— Что это?
Голос Артёма был хриплым, пропитанным остатками сна и вчерашнего веселья. Он с трудом разлепил веки, и первое, что его сонный мозг смог сфокусировать в утреннем полумраке спальни, были два огромных, туго набитых чёрных мешка, стоящих прямо у кровати. Они возвышались, как пара уродливых надгробий, нарушая привычную геометрию комнаты. Рядом, полностью одетая, стояла Вера. Её лицо было непроницаемым, словно высеченным из камня.
— Это — твоя вечеринка, — отрезала она. Голос ровный, лишённый всякой теплоты, как у диктора, зачитывающего сводку погоды. — А в этом, — она коротко ткнула пальцем в мешок, из которого доносился глухой звон, — твоя посуда.
Только сейчас до Артёма начал доходить масштаб происходящего. Он сел на кровати, откидывая одеяло. Вера не отвела взгляд. Она смотрела на него прямо, изучающе, без малейшего намёка на сочувствие или желание что-то объяснить. Это был взгляд человека, который принял решение и сейчас просто приводит его в исполнение.
Утро для неё началось час назад. Она вошла на кухню, надеясь на чудо, на то, что вчерашние гости или сам Артём, проснувшись ночью, проявили сознательность. Но чуда не произошло. Кухня встретила её липким от пролитого пива полом, на котором неприятно хрустели крошки от чипсов. Столешница была уставлена пустыми бутылками, грязными стаканами со следами пены и отпечатками губ. В раковине и рядом с ней громоздилась гора тарелок с засохшими остатками еды — размазанный по керамике кетчуп, прилипшие к вилкам куски салата, жирные пятна от пиццы на картонных коробках. Воздух был тяжёлым, спёртым, пахнущим вчерашним днём — смесью алкоголя, табачного дыма и остывшей еды.
Она не стала вздыхать. Она не стала цокать языком. Внутри неё что-то просто выключилось. Тот самый тумблер, который отвечал за понимание, терпение и надежду на лучшее. Она молча достала из-под раковины рулон самых больших и плотных мусорных мешков. Её движения были резкими, но удивительно точными, как у хирурга во время операции.
Первый мешок она наполнила мусором. Смахивала в него пустые пачки из-под сигарет, коробки, бутылки, сгребала со стола салфетки и остатки закусок. Звук был отвратительным: звон стекла, глухой стук пластика, влажный шлепок недоеденного куска мяса. Когда с мусором было покончено, она взялась за второй мешок. И без малейших колебаний начала ссыпать в него посуду. Тарелки с глухим стуком падали одна на другую. Вилки, ножи, ложки летели следом, создавая металлический лязг. Стаканы и рюмки она тоже не щадила, сваливая их в общую кучу. Ей было всё равно, разобьётся что-то или нет. Это больше не была её посуда. Это были артефакты чужого праздника жизни, убирать последствия которого она больше не собиралась.
И вот теперь она стояла перед ним, а он, всё ещё не до конца проснувшийся, смотрел то на неё, то на эти два уродливых монумента его безответственности.
— Я тебе не прислуга, чтобы убирать за тобой и твоими друзьями! Если ты считаешь, что это норма — жить в свинарнике, живи в нём один!
Произнесла она эту фразу так, будто читала приговор. Каждое слово было твёрдым, как камень.
— Я поживу у подруги. Вернусь через неделю. Если к моему приходу здесь будет тот же свинарник, можешь считать, что я съехала навсегда.
Она развернулась и пошла к выходу из комнаты. Не обернулась. Не стала ждать его ответа. Артём смотрел ей в спину, и в его голове наконец начала складываться мозаика. Это был не просто утренний скандал. Это был ультиматум. Холодный, жестокий и, судя по её тону, абсолютно окончательный.
