— Ты тупой? Или притворяешься?
Голос Вадима не был громким. Он был низким, скрежещущим, как будто он с усилием продирал слова сквозь стиснутые зубы. Этот голос был страшнее крика. Он впивался под кожу, заполняя собой всё пространство маленькой детской комнаты. Вадим стоял, нависая над сыном, словно хищная птица над беспомощным птенцом. Его длинный, ухоженный палец с идеально ровным ногтем тыкал в тетрадь в косую линейку.
— Смотри сюда. Вот. Сколько раз я тебе показал? Загогулина вверх, палочка вниз, потом петля. Это буква «В». Не крючок для рыбы, не пьяный забор, а буква «В»! Вадим! Твоя буква! Ты даже собственное имя написать не можешь как следует.
Лёша уже не плакал. Все слёзы кончились ещё час назад, оставив на щеках грязноватые соляные дорожки. Теперь он просто тихо, почти беззвучно всхлипывал, судорожно втягивая носом воздух. Его маленькое тело окаменело на стуле, плечи вжались в шею. Семилетний мальчик выглядел как старичок, согнувшийся под непосильной ношей. Его правый глаз едва заметно, но постоянно подёргивался. Рука, державшая ручку, была перепачкана графитом и синела от напряжения. На странице тетради, под безжалостным светом настольной лампы, расползались уродливые, кривые буквы. Каждая из них была свидетельством его никчёмности.
Ольга вошла в комнату бесшумно. Она уже минут десять стояла в коридоре, прислонившись плечом к косяку, и слушала. Она не вслушивалась в слова — их смысл был давно известен и неизменен. Она слушала интонации. Она слушала, как методично, удар за ударом, её муж вбивает в их сына комплекс неполноценности. Она смотрела на напряжённую спину Лёши, на его дёргающийся глаз, и чувствовала, как внутри неё что-то холодное и твёрдое, как кусок льда, разрастается, вытесняя всё остальное.
Она вошла и молча подошла к столу. Вадим заметил её только тогда, когда её тень упала на тетрадь. Он раздражённо поднял голову, готовый рявкнуть, чтобы не мешала «воспитательному процессу», но замер, встретившись с её взглядом. В нём не было ни злости, ни мольбы, ни привычной усталости. В нём была пустота. Пустота и сталь.
Не говоря ни слова, она протянула руку и взяла тетрадь. Её движения были плавными, отстранёнными, как у хирурга. Вадим инстинктивно попытался удержать тетрадь, но её пальцы сомкнулись на обложке с неожиданной силой. Она вырвала исписанный лист. Звук рвущейся бумаги прозвучал в комнате как выстрел. Лёша вздрогнул и поднял на мать испуганные, заплаканные глаза. Ольга медленно, с наслаждением, скомкала лист в плотный, тугой шар. Затем, не отводя взгляда от побагровевшего лица мужа, она развернулась и бросила бумажный комок в мусорное ведро у двери. Он глухо стукнулся о пластик.
— Хватит, — сказала она. Голос был таким же холодным и ровным, как и её взгляд. — Занятие окончено.
Вадим смотрел то на неё, то на мусорное ведро, то на пустой разворот в тетради. Он не мог поверить в происходящее. Это был бунт. Открытый, наглый, демонстративный саботаж его власти. Воздух в комнате загустел, стал вязким, как смола. Он медленно выпрямился, его ноздри раздувались.
— Ты что делаешь? — прошипел он, с трудом ворочая одеревеневшим языком. — Я из него человека пытаюсь сделать! Настоящего! А не сопливого неудачника, как твой папаша!
Ольга повернулась к нему. На её лице не дрогнул ни один мускул. Она была похожа на статую, высеченную из холодного мрамора.
— Нет, — отрезала она. — Ты пытаешься реализовать свои амбиции за счёт его нервов. И я больше не позволю тебе этого делать.
Слова Ольги повисли в воздухе, плотные и тяжёлые, как булыжники. Вадим издал короткий, удушливый смешок, больше похожий на хрип. Он медленно обошёл стол, останавливаясь напротив неё. Между ними оставалось не больше метра выжженного пространства. Лёша сидел между ними, как между молотом и наковальней, вжав голову в плечи и боясь поднять взгляд.
— Мои амбиции? — Вадим произнёс это слово с ядовитым наслаждением, будто пробовал на вкус редкий деликатес.
— Конечно, мои. А чьи ещё? Твои, что ли? Твои амбиции заканчиваются на выборе нового сериала на вечер и скидках в продуктовом. Я строю ему будущее! Я пробиваю ему дорогу локтями в мире, где слабых топчут, не замечая. Этот мир жрёт таких, как он, на завтрак! А я пытаюсь выковать из него меч, а ты ноешь, что железу горячо!
