— Я вот думаю, может это судьба так распорядилась? — прошептала Марфа, глядя на крошечный свёрток в своих руках.
— Судьба? Ты хоть понимаешь, что натворила? — скрипучий голос тётки Веры разрезал полумрак избы.
Марфа прижала к груди хрупкое тельце, ощущая, как едва заметно вздрагивает оно при каждом вдохе. Июньская ночь стояла душная, звёздная, а с открытого окна тянуло запахом спелой смородины и влажной после вечернего дождя травы.
В старом доме с низкими потолками и потрескавшимися половицами было тихо — только ходики на стене отстукивали своё монотонное «тик-так», будто отмеряя мгновения новой жизни.
Ещё утром всё было как всегда. Марфа поднялась до первых петухов, накинула старенький пиджак на плечи, завязала платок и пошла к остановке. Четыре километра по просёлку, потом час на дребезжащем автобусе до маслозавода, где она уже пятнадцатый год работала учётчицей. Потом обратно затемно, когда от усталости ноют ноги и спина, а голова гудит от цифр и шума цеха.
Но этим вечером всё изменилось.
Проходя мимо мусорных баков на окраине, она услышала писк. Слабый, почти незаметный — как будто котёнок скулил где-то. Марфа чуть было не прошла мимо. День выдался тяжёлый, дома ждала неистопленная печь и немытая посуда, а утром снова на завод. Но что-то заставило её обернуться, подойти ближе.
Грязный свёрток лежал между баков, прикрытый каким-то тряпьём. Сердце Марфы пропустило удар, когда она откинула тряпку и увидела крошечное личико. Девочка. Совсем кроха, дня три-четыре от роду, грязная, с запёкшейся кровью на пуповине, завёрнутая в жалкую пелёнку.
— Господи ты боже мой, — только и смогла выдохнуть Марфа.
Девочка была жива — слабая, но жива.
Не раздумывая — чего тут думать, когда такое? — Марфа подхватила свёрток и прижала к груди. Пока шла домой, шептала что-то ласковое, сама не понимая что, а в голове крутилось: «Куда теперь? В милицию? В больницу? В приют отдадут…»
А она сама всю жизнь о ребёнке мечтала. Да не сложилось. Муж Степан пять лет как погиб на охоте, детей они завести не успели.
Родители Марфины давно умерли. Одна она, как перст. В свои тридцать восемь — увядшая, с потрескавшимися от работы руками, с глубокими морщинками у глаз. Жила тихо, незаметно, только работа да огород.
— В милицию? — тётка Вера, сельская медсестра, смотрела с сомнением на притихшую девочку. — Марфа, ты в своём уме? Сдашь — и куда её? В казённый дом? На всю жизнь сиротой?
Марфа молчала, размешивая разведённое водой молоко. Корову она не держала — сил не хватало, — а малышке нужно хоть что-то…
— С документами надо решать, — продолжала тётка Вера, осматривая ребёнка. — Девочка здоровая вроде, но истощённая. Недокормленная. Бог знает, кто её родил и бросил.
— Настей её назову, — вдруг сказала Марфа. — Всегда дочку так назвать хотела.
— Ты сначала документы добудь, а потом называй. Федорыч из сельсовета поможет, он мне должен, я его жену когда от пневмонии выходила… Но деньги нужны, сама понимаешь.
Марфа понимала. За тридцать лет деревенской жизни научилась: без денег никуда, даже в их глуши. А у неё что? Зарплата — гроши. Но девочка смотрела на неё тёмными, испуганными глазами, и все сомнения отступали.
— Найду деньги, — твёрдо сказала Марфа. — Всё сделаю, только помоги, Вера.
Тётка Вера вздохнула, потрогала лоб девочки узловатыми пальцами.
— Хлеб твой всегда вкусный был. Лучше всех в деревне печёшь. Может, на продажу начнёшь? Я покупателей найду.
Той ночью Марфа не спала. Грелась у печки, прижимая к себе тёплый свёрток. С огорода тянуло запахом укропа, где-то вдали лаяли собаки, а в избе было тихо-тихо. Только девочка изредка посапывала во сне.
— Вот и стали мы с тобой семьёй, Настенька, — прошептала Марфа, чувствуя, как что-то давно забытое просыпается внутри — щемящее, тёплое, похожее на счастье.
— Значит, сестры вы… Племянница, значит, из города приехала, — Федорыч почесал затылок и покосился на лежащие перед ним две бутылки самогона. — А что ж сразу-то не сказали, что родила сестра твоя?
Марфа стояла, опустив глаза, а внутри всё дрожало мелкой дрожью — словно озноб пробирал. Тётка Вера нахмурилась и подтолкнула третью бутылку поближе к Федорычу.
— Ты бумаги-то готовь, а не расспрашивай, — отрезала она. — Сестра у неё на Севере. Рожать некстати пришлось. А муж — геолог, в экспедиции. Вернётся — заберут, а пока у Марфы.
Комната сельсовета пахла прелыми бумагами и дешёвым одеколоном. Федорыч, пожилой бухгалтер с желтоватыми от табака пальцами, крутил в руках ручку и явно прикидывал, сколько ещё можно выжать с этой истории.