Входная дверь щёлкнула, и этот тихий, будничный звук показался Артёму оглушительным. Он остался сидеть на кровати, глядя на то место, где только что стояла Вера. Воздух ещё хранил едва уловимый аромат её парфюма, но всё остальное в комнате кричало о её отсутствии и о причине этого отсутствия. Два чёрных мешка с их уродливыми, раздутыми боками выглядели как чужеродные объекты из другого мира. Он медленно перевёл взгляд с них на остальную комнату. Всё было на своих местах: её книга на тумбочке, его разбросанные вчерашние джинсы, фотографии на стене. Но эти мешки меняли всё. Они были как чёрная дыра, втягивающая в себя весь уют и всю нормальность их жизни.
Горячая волна злости поднялась от живота к горлу. Не унижение, нет. Скорее, едкое, возмущённое недоумение. Так не поступают. Можно было кричать, бить посуду, можно было устроить скандал с вечера. Но это… это было рассчитанное, холодное представление. Перформанс. Она не просто разозлилась, она вынесла ему приговор и сама же его исполнила, не дав даже слова вставить. Собрала их общую жизнь — тарелки, из которых они ели, стаканы, из которых пили, — и выбросила в мусорный мешок, поставив его у его же кровати.
Он встал и обошёл мешки, брезгливо держась на расстоянии. Зашёл на кухню. Там было пусто и гулко. Словно из неё вынули душу. Ни кофейника на плите, ни её чашки на столешнице. Только голые, липкие поверхности и въевшийся запах похмелья. Он мог бы начать убирать. Мог бы разобрать эти мешки, перемыть посуду, протереть полы и позвонить ей с извинениями. Какая-то разумная часть его мозга даже подсказала, что это единственно верный путь. Но другая часть, уязвлённая и злая, восстала. Она ему что, мать? Учительница в школе? Ставить ему условия в его же квартире?
Рука сама потянулась к телефону. Он нашёл в контактах Стаса — главного заводилу вчерашней вечеринки.
— Алло, — раздался в трубке сонный голос друга.
— Здорово. Слушай, тут такое дело… Вера съехала.
— В смысле? — Стас мгновенно проснулся. — Поругались? Из-за вчерашнего?
Артём вкратце, стараясь говорить максимально нейтрально, описал утреннюю сцену. Про мешки с мусором и посудой, про ультиматум и недельный срок. Он ожидал сочувствия, но реакция Стаса превзошла все его ожидания. Тот откровенно, во всё горло рассмеялся.
— Серьёзно? Собрала тарелки в мешок? Ну она у тебя даёт! Слушай, да забей. Бабы, у них вечно ПМС или ещё какая хрень в голове. Вернётся через пару дней, когда остынет. Ты главное не ведись. Начнёшь сейчас за ней бегать, извиняться — она тебе на шею сядет и ноги свесит. Прояви характер, мужик.
Эти слова упали на благодатную почву. Именно это Артём и хотел услышать. Что он — прав. Что это она — неадекватная истеричка. Что его позиция — это не лень и упрямство, а «мужской характер».
— Да я и не собирался, — буркнул он, чувствуя, как внутри него крепнет уверенность. — Просто дикость какая-то.
— Вот именно! Дикость! Скажи спасибо, что отдохнёшь от неё недельку. Закажем пиццу, в приставку погоняем сегодня вечером?
Положив трубку, Артём почувствовал невероятное облегчение. Он не виноват. Это всё она. Это её проблемы. А он просто будет жить своей жизнью. Принцип есть принцип. Он не прикоснётся к этим мешкам. Пусть стоят. Пусть она вернётся и увидит, что её дешёвые манипуляции на него не действуют. Он прошёл обратно в спальню и с вызовом посмотрел на двух чёрных истуканов. Они больше не казались ему угрожающими. Теперь это был символ его сопротивления. Он пнул один из мешков носком тапка. Тот глухо звякнул посудой и не сдвинулся с места. Артём усмехнулся, взял с кресла чистую футболку и пошёл в душ. Впереди была целая неделя свободы.
Неделя прошла в тягучем, злом оцепенении. Вера жила у подруги, механически ходила на работу, отвечала на звонки, но мыслями была там, в квартире, где два чёрных мешка стали точкой отсчёта её новой жизни. В глубине души, в самом тёмном и наивном уголке, ещё теплилась крошечная искра надежды. А вдруг он понял? Вдруг одумался, всё убрал и теперь ждёт её с виноватым видом? Эта мысль была слабой и жалкой, и она гнала её прочь, но та возвращалась снова и снова.
