— Слышь, соседка, вы там совсем бессмертные, что ли? — Сосед снизу, грузный дядя Витя, стоял на лестничной площадке в одних растянутых семейных трусах и дымил в приоткрытую форточку. — Время первый час, а у вас там стадион «Лужники». Я сейчас наряд вызову, честное слово. У меня смена завтра, имейте совесть.
Марина даже не затормозила, пролетая мимо него по ступенькам. В одной руке у неё был тяжелый пакет с лекарствами и бутылками воды, в другой — ключи, которые никак не хотели попадать в скважину от спешки. Она не ответила соседу, потому что её уши, словно локаторы, были настроены на один-единственный звук, который пробивался сквозь бетонные перекрытия. Это был не просто плач. Это был хриплый, захлебывающийся вой, от которого внутри всё сжималось в ледяной ком.
Из-за её собственной двери, обитой дешевым дерматином, неслось уханье басов. Кто-то врубил музыку так, что дрожала даже ручка замка.
— Да чтоб вы сдохли, — выплюнула она сквозь зубы, наконец, провернув ключ.
Дверь распахнулась, и Марину тут же ударила в лицо плотная, горячая волна спертого воздуха. Пахло так, словно она зашла не в квартиру, где живет семья с маленьким ребенком, а в привокзальную пивнушку. Густой запах дешевого табака смешивался с ароматом вяленой рыбы, пролитого пива и мужского пота. В коридоре горой валялись чужие куртки и ботинки — кто-то даже не удосужился поставить обувь на коврик, просто сбросил грязные кроссовки посреди прохода.
Марина споткнулась о чью-то огромную зимнюю обувь 45-го размера, едва удержав равновесие. Из кухни, ярко освещенной и задымленной, доносился лошадиный ржач и звон стекла.
— Ну! Давай, Санек! Жми! — орал голос Николая, перекрывая гул телевизора. — Гоооол! Да ладно! Наливай, братва, за это надо выпить!
Марина не пошла на кухню. Она швырнула пакет с лекарствами на пол в прихожей и рванула к двери детской. Дверь была плотно закрыта. Не прикрыта, чтобы свет не мешал, а именно захлопнута до упора, чтобы звуки изнутри не портили атмосферу праздника снаружи. Ручка скользнула в ладони, поддалась, и Марина влетела в комнату.
Здесь было темно и душно, как в парилке. Батареи жарили на полную мощность, а форточка была наглухо задраена. В темноте, в кроватке с высокими бортами, бился маленький комок. Саша уже не плакал в голос — у него просто не осталось сил. Он издавал страшные, каркающие звуки, жадно хватая ртом горячий воздух.
Марина щелкнула выключателем ночника. Тусклый желтый свет озарил кроватку, и от увиденного у неё перехватило дыхание.
Трехлетний Саша сидел, вцепившись побелевшими пальчиками в прутья кровати. Его лицо было багровым, покрытым пятнами, глаза опухли так, что превратились в узкие щелочки. На подушке и на пижаме расплылось огромное, уже начавшее подсыхать пятно рвоты. Ребенка вырвало от высокой температуры, и он, бедный, так и сидел в этой грязи, боясь пошевелиться и позвать на помощь, потому что никто не приходил.
— Сашенька, маленький мой, — Марина подскочила к кровати, одним движением срывая боковую стенку.
Она прикоснулась губами к его лбу и тут же отпрянула — кожа была не просто горячей, она была обжигающей. Градусника не требовалось, чтобы понять: там далеко за тридцать девять. Ребенок, увидев мать, потянулся к ней дрожащими руками, и его сухие губы беззвучно шевельнулись. Он хотел сказать «мама», но вместо этого вышел только сиплый свист.
— Тихо, тихо, я здесь, — шептала она, но её шепот был жестким, механическим. Эмоции отключились. Сейчас она действовала как робот-спасатель.
Марина схватила ребенка на руки. Пижама прилипла к его телу, пропитанная потом и рвотными массами. Запах кислого молока ударил в нос, смешиваясь с запахом рыбы, который просачивался даже сюда. Саша был вялым, как тряпичная кукла, его голова бессильно упала ей на плечо. Он горел. Он буквально сгорал заживо, пока за стеной три здоровых лба обсуждали офсайд.
Она понесла его в ванную, стараясь не наступать на разбросанные по коридору вещи. Музыка на кухне стала громче — видимо, кто-то решил добавить децибел в честь забитого гола.