— Деньги-то у меня не резиновые, — тихо сказала Марфа, заметив его взгляд. — Что есть — всё принесла. И хлеб буду печь, тебе отдельно.
Она говорила, а сама думала о том, как оставила Настеньку у соседки — с первой бутылочкой коровьего молока, которое принесла сердобольная Петровна с другого конца деревни, прознав о ребёнке.
Через неделю у Насти появилось свидетельство о рождении. Имя, отчество, фамилия — всё как надо. По документам — дочь мифической сестры, а по сути — её, Марфина, от сердца отрезанная.
Жить стало тяжелее в разы. Денег не хватало катастрофически. Марфа теперь вставала ещё раньше — замешивала тесто, растапливала печь. В четыре утра уже пекла первую партию хлеба. Потом на маслозавод, а вечером снова к печи. Руки потрескались так, что кровили, сон урывками — по три-четыре часа, не больше. Девочка оставалась с соседкой.
Но когда Настенька улыбалась, беззубым ртом цепляясь за соску из старой тряпицы, всё это казалось неважным.
Деревня, как это водится, поначалу гудела сплетнями. В глаза Марфу никто не осуждал, но за спиной шептались. Кто говорил, что сама родила и скрывает, кто — что выкрала ребёнка, а кто — что девочка «порченая», ненормальная, потому и подкинули.
Но время шло, и сплетни улеглись. То ли привыкли все, то ли стало не до того. А может, увидели, как Марфа душу в Настеньку вкладывает, и поняли — детям только любовь нужна, а не бумажки с печатями.
— Она не в себя, а в свекровь мою пошла, светлой памяти, — говорила Марфа соседкам, когда те приходили на её пироги, ставшие известными на три деревни вокруг. — Те же ямочки на щеках и глаза чистые.
Настя росла тихой, задумчивой девочкой. Рано научилась ходить, а говорить начала поздно, но сразу полными предложениями, как взрослая. Марфа показывала ей, как месить тесто, как чувствовать, когда хлеб готов. У девочки оказались на редкость чуткие руки — тесто под ними словно оживало.
К пяти годам Настя уже сама лепила крошечные булочки, которые Марфа продавала по пятачку за штуку на местном рынке. Эти детские неуклюжие творения расходились первыми — может, из жалости, а может, из-за той особой любви, с которой они были сделаны.
— Мам, а почему у других детей папы есть, а у меня нет? — спросила однажды Настя, когда ей было уже семь, и она собиралась в школу.
Марфа замерла у печи, не зная, что ответить. Врать не хотелось, но и правду говорить… Какую правду? Что нашла её у мусорных баков? Что даже не знает, кто родители?
— Твой папа был очень хорошим человеком, — медленно проговорила она, поворачиваясь к дочери. — Но так случилось, что он ушёл, когда ты ещё совсем крошкой была. Бывает так в жизни.
Настя кивнула серьёзно. В свои семь она уже понимала, что жизнь — штука сложная. Видела, как мать встаёт до рассвета и работает до темноты. Как экономит на всём, чтобы ей, Насте, купить тетради, ленты в косы, новые ботинки к школе.
— Ничего, — сказала вдруг девочка, подходя к Марфе и обнимая её за ноги. — Мне и с тобой хорошо. Ты только не болей, ладно?
И столько было в этих словах недетской мудрости и заботы, что у Марфы защемило сердце. Она присела, обняла дочь, вдыхая запах её волос, пахнущих дымом и хлебом.
— Не буду, родная. Мне ведь тоже с тобой хорошо. Лучше всех.
— Знаете, Настя Марфовна, у вас особенный взгляд на мир, — Иван Петрович поправил очки и улыбнулся, возвращая ей сочинение. — Редко встречаю таких вдумчивых учеников.
Настя покраснела до корней тёмных волос, заплетённых в тугую косу. Пятнадцатилетней девушкой Настя носила в себе ту же тихую сосредоточенность, что и в детстве, но в глазах её поселилась новая зрелость — словно тень от пролетевшей птицы на воде.
Оно проступало в строчках её сочинений, в том, как замирала она, прислушиваясь к чужому разговору — будто собирала слова, как другие собирают ягоды в лукошко.
— Это всё от мамы, — она подняла взгляд, и голос её дрогнул, как натянутая струна. — У неё душа с глазами. Я у неё этому учусь.
Иван Петрович — новый учитель литературы, приехавший в их деревню два года назад, — стал для Насти настоящим откровением. Он привёз с собой книги, о которых здесь и не слышали, говорил о поэтах и философах так, словно они были его добрыми приятелями, и умел слушать. По-настоящему слушать, не перебивая, не торопясь с выводами.
— Ваша мама — удивительная женщина, — кивнул Иван Петрович. — Кстати, я заходил к вам вчера, принёс Тургенева, как обещал, но вас не было дома.
— Мы с мамой тесто ставили. Завтра много заказов, — Настя подняла глаза. — Приходите вечером, она будет рада.