В воскресенье, ровно через семь дней, она повернула ключ в замке. Дверь открылась, и первый удар был нанесён не по глазам, а по обонянию. Сладковато-кислый запах гниения, смешанный с ароматом застарелого табачного дыма и чего-то ещё, неопределимо-несвежего, ударил в нос. Это был запах заброшенного, нежилого помещения. Запах распада.
Она вошла, не разуваясь. В прихожей валялась пустая коробка из-под пиццы. В гостиной на журнальном столике стояла пара пивных бутылок и пепельница, переполненная так, что окурки уже высыпались на поверхность стола. Артём сидел на диване в одних шортах и с джойстиком в руках, полностью поглощённый игрой на экране телевизора. Он заметил её не сразу.
— О, пришла, — бросил он, не отрывая взгляда от мельтешащих на экране фигурок. Его тон был преувеличенно-небрежным, словно она зашла к нему в гости после пятиминутного отсутствия.
Вера молча прошла мимо него в спальню. Картина, открывшаяся ей, была хуже любых её самых пессимистичных прогнозов. Два чёрных мешка стояли на том же самом месте, у кровати. Они немного осели, и от одного из них по паркету расползлось небольшое тёмное, липкое пятно. Но это было не самое страшное. Самым страшным было то, что теперь они не были одиноки. Вокруг них, словно сателлиты вокруг мёртвых планет, образовался новый, свежий слой хаоса. Несколько грязных тарелок с засохшими макаронами, пустые пачки от чипсов, ещё бутылки, скомканные салфетки. Её сторона кровати была завалена его грязной одеждой. Он не просто не убрал старое. Он с вызовом и наслаждением создавал новое.
Она медленно развернулась и вернулась в гостиную. Встала прямо между ним и телевизором.
— Я вижу, ты отлично провёл неделю, — её голос был тихим, но в нём звенел металл.
— А ты чего ожидала? — он наконец поставил игру на паузу и посмотрел на неё. В его глазах не было ни капли раскаяния, только упрямство и застарелая обида. — Что я кинусь разгребать твой цирк, как только ты уйдёшь? Ты устроила представление — вот и любуйся результатом.
— Мой цирк? — она горько усмехнулась. — Артём, это не цирк. Это наша спальня. Место, где мы спим. От этих мешков уже воняет на всю квартиру. Тебе самому не противно?
— Мне противно от того, что ты пытаешься меня прогнуть, — отрезал он, повышая голос. Он встал с дивана, и теперь они стояли лицом к лицу. — Думала, поставишь свои мешки, и я как миленький всё сделаю? Я не подкаблучник, Вера. И не позволю так с собой разговаривать.
— Речь не о том, кто под каблуком! Речь об элементарном уважении! К себе, ко мне, к дому, в котором мы живём! Или для тебя уважение — это когда твои дружки хлопают тебя по плечу и говорят, какой ты мужик, что не поддался на «бабские манипуляции»?
Она попала в точку. Он дёрнулся, словно от удара.
— Да, они хотя бы понимают, что такое мужская солидарность! — выкрикнул он. — В отличие от тебя, которая из-за пары немытых тарелок готова разрушить всё!
— Пары тарелок?! — она обвела рукой комнату, спальню, весь этот апокалипсис. — Ты защищаешь не свой принцип, Артём. Ты защищаешь своё право быть безответственным ребёнком, за которым кто-то должен постоянно подтирать. Но я закончила с этой ролью. Я из неё выросла. А ты, похоже, застрял в ней навсегда.
Он смотрел на неё, и его лицо исказила злая гримаса. Он проиграл этот спор. Он знал это. Её слова были логичны и беспощадны, а его аргументы про «мужской характер» и «принципы» рассыпались в пыль на фоне той отвратительной реальности, которую он сам создал в их спальне. И от осознания своего поражения он начал закипать. Он сжал кулаки, челюсти плотно стиснулись. В его глазах полыхнул огонь — не просто злость, а желание уничтожить, сделать что-то непоправимое, чтобы последнее слово осталось за ним.