— А я ему говорю: ты чё, попутал? — донесся пьяный голос одного из приятелей Коли, сопровождаемый взрывом хохота. — А он мне…
Марина ногой захлопнула дверь в ванную, отсекая этот бедлам. Она включила прохладную воду, намочила полотенце и начала быстро, но осторожно обтирать пылающее тельце сына. Саша слабо заскулил, когда влажная ткань коснулась кожи, но не сопротивлялся.
— Потерпи, сынок, сейчас станет легче, — приговаривала она, смывая с него липкую грязь. — Сейчас мы собьем температуру, сейчас переоденемся.
Каждое движение было выверенным. Раздеть. Обтереть. Вытереть насухо. Достать чистую майку. Руки Марины не дрожали. Наоборот, они налились какой-то страшной, чугунной тяжестью. Пока она возилась с ребенком, в её голове, словно на бегущей строке, прокручивалась одна и та же мысль. Она не думала о том, как ей больно или обидно. Она не жалела себя. Она думала о том, что её муж — не просто безответственный дурак. Он враг. Враг, который оставил беспомощного человека в опасности ради бутылки водки и вяленого леща.
Она вернулась в детскую с Сашей на руках. Одной рукой сдер
Марина осторожно прикрыла за собой дверь детской, оставив сына в относительном покое. Саша, наконец, провалился в тяжелый, медикаментозный сон, сжимая в кулачке край одеяла. В комнате пахло уксусом и жаром, но это был запах болезни, с которой можно бороться. За дверью же пахло предательством, и с ним бороться было куда сложнее.
Она постояла секунду в темном коридоре, прислушиваясь к стуку собственной крови в висках. С кухне донесся звон вилок о тарелки и довольное чавканье.
— Не, ну ты видел, как он ему в ноги подкатился? Чисто красная карточка! — восторженно орал кто-то из гостей.
Марина глубоко вдохнула, словно перед прыжком в ледяную прорубь, и решительно шагнула в сторону света.
На кухне царил хаос, какой бывает только после нашествия варваров. Стол, который она еще утром протирала до блеска, был застелен газетами, пропитавшимися жиром от рыбы. В центре композиции возвышалась початая бутылка водки и батарея пивных банок. Везде — на полу, на стульях, даже на подоконнике — валялась рыбья чешуя, напоминающая дешевые пайетки.
Во главе стола восседал Николай. Его лицо лоснилось от пота и самодовольства. Рубашка была расстегнута на груди, обнажая жидкие волоски, а в руке он сжимал куриную ножку, откусывая от неё огромные куски. Рядом сидел Санек — его школьный приятель, вечный безработный с бегающими глазками, и еще какой-то незнакомый мужик с татуировкой на шее.
Николай, заметив жену, расплылся в широкой, пьяной улыбке, совершенно не считывая выражение её лица.
— О, Мариш! Явилась не запылилась! — радостно гаркнул он, взмахнув костью как дирижерской палочкой. — А мы тут за победу наших! Санек, наливай штрафную хозяйке! Она у нас дама строгая, но справедливая!
Санек послушно потянулся к бутылке, глупо хихикая: — Здрасьте, Марина Юрьевна. А мы тут это… тихонько.
Марина не ответила. Она молча прошла к столу, не сводя глаз с мужа. В её взгляде не было ни упрека, ни обиды — только холодная, абсолютная пустота, какая бывает в дуле пистолета перед выстрелом. Она подошла вплотную. Николай, почуяв неладное, но все еще пытаясь сохранить лицо перед друзьями, нахмурился:
— Марин, ну ты чего? Люди же смотрят. Сядь, поешь. Курицу заказали, гриль, как ты любишь.
Она не села. Её рука, двигаясь с пугающей скоростью кобры, метнулась к центру стола. Пальцы сомкнулись на горлышке почти полной бутылки водки «Талка».
— Э, ты чё удумала? — вякнул мужик с татуировкой, но было уже поздно.
Марина с размаху, вкладывая в этот бросок всю накопившуюся за последние два часа ненависть, швырнула бутылку в стену. Туда, где висел дурацкий календарь с видами природы, подаренный свекровью.
Звук разбивающегося стекла в маленьком помещении прозвучал как взрыв гранаты. Осколки брызнули веером во все стороны, осыпая гостей стеклянным дождем. Резкий запах спирта мгновенно перебил вонь рыбы. По обоям, прямо по пейзажу с березками, потекла прозрачная жидкость, смывая типографскую краску.
На кухне повисла звенящая, мертвая тишина. Санек вжал голову в плечи, прикрываясь руками. Николай замер с открытым ртом, из которого выпал кусок курицы.