Он говорил негромко, но с такой силой, что казалось, вибрируют стёкла в окне. Он не обращался к ней, он вещал, проповедовал свою жестокую правду, единственно верную в его вселенной. Он подался вперёд, и его тень полностью накрыла съёжившегося сына.
— Он пойдёт в лучшую гимназию. Он будет знать три языка к пятнадцати годам. Он поступит в МГИМО или ВШЭ, пока дети твоих подружек будут думать, как закрыть долги за пивной ларёк. Я не позволю ему стать никем! Не позволю ему повторить судьбу твоего отца-инженера, который всю жизнь просидел в своём НИИ за три копейки, гордый, но нищий! Я даю ему шанс, а ты… ты тянешь его назад. В своё уютное, тёплое болото посредственности.
Ольга слушала, не меняя выражения лица. Весь этот монолог она слышала уже сотни раз в разных вариациях. Раньше она пыталась спорить, что-то доказывать, взывать к его чувствам. Теперь она поняла — это бесполезно. Он говорил не с ней. Он разговаривал со своими собственными страхами, со своими демонами, пытаясь принести им в жертву собственного сына. И когда он закончил, она сделала шаг вперёд, вынудив его отступить и нарушив его монолитную позу.
— Ты не меч куёшь, Вадим. Ты его ломаешь. Каждый день. По кусочку. Ты смотришь на него и не видишь ребёнка. Ты видишь свой проект. Неудачный проект, который не соответствует твоим ожиданиям. Ты видишь его кривые буквы, а я вижу его трясущиеся руки. Ты слышишь его неправильные ответы, а я слышу, как он скрипит зубами по ночам. Ты говоришь о будущем, а я вижу, что у него нет настоящего.
Она резко протянула руку и кончиками пальцев коснулась щеки Лёши, чуть ниже правого глаза. Мальчик вздрогнул от неожиданного прикосновения, но не отстранился.
— Посмотри. Просто посмотри сюда. Ты видишь? Это не признак будущего гения. Это нервный тик. У нашего сына в семь лет дёргается глаз! От твоих прописей, от твоих репетиторов, от твоего вечного недовольства.
И тут её голос, до этого ровный и холодный, обрёл твёрдость закалённой стали. Она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он впервые увидел не жену, а противника. Равного и беспощадного.
— Я не позволю тебе сломать нашего сына! Ему всего семь лет, а у него уже дёргается глаз от твоих репетиторов и элитных гимназий! Либо ты прекращаешь этот марафон тщеславия, либо я заберу у тебя сына!
Ультиматум прозвучал в комнате как удар гонга. Он не был произнесён на повышенных тонах. Он был констатацией факта. Новой реальности, в которой Вадиму больше не принадлежала вся полнота власти. Он смотрел на неё, и его лицо медленно наливалось тёмной, нехорошей кровью. Он понял, что это не истерика. Это было объявление войны.
Минуту, может, две, Вадим просто смотрел на неё. Он не дышал. Казалось, даже кровь остановилась в его жилах. Ультиматум, произнесённый её спокойным, почти безжизненным голосом, был не просто угрозой. Это было нарушением всех законов его вселенной. Это был государственный переворот в масштабах одной квартиры. Он медленно, очень медленно усмехнулся, обнажив идеально ровные, белые зубы. Улыбка не коснулась его глаз. Они остались холодными, как два осколка серого льда.
— Заберёшь? — переспросил он шёпотом, пробуя слово на вкус. — Это интересно. Куда же ты его заберёшь, позволь узнать? В свою сказочную страну розовых пони, где все рисуют радугу и получают за это медали? На какие средства, Оля? На свою зарплату администратора в салоне красоты, которой едва хватает на твои тряпки?
Он сделал шаг, потом ещё один, и теперь уже Ольга отступила к стене. Он наступал, загоняя её в угол, не физически, а словами, каждое из которых было пропитано ядом презрения.
— Или ты побежишь к маме? В её двухкомнатную хрущёвку, где до сих пор пахнет нафталином и проигранной жизнью? Будете там все вместе сидеть, три поколения неудачников, и рисовать свои картинки, пока мир несётся мимо. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь? Ты не спасаешь его, ты калечишь! Ты обрекаешь его на такую же серую, никчёмную жизнь, какой живёшь сама! Ты превращаешь его в комнатное растение, которое сдохнет от первого же сквозняка!
Его голос нарастал, наполняясь металлом. Он больше не спорил о гимназии. Он выносил ей приговор. Он бил по самому больному: по её происхождению, по её доходам, по её мечтам, которые он всегда считал инфантильными и глупыми. Он хотел, чтобы она почувствовала себя ничтожеством, не способным принять ни одного правильного решения. Чтобы она усомнилась в себе и сдалась.