— Ну что? Молчишь? — Вера смотрела на него в упор, не давая ему уйти от ответа, спрятаться за очередной порцией упрямства. — Аргументы кончились?
Он молчал, тяжело дыша. Его грудь вздымалась, а ноздри раздувались. Он был похож на загнанного в угол зверя, который понимает, что проиграл, но сдаваться не собирается. Вместо ответа он развернулся и, не говоря ни слова, быстрым, тяжёлым шагом направился в спальню. Вера пошла за ним, не из любопытства, а из какой-то холодной необходимости довести этот ритуал до конца, увидеть последнее действие этого отвратительного спектакля.
Артём остановился посреди комнаты, навис над двумя чёрными мешками, которые так и простояли здесь всю неделю, как памятники их ссоре. На секунду Вере показалось, что он сейчас просто вынесет их. Что это его способ признать поражение, не произнося слов. Но она ошиблась. Жестоко ошиблась.
Он вцепился пальцами в тугой узел первого мешка, того, в котором был мусор. Его костяшки побелели от напряжения. И он рванул. Раздался резкий, удушливый треск плотного полиэтилена. Омерзительное, полуразложившееся содержимое хлынуло на пол — картофельные очистки, яичная скорлупа, прокисшие остатки салатов, жирные коробки из-под пиццы. Вонь ударила с новой силой, концентрированная, тошнотворная. Не останавливаясь, он схватил второй мешок — с посудой. Он не стал его развязывать. Он поднял его и со всей силы обрушил на пол.
Звук был чудовищным. Грохот разбивающейся керамики, пронзительный звон стекла, глухой металлический лязг вилок и ножей. Мешок лопнул от удара, и на пол вывалилась липкая, грязная масса осколков, целых тарелок, стаканов. Всё это смешалось с мусором, который он вытряхнул мгновением ранее. Липкий соус размазался по паркету, осколки разлетелись во все стороны. Но и этого ему показалось мало. В приступе какой-то первобытной, демонстративной ярости он начал пинать эту кучу ногами. Он разбрасывал мусор и осколки по всей спальне, превращая комнату в филиал свалки. Грязная вилка отлетела и ударилась о ножку кровати. Осколок тарелки прочертил царапину на дверце шкафа. Он дышал как загнанная лошадь, на его лице застыло выражение злого, безумного торжества.
Наконец он остановился, тяжело опираясь на колени, и посмотрел на Веру. Его глаза горели.
— Ну что?! Я разобрал твой мусор! Довольна? Хотела, чтобы я убрал за своими друзьями? Вот! Я убрал!
Он ждал её реакции. Криков. Истерики. Чего угодно, что позволило бы ему продолжить этот бой. Но Вера стояла абсолютно неподвижно. Она не отшатнулась. Не закричала. Её лицо ничего не выражало. Она смотрела не на пол, не на этот рукотворный ад, заливший их спальню. Она смотрела на него. И в её взгляде не было ни злости, ни обиды, ни страха. Там была только холодная, абсолютная ясность. Словно она смотрела на незнакомый биологический вид, изучала его повадки и делала окончательные выводы.
Она молчала несколько долгих секунд, давая ему насладиться своим триумфом. А потом тихо, почти безэмоционально произнесла:
— Спасибо, что показал.
Он непонимающе моргнул.
— Что?
— Теперь я точно всё поняла, — так же тихо добавила она.
В этих словах не было угрозы. Не было ультиматума. Это была констатация факта. Диагноз, который не обсуждается. Она развернулась и пошла к выходу из квартиры. Не быстро, не убегая. Просто пошла, как уходят из места, в котором больше нечего делать. Он услышал, как её шаги затихли в прихожей. Щёлкнул замок.
Артём остался один. Посреди зловонной, липкой, усыпанной осколками спальни. Победитель. Он отстоял свой принцип. Он оставил за собой последнее слово. И теперь он стоял по щиколотку в гниющем мусоре и разбитой посуде, в оглушающей тишине своего абсолютного, тошнотворного триумфа…