— Вон отсюда, — сказала Марина.
Она не кричала. Голос был тихим, ровным, лишенным интонаций. Но от этого голоса у присутствующих мужиков волосы встали дыбом.
— Марин, ты больная? — просипел Николай, глядя на мокрое пятно на стене. — Ты чё творишь? Водка денег стоит!
— Я сказала: вон отсюда! Все! — на этот раз она повысила голос, и в нем прорезался металл. — Считаю до трех. Если через минуту вашего духа здесь не будет, я возьму чайник с кипятком. И поверьте, я не промахнусь.
Она шагнула к плите и действительно положила руку на ручку эмалированного чайника.
Санек первым понял, что шутки кончились. Он подорвался со стула, опрокинув банку с пивом, которая тут же разлилась мутной лужей по линолеуму.
— Колян, мы это… мы пойдем, — забормотал он, пятясь к выходу и судорожно хватая свою куртку со спинки стула. — Не в духе она сегодня. Бывает.
— Да вы че, мужики? — Николай попытался встать, но ноги его плохо слушались. — Сидите! Я здесь хозяин! Это мой дом!
— Твой дом — в свинарнике, — отрезала Марина, глядя на мужа с брезгливостью, словно на таракана. — А ну пошли вон, алкашня!
Мужик с татуировкой молча встал, отряхнул с колен осколки стекла и, бросив на Николая сочувственный взгляд, быстрым шагом вышел в коридор. Санек семенил следом, на ходу пытаясь попасть в рукав куртки. Слышно было, как они толкаются в прихожей, матерятся шепотом, натягивая ботинки. Хлопнула входная дверь, отсекая их от этого безумия.
Николай остался один. Он сидел посреди разгрома, красный, униженный, с пятнами водки на футболке. Хмель начал уступать место злобе. Он медленно поднялся, опираясь руками о липкий стол, и навис над Мариной. В его мутных глазах плескалась обида пополам с агрессией.
— Ты меня перед пацанами опозорила, — прорычал он, брызгая слюной. — Ты хоть понимаешь, что ты наделала, дура психованная? Люди пришли отдохнуть, футбол посмотреть! Я всю неделю пахал как проклятый! Имею я право расслабиться в собственном доме или нет?!
Марина смотрела на него и не узнавала. Перед ней стоял не тот человек, за которого она выходила замуж пять лет назад. Перед ней стояло чудовище, сотканное из эгоизма и дешевого алкоголя.
— И ты, «отец года», тоже, — процедила она, глядя ему прямо в переносицу. — Чтобы духу твоего здесь не было.
— Чего? — Николай поперхнулся воздухом. — Ты меня выгоняешь? Из моей квартиры? Да ты совсем берега попутала! Я сейчас тебе устрою…
Он замахнулся, пытаясь изобразить угрозу, но Марина даже не моргнула. Она перехватила поудобнее тяжелый чайник, который все еще держала в руке. Крышка звякнула.
— Только тронь, — тихо сказала она. — Только попробуй. Я тебе устрою такой футбол, что ты до конца жизни на скамейке запасных сидеть будешь. Ты забыл, что у тебя сын в соседней комнате от температуры загибается? Или тебе водка последние мозги растворила?
Николай замер. Упоминание сына на секунду пробило алкогольный туман, но тут же утонуло в волне уязвленного самолюбия.
— Не сдохнет твой сын! — рявкнул он. — Подумаешь, температура! У всех детей бывает! А ты из-за этого мужику праздник испортила! Истеричка!
Это было последней каплей. Марина почувствовала, как внутри лопнула последняя струна, удерживающая её в рамках цивилизованного поведения. Больше не было жены. Была самка, защищающая свое потомство от опасного хищника.
Дверь подъезда внизу хлопнула, и этот звук, пробившийся сквозь двойные стеклопакеты, поставил точку в визите гостей. На кухне повисла тяжелая, липкая тишина, нарушаемая лишь гудением старого холодильника и редким капаньем водки со стены на пол. Лужа растекалась, подбираясь к носкам Марины, но она не сдвинулась с места.
Николай тяжело опустился обратно на стул, который жалобно скрипнул под его весом. Он провел ладонью по лицу, размазывая жир от курицы по щеке, и уставился на жену мутным, расфокусированным взглядом. В его глазах не было ни капли раскаяния — только глухая, тупая обида животного, у которого отобрали миску с едой.