Ольга прижалась спиной к прохладной стене. Она смотрела на него, на его искажённое яростью красивое лицо, и не чувствовала ничего, кроме холодной отстранённости. Все его слова отскакивали от неё, не причиняя боли. Слишком поздно. Броня уже наросла.
— Он будет учиться в обычной школе у дома. И ходить в секцию по рисованию, как он и хотел. А ты, если хочешь кем-то командовать, найди себе солдатиков. Мой ребёнок в твоих играх участвовать не будет.
Этот спокойный, уверенный ответ стал последней каплей. Для Вадима это было хуже, чем крик или слёзы. Это была демонстрация того, что его оружие больше не работает. Его власть испарилась. И в этот момент в нём что-то оборвалось. Рациональное уступило место звериному.
Он замахнулся. Рука взлетела вверх — широкая, сильная ладонь, готовая обрушиться на её лицо. Лёша, до этого сидевший неподвижно, издал тонкий, сдавленный писк, похожий на писк пойманного мышонка. И этот звук остановил Вадима. Его рука замерла в воздухе. Он смотрел на жену, на её бледное, но абсолютно спокойное лицо, потом перевёл взгляд на сына, скорчившегося на стуле в животном ужасе.
И его лицо изменилось. Ярость ушла, схлынула, оставив после себя брезгливую, холодную маску. Он медленно опустил руку. Он понял, что проиграл. Силой её не сломать. Значит, нужно было действовать иначе.
Не говоря больше ни слова, он резко развернулся и вышел из детской. Ольга слышала его быстрые, чёткие шаги по коридору. Скрипнула дверца шкафа-купе в спальне. Щелчок молнии дорожной сумки. Он не хлопал дверями, не швырял вещи. Он действовал как машина. Методично, быстро, без эмоций. Он не сбегал. Он проводил хирургическую операцию по ампутации ненужной, инфицированной части своей жизни. Через несколько минут он снова появился в дверях детской. В одной руке он держал спортивную сумку, на плече висел чехол с ноутбуком. Он был собран. Готов уйти. Но не для того, чтобы просто исчезнуть. А для того, чтобы произнести последнее слово.
Он стоял в дверном проёме, идеально вписавшись в него, словно был его неотъемлемой частью. Несущей конструкцией этого дома, которую сейчас выдернут, и всё рухнет. Он больше не кричал. Вся горячая, бурлящая ярость внутри него остыла, превратившись в монолитный, отполированный лёд презрения. Его лицо было спокойным, почти отстранённым, как у врача, который сообщает родственникам о безнадёжном диагнозе. Он окинул взглядом комнату: разбросанные по полу детали конструктора, плакат с динозаврами на стене, маленький стул, на котором сидел его сын. Осмотрел всё это как чужое, не имеющее к нему никакого отношения.
— Ну что, довольна? — его голос был тихим и ровным, без единой эмоции. Он обращался к Ольге, но смотрел куда-то сквозь неё. — Ты победила. Можешь праздновать. Ты отстояла его право быть никем. Рисовать свои каракули в районной студии, ходить в школу для дебилов и в итоге стать таким же бесполезным винтиком в этой системе, как и вся твоя родня. Поздравляю. Ты подарила ему прекрасное будущее.
Он сделал паузу, давая словам впитаться в воздух, отравить его. Ольга молчала. Она понимала, что это ещё не конец. Главный удар ещё не нанесён. Это была лишь артиллерийская подготовка перед решающим штурмом.
И он начал штурм. Он полностью проигнорировал её, его взгляд скользнул мимо и зацепился за маленькую фигурку на стуле. Он посмотрел на Лёшу. Прямо ему в глаза. И впервые за весь вечер обратился непосредственно к нему.
— Слушай сюда, боец, — в его голосе не было ни капли тепла. Это было обращение командира к проштрафившемуся новобранцу, которого списывают из части. — Проект закрыт. Понимаешь? Я вкладывал в тебя время, деньги, нервы. Я делал из тебя человека, который сможет чего-то добиться. А ты оказался бракованным материалом. Слишком много нытья, слишком мало результата. Так что всё. Инвестиции прекращаются.
Лёша сидел, не шевелясь, глядя на отца широко раскрытыми, сухими глазами. Он перестал даже всхлипывать. Он превратился в маленькую восковую фигурку. Единственное, что в нём жило, — это бешено колотящееся сердце, которое, казалось, вот-вот пробьёт рёбра.