Учитель улыбнулся, и что-то в этой улыбке заставило Настю насторожиться. Она давно замечала, как меняется мать, когда в дом приходит Иван Петрович. Становится моложе, что ли. Расправляет плечи, в глазах появляется блеск, давно забытый. Марфе было уже за пятьдесят, но женщина она ещё крепкая, а главное — душевная.
И сам Иван Петрович, вдовец лет сорока пяти, всё чаще заглядывал к ним. То книжку принесёт, то картошки из своего огорода, то просто чаю попить.
К вечеру над избой Марфы поднимался дым — пекли на заказ. С тех пор, как Марфа начала продавать свой хлеб и выпечку, их жизнь стала чуть легче. Мешки мозолистых рук никуда не делись, но хотя бы можно было позволить себе иногда новое платье или книги для Насти. А год назад и вовсе случилось чудо — Марфа смогла оставить работу на маслозаводе и целиком посвятить себя пекарне.
Маленькая пристройка к дому — всего одна комнатка с большой печью — стала их кормилицей. Работали вдвоём с Настей, иногда нанимали соседскую девчонку помогать.
Приезжали даже из района — специально за Марфиными пирогами и хлебом, в котором была какая-то особенная душевность.
— Чего стоишь в дверях? Проходите, Иван Петрович, — Марфа вытерла руки о фартук и поправила выбившуюся из-под платка прядь. — Чай как раз вскипел.
За окном фиолетовыми сумерками опускался зимний вечер. Потрескивали дрова в печи, на столе лежали свежие булочки с маком. Иван Петрович присел на лавку, достал из потёртого портфеля книгу.
— Вот, обещал Насте, — он протянул томик. — И вам кое-что принёс. Думал, может, понравится.
Марфа развернула бумагу — старая пластинка с романсами. Она давно мечтала о проигрывателе, копила деньги, и вот недавно купила подержанный. Настя присела рядом, рассматривая находку.
— А у меня идея появилась, — вдруг сказал Иван Петрович, помешивая ложечкой чай. — Насчёт вашей пекарни.
Марфа подняла брови.
— Место у вас маловато, — продолжил он. — А у меня пустует половина дома, после того как мать в город к сестре перебралась. Мы могли бы… расширить дело. Я помогу с оборудованием, есть сбережения.
Настя замерла, переводя взгляд с матери на учителя. Что-то невысказанное висело в воздухе.
— Иван Петрович… — начала Марфа, но он перебил её.
— Понимаете, Марфа Васильевна, нам ведь вместе легче будет, — он отставил чашку и посмотрел ей прямо в глаза. — Я ведь не только о пекарне.
В комнате стало тихо. Слышно было, как потрескивают поленья в печи. Настя затаила дыхание. Марфа сидела неподвижно, только пальцы теребили край фартука.
— Давайте попробуем, — сказал Иван Петрович тихо.
Три месяца спустя они поженились. Скромно, тихо, как и жили. Иван Петрович перевёз свои книги и немногочисленные вещи в дом Марфы, а в его просторном доме устроили пекарню — настоящую, с двумя печами и кладовой для муки. Вложил все свои сбережения, помог с покупкой оборудования.
— Мама, я решила остаться здесь, — Настя сидела на крыльце, наблюдая, как розовеет небо над деревней. — Не поеду я в институт.
Марфе было уже не 30 лет, но замужество словно омолодило её. Она стояла, вытирая руки о передник, и смотрела на дочь — высокую, стройную, с тёмными задумчивыми глазами.
— Из-за нас с Иваном Петровичем? — спросила она тихо. — Боишься, не справимся?
Настя покачала головой.
— Нет, мама. Из-за себя. Я поняла, что хлеб печь — это моё. Как дышать. Никакие институты мне это не заменят.
Марфа присела рядом, обняла дочь за плечи. Вдали виднелись огни деревни, слышался лай собак и чьи-то песни — праздновали чью-то свадьбу.
— Ты его всей душой любишь, — сказала она. — Хлеб, имею в виду. Он это чувствует.
Настя улыбнулась.
— А ещё я хочу, чтобы люди к нам приходили. Не только за выпечкой. За теплом. Знаешь, как в детстве, когда ты меня на руки взяла — и сразу мир другим стал.
К двадцати годам у Насти уже были свои рецепты и свои поклонники. Пекарня превратилась в небольшое, но крепкое дело. Пекли уже вчетвером — Марфа, Иван Петрович, Настя и Митя — местный парень, влюблённый в Настю ещё со школы.
— Кто знает, кем бы я стала, если бы ты мимо тех мусорных баков не прошла, — тихо сказала Настя однажды вечером, помогая матери замешивать тесто.
Марфа вздрогнула.
— Ты знаешь?
— Всегда знала, — Настя улыбнулась. — Тётка Вера проболталась, когда я маленькой была. Думала, не пойму.
Марфа застыла, не зная, что сказать.
— Спасибо, — просто сказала Настя, обнимая её. — За то, что мир для меня другим сделала. Светлым.
А за окном занимался новый день, и над деревней разносился запах свежего хлеба — тёплый, как объятия, и живой, как любовь.