— Ну и че ты добилась? — пробурчал он, потянувшись к единственной уцелевшей банке пива. — Пацанов разогнала, хату разнесла. Героиня, блин. Медаль тебе выдать?
Марина смотрела на него, и ей казалось, что она видит этого человека впервые. Куда делся тот улыбчивый парень, с которым они гуляли по набережной? Перед ней сидело обрюзгшее, равнодушное существо, для которого банка дешевого пойла была важнее жизни собственного сына. Внутри неё что-то окончательно выгорело, оставив после себя холодную, стерильную пустыню.
— Поставь банку, — сказала она. Голос звучал сухо, как шелест сухой листвы.
Николай нарочито громко щелкнул ключом открывашки, пена брызнула ему на пальцы.
— Не указывай мне, — огрызнулся он, делая жадный глоток. — Я в своем доме. Я деньги в дом приношу. Я имею право расслабиться после смены, понятно тебе? А то, что у мелкого температура — так это ты мать, ты и следи. Я-то тут при чем? Я ему не доктор.
Эти слова стали тем самым спусковым крючком. Марина шагнула к столу, нависая над мужем. Запах перегара ударил ей в нос, смешиваясь с запахом её собственного страха, который она пережила полчаса назад в детской.
— Ты при чем? — переспросила она тихо, но от этой тишины Николаю стало не по себе. — Ты спрашиваешь, при чем тут ты?
Она оперлась руками о стол, не обращая внимания на рыбью чешую, которая впивалась в ладони.
— Я оставила тебя всего на два часа с больным ребёнком, у которого температура, а ты заперся на кухне с друзьями пить пиво, пока сын плакал в кроватке! Коля, ты вообще человек?
— Ну… я… это…
— Ты понимаешь, что он там задыхался? Ты хоть на секунду музыку убавил, чтобы проверить, дышит он вообще или нет?
Николай поморщился, словно от зубной боли, и махнул рукой, едва не сбив банку.
— Ой, да не начинай ты этот театр! — заорал он, пытаясь перекричать просыпающуюся в нем неуверенность. — «Задыхался», «плакал»! Ну поплакал и перестал, мужик растет, а не баба! Чего мне над ним, с бубном плясать? У него жаропонижающее есть, ты ж сама давала перед уходом. Чё ты из меня монстра лепишь?
— Я не леплю, — Марина выпрямилась, глядя на него с брезгливостью, какой смотрят на раздавленного слизняка. — Ты и есть монстр. Равнодушный, эгоистичный кусок мяса. Ты даже не зашел к нему. Ты просто закрыл дверь поплотнее, чтобы его хрипы не мешали тебе голы обсуждать.
— Заткнись! — Николай ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули тарелки с объедками. — Заткнись, я сказал! Я устал! Я пахал всю неделю! Я пришел домой, хотел посидеть с друзьями, футбол посмотреть! А ты приперлась и устроила истерику на ровном месте! Ты мне весь кайф обломала, ты это понимаешь?
Он встал, шатаясь, и его лицо налилось кровью. Вены на шее вздулись. Он пытался задавить её своим гневом, своим ростом, своей пьяной агрессией, как делал это раньше, когда они ссорились из-за бытовых мелочей. Но сегодня это не сработало.
Марина не отступила ни на шаг. Она стояла прямо, руки скрещены на груди, взгляд прямой и жесткий. Она видела перед собой не мужа, не главу семьи, а просто пьяного постороннего мужика, который случайно оказался на её кухне.
— Какой кайф, Коля? — спросила она ледяным тоном, игнорируя его вспышку ярости. — Кайф от того, что твой ребенок в собственной рвоте лежал, пока ты тут ржал как конь? Ты посмотри вокруг. Посмотри на этот стол. Это твоя жизнь, Коля. Грязь, вонь, дешевая водка и рыбьи кости. И ты хочешь затащить в это болото нас с Сашей?
— Да пошла ты… — он сплюнул на пол, прямо на линолеум, туда, где лежали осколки разбитой бутылки. — Не нравится — вали! К маме своей вали, куда хочешь! Квартира моя, я тут прописан! Не дамся я тебе под каблук, поняла? Я мужик!
— Мужики детей в беде не бросают, — отрезала Марина. — А ты… ты просто паразит. И знаешь что? Я больше не буду это терпеть. Ни секунды. Хватит. Я всё ждала, думала, ты повзрослеешь, поймешь ответственность. Но нет. Горбатого могила исправит.
Николай зло прищурился, пытаясь сфокусировать взгляд на её лице.