Вадим усмехнулся, глядя на реакцию сына. Эта немая сцена доставляла ему видимое, извращённое удовольствие. Он нанёс удар, который оказался точнее и больнее любого физического. Он повернул голову к Ольге, но говорил так, чтобы каждое слово било по мальчику.
— Оставь себе этого тупого щенка, — каждое слово было маленьким отравленным гвоздём, вбитым в тишину. — Может, у тебя получится выдрессировать его хотя бы тапочки приносить. У меня на это больше нет ни времени, ни желания. Это нерентабельно.
Он говорил это, глядя на Ольгу, но целился в сына. Он видел, как дрогнул подбородок Лёши, как в его глазах, до этого сухих, блеснула и застыла новая, невыносимая боль. Боль не от страха, а от предательства. От того, что самый главный человек в его мире только что списал его со счетов, как сломанную игрушку.
Вадим удовлетворённо, почти незаметно кивнул своим мыслям. Он сделал то, что хотел: он не просто ушёл, он сжёг за собой мосты, предварительно заминировав их для тех, кто остался. Он отравил колодец, из которого им предстояло пить.
— Деньги на его содержание будешь получать на карту в первый день каждого месяца. Ровно столько, сколько положено по закону, — его голос стал совсем деловым, как на совещании. — Можешь считать это неустойкой за бракованный товар. Больше от меня ничего не жди. Ни звонков, ни подарков на день рождения, ни помощи. Для меня его больше не существует. И тебя, соответственно, тоже.
Он не стал ждать ответа. Он и не ждал его. Он просто развернулся на каблуках дорогих ботинок, чётко, по-военному, и вышел из комнаты. Ольга не двинулась с места, прислушиваясь. Она слышала, как его шаги удаляются по паркету коридора. Не было суеты, не было злости. Только ровный, размеренный ритм уходящего человека. Щёлкнул замок входной двери. Потом ещё один, контрольный. Затем наступила тишина.
Она была не просто отсутствием звука. Это была оглушающая, ватная, всепоглощающая тишина, которая хлынула в квартиру, заполняя каждый угол, каждую щель, вытесняя остатки запаха его дорогого парфюма. Она давила на уши, делала воздух вязким. Несколько секунд Ольга стояла неподвижно, прислонившись к стене, и просто дышала. Стальная пружина, которая держала её все эти часы, медленно, с болезненным скрипом начала разжиматься. Плечи опустились. Из лёгких вырвался долгий, дрожащий выдох, похожий на стон. Адреналин, державший её в тонусе, отхлынул, оставив после себя звенящую пустоту и свинцовую усталость во всём теле.
Она оттолкнулась от стены и медленно, как во сне, пошла к сыну. Лёша по-прежнему сидел на стуле, прямой, как палка. Он не плакал. Он даже не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к пустому дверному проёму, где только что стоял отец. Его маленькое лицо было белым, как бумага, а под глазом, который так мучительно дёргался весь вечер, теперь царило пугающее спокойствие. Он был похож на маленького фарфорового солдатика, которого уронили, но он чудом не разбился, покрывшись сетью невидимых трещин.
Ольга опустилась перед ним на колени. Она ничего не говорила, не задавала вопросов. Она просто протянула руки и очень осторожно, боясь спугнуть эту хрупкую неподвижность, обняла его. Она прижалась щекой к его макушке, пахнущей детским шампунем и карандашной стружкой. Сначала она не почувствовала ничего. Его тело было твёрдым и чужим, как кусок дерева. Но она не отпускала. Она просто держала его, вливая в него остатки своего тепла, пытаясь своим присутствием заполнить ту зияющую дыру, которую оставил после себя Вадим.
— Лёша… Лёшенька… — прошептала она одними губами. — Всё.
И в этот момент его маленькое тело содрогнулось. Один раз, потом ещё. Это был не плач. Это была беззвучная, судорожная дрожь, которая шла из самой глубины его существа. Он вцепился своими тонкими пальчиками в её кофту с такой силой, что побелели костяшки. Он уткнулся лицом ей в плечо, и она почувствовала, как по её коже расползается горячее мокрое пятно. Он плакал без слёз, без звука, всем своим маленьким, растоптанным сердцем.
Ольга крепче прижала его к себе, качая из стороны в сторону, как младенца. Она смотрела поверх его головы на исписанные тетради, на дорогую настольную лампу, на идеальный порядок, который так любил Вадим. Всё это теперь казалось реквизитом из чужого, страшного спектакля, который наконец-то закончился. За окном стемнело. Город зажёг свои огни, равнодушные и далёкие. Впервые за много лет они были в этой квартире одни. Свободные. И бесконечно одинокие. Воздух в комнате был чистым, но очень холодным. И им двоим предстояло заново учиться дышать…
