. Он не предлагал мира. Он не издевался. Это было что-то иное, что-то за гранью её понимания. Её рука невольно дёрнулась, чтобы взять сигарету, но замерла в воздухе.
Пётр не стал ждать. Он сунул свободную руку в карман джинсов и достал металлическую зажигалку. Раздался сухой, резкий щелчок, который прозвучал в тишине кухни как выстрел. Вспыхнуло маленькое, ровное пламя. Оно плясало в полумраке, отбрасывая дрожащие тени на его лицо. И в этом неверном свете Анна увидела, что его глаза были абсолютно пустыми. Они были как окна в заброшенном доме, за которыми не было ни жизни, ни тепла, ни ненависти. Ничего.
Его голос прозвучал так же ровно и бесцветно, как звук метронома.
— Ты хочешь курить — кури. Прямо сейчас. Передо мной. Хватит прятаться. Покажи мне, кто ты есть на самом деле.
Он говорил не с ней. Он говорил с её сутью, с той самой ложью, которую он так долго отказывался видеть. Он поднёс зажигалку ближе к сигарете, которую всё ещё держал в другой руке. Огонёк почти касался табака.
— Закуривай, делай затяжку и убирайся из моего дома.
Он сделал паузу, давая словам впитаться в воздух, стать необратимыми.
— Или, — продолжил он всё тем же мёртвым голосом, кивнув на мусорное ведро в углу, — выброси её в это ведро, собери свои вещи и убирайся из моего дома. Выбор за тобой. Но врать ты здесь больше не будешь. Никогда.
Это был не ультиматум. Ультиматум подразумевает возможность переговоров, надежду на иной исход. Это был приговор. Окончательный и не подлежащий обжалованию. Он не оставлял ей шанса на прощение, на оправдание, даже на скандал. Он просто отрезал её от своей жизни, предоставив выбрать лишь способ, которым она пересечёт границу. Либо она признаёт свою слабость и уходит униженной, либо она отказывается от неё и уходит изгнанной. Результат был один. Он смотрел на неё сквозь пламя зажигалки, и она впервые в жизни поняла, что такое настоящее одиночество. Это когда человек, который знал о тебе всё, смотрит на тебя и видит пустое место…