— Ты чё, угрожаешь мне? — прошипел он, надвигаясь на неё. — Ты, курица, мне угрожать вздумала? Да я тебя сейчас…
Он замахнулся снова, широко, неуклюже, скорее чтобы напугать, чем ударить. Но Марина даже не моргнула. Она видела каждое его движение, замедленное алкоголем. Она знала, что он трус. Громкий, визгливый, но трус.
— Давай, — сказала она тихо, глядя ему прямо в глаза. — Ударь. Только потом не удивляйся, когда проснешься в пустой квартире, а из твоего имущества останется только эта банка пива. Ты думаешь, я буду терпеть? Думаешь, я буду рыдать в подушку? Ошибаешься, дорогой. Этот цирк закончился. Антракт затянулся.
Она развернулась и подошла к плите, где стоял чайник. Вода в нем еще была горячей после её предыдущей угрозы.
— Я не угрожаю, Коля. Я констатирую факт, — она положила руку на ручку чайника, и этот жест подействовал на Николая отрезвляюще, как пощечина. — Ты для нас больше не существуешь. Ты умер сегодня вечером, когда выбрал пиво вместо сына. А с мертвецами я в одной квартире жить не собираюсь.
Николай замер, тяжело дыша. В его затуманенном мозгу начала пробиваться мысль, что на этот раз всё серьезно. Это не обычный скандал с битьем тарелок и бурным примирением ночью. Это был конец. И этот конец пугал его до дрожи в коленях, хотя признаться в этом он не мог даже самому себе. Он стоял посреди разрушенной кухни, окруженный запахом спирта и ненависти, и понимал, что земля уходит у него из-под ног.
Марина чиркнула спичкой. Огонек вспыхнул, на мгновение осветив её бледное, решительное лицо, и она поднесла его к конфорке. Газ с шипением занялся, расцветая короной голубого пламени. Она с грохотом опустила чайник на решетку. Металл звякнул, и этот звук в тишине кухни прозвучал как выстрел стартового пистолета.
— У тебя есть ровно три минуты, Коля, — сказала она, не оборачиваясь. Она смотрела на пляшущие языки огня, словно загипнотизированная. — Пока закипает вода. Если к моменту, когда он засвистит, ты будешь еще здесь, я не стану разбираться, куда плеснуть кипятком. В лицо, в пах или на твои драгоценные штаны. Мне всё равно. Я сяду за нанесение тяжких телесных, но ты здесь больше не останешься.
Николай стоял у дверного косяка, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Хмель, еще недавно туманивший его разум и даривший ложное чувство всесилия, улетучился без следа. На смену ему пришел липкий, животный страх. Он видел спину жены, её напряженные, как струны, плечи, и понимал: она не шутит. В этой женщине, которую он привык считать удобной и покладистой, проснулось что-то древнее и страшное.
— Марин, ты чё, совсем ку-ку? — его голос дрогнул, скатившись на фальцет. — Куда я пойду? Ночь на дворе! У меня ни ключей от гаража, ни денег с собой, всё на карте…
— Время пошло, — бросила она ледяным тоном. — Две минуты пятьдесят секунд.
— Ты не имеешь права! — взвизгнул он, пытаясь вернуть себе хоть каплю авторитета. — Это и моя квартира тоже! Я вызову ментов! Я тебя в психушку сдам!
Марина медленно повернула голову. В её глазах не было ни ярости, ни слез — только бездонная, черная усталость и презрение.
— Вызывай, — сказала она тихо. — Пусть приезжают. Пусть посмотрят на разгром, на бутылки, на блювотину на столе. Пусть зайдут в комнату к ребенку, которого ты бросил. Я им всё расскажу, Коля. И про то, как ты пил, пока он задыхался, и про то, как ты на меня замахивался. Давай, звони. Только пока они едут, чайник уже закипит.
Вода внутри чайника начала глухо шуметь, предвещая скорое бурление. Этот нарастающий гул действовал на нервы почище сирены воздушной тревоги. Николай затравленно огляделся. Его взгляд метался по кухне, цепляясь за остатки «праздника»: недоеденную курицу, смятые банки, лужу водки у плинтуса. Его уютный мирок рухнул, раздавленный женским каблуком.
Он понял, что проиграл. Проиграл не потому, что она сильнее физически, а потому, что ей нечего терять, кроме больного ребенка, за которого она готова перегрызть глотку. А ему было что терять — свой комфорт, свое здоровье, свою шкуру.
— Стерва, — выплюнул он, срываясь с места.
Николай метнулся в коридор, спотыкаясь о разбросанную обувь. Его руки тряслись, когда он пытался попасть ногами в кроссовки. Он не стал завязывать шнурки, просто засунул пятки внутрь, сминая задники. С вешалки полетела его куртка, он подхватил её на лету, не надевая.
— Я уйду! — орал он из прихожей, пытаясь сохранить остатки достоинства, хотя выглядело это жалко. — Но ты приползешь! Ты еще приползешь ко мне на коленях просить денег! Кому ты нужна, разведенка с прицепом! Сдохнете тут без меня с голоду!
Марина стояла у плиты и не двигалась. Чайник начал тихонько присвистывать.
— Минута, Коля, — крикнула она в коридор.
Послышался грохот, мат, звон падающих ключей. Николай судорожно шарил по карманам куртки, проверяя телефон и сигареты — единственное, что для него сейчас имело значение.
— Дура! Психопатка! — донеслось уже от самой двери.
Замок щелкнул, дверь распахнулась, впуская в квартиру холодный воздух подъезда. Николай вывалился наружу, едва не упав на лестничной клетке. Дверь за ним захлопнулась с такой силой, что, казалось, задрожали стены всего дома.
Марина выключила газ. Свист оборвался, сменившись тишиной.
Она медленно, словно во сне, пошла в прихожую. Ноги были ватными, руки начали мелко дрожать — адреналин уходил, оставляя после себя опустошение. Она подошла к двери и дрожащими пальцами повернула верхний замок. Один оборот. Второй. Третий. Щелчок. Затем нижний замок. Щелчок. И, наконец, ночная задвижка — тяжелая, металлическая, надежная.
С той стороны, из подъезда, послышался глухой удар в дверь. Видимо, Николай, опомнившись, решил вернуться или просто выместить злобу.
— Открой! Я зарядку забыл! — заорал он, колотя кулаком по дерматину. — Марин! Слышишь? Открой, сука!
Марина прислонилась лбом к холодному металлу двери и закрыла глаза. Она не ответила. Для неё этого человека там больше не было. Это был просто шум, как гул ветра или лай бродячей собаки — неприятно, но неопасно, если ты за надежной стеной.
Удары продолжались еще минуту, сопровождаемые потоком грязной брани, но потом стихли. Послышались тяжелые шаги вниз по лестнице, хлопок подъездной двери, и наступила благословенная тишина.
Марина сползла по двери вниз, на пол, прямо на куртку мужа, которую он в спешке уронил и забыл. Она сидела в темном коридоре, обхватив колени руками, и раскачивалась из стороны в сторону. Ей хотелось плакать, выть, кричать, но слез не было. Внутри было сухо и пусто, как в выжженной степи.
«Всё, — подумала она. — Всё кончилось. Опухоль вырезана».
Вдруг из детской донесся слабый звук. Кашель. Марина тут же вскочила, забыв про усталость и дрожь в коленях. Она метнулась в комнату.
В тусклом свете ночника она увидела, что Саша заворочался. Он открыл глаза — мутные, сонные, но уже не такие безумные, как час назад.
— Мам? — прошептал он хрипло. — Пить…
Это было лучшее слово, которое она слышала за всю свою жизнь.
— Сейчас, маленький, сейчас, солнышко, — засуетилась она, хватая поильник с водой.
Она приподняла его голову, помогла сделать несколько глотков. Саша жадно пил, а потом с облегчением откинулся на подушку. Его лоб был влажным, но уже не обжигал руку — температура спала. Кризис миновал.
— Мама здесь? — спросил он, закрывая глаза и устраиваясь поудобнее.
— Мама здесь, — твердо сказала Марина. — И больше никого. Только мы.
Она не стала возвращаться в свою спальню. Она не хотела ложиться на кровать, где еще оставался запах мужа. Марина взяла плед, свернулась калачиком на коврике у детской кроватки, просунув руку сквозь прутья, чтобы держать сына за ладошку.
В квартире было тихо. Не гудел телевизор, не было пьяного гогота, не воняло перегаром. Это была тишина не одиночества, а безопасности. Марина слушала ровное дыхание сына и чувствовала, как с каждой секундой её сердце замедляет свой бешеный ритм. Завтра будет трудно. Будут звонки, угрозы, развод, нехватка денег. Но это будет завтра.
А сегодня она победила. Она вышвырнула мусор из своей жизни и спасла самое главное. Марина закрыла глаза и впервые за этот бесконечный вечер улыбнулась в темноту. Теперь они справятся. Теперь воздух в квартире стал чистым…
