— Я тебе сказала, Олег, убери свой хлам из гостиной! Ты превратил нашу квартиру в автомастерскую! Ты не понял? Хорошо, я тебе помогу!
Запах въедливой химии и машинного масла ударил в нос, как только она вошла в комнату. Он перебивал тонкий аромат лимона, который остался после чистящего средства для ковров. Всего час назад она ползала здесь на коленях с щёткой, оттирая какое-то пятно, оставленное им в прошлый раз. Ворс светло-бежевого ковра был ещё чуть влажным и пах свежестью. Теперь прямо в центре этого островка чистоты располагался его очередной алтарь. Алтарь богу внутреннего сгорания.
Олег даже не повернул головы. Он сидел на полу, поджав под себя ноги, и низко склонился над своим сокровищем. Замасленный, разобранный на части карбюратор лежал на расстеленной газете. Это была его стандартная уступка, его видение компромисса. Газета, которая уже через пять минут работы превращалась в мокрую, пропитанную бензином и грязью тряпку, оставляя на ковре жирное, радужное пятно. Рядом были разложены инструменты: отвёртки с рукоятками, стёртыми до гладкости его ладонями, рожковые ключи, похожие на хирургические зажимы, баночка из-под детского питания, доверху набитая мелкими болтами и жиклёрами.
— Олег! Я с тобой разговариваю!
Он дёрнул плечом, давая понять, что слышит, но не оторвался от дела. Его пальцы, чёрные от въевшейся грязи, уверенно перебирали мелкие детали, будто он был не слесарем-самоучкой, а ювелиром, работающим с редчайшими камнями.
— Алин, потом. Мне тут надо закончить, важный момент, — буркнул он, не поднимая глаз.
«Потом». Это его «потом» могло длиться часами, а иногда и днями. Оно означало, что его мир, состоящий из шестерёнок, клапанов и поршней, сейчас гораздо важнее их общего мира, состоящего из этой квартиры, ужинов и совместных вечеров. Алина молча смотрела на его склонённую спину, на то, как сосредоточенно он щурится, пытаясь разглядеть какую-то крошечную деталь внутри металлического корпуса. И в этот момент она почувствовала не гнев. Гнев уже давно выгорел, оставив после себя лишь холодную, твёрдую золу решимости.
Она развернулась. Не резко, не демонстративно. Просто повернулась на пятках и вышла из комнаты. Олег, услышав удаляющиеся шаги, едва заметно усмехнулся. Буря, как обычно, пронеслась мимо. Можно было спокойно работать дальше. Он даже не заметил, как прошло пять минут, пока в комнате снова не появился звук. Это был не звук её шагов. Это был сухой, громкий шорох плотного полиэтилена.
Алина вернулась. В руках она держала огромный, стодвадцатилитровый чёрный мусорный мешок. Она подошла к его импровизированному верстаку на ковре и остановилась, отбрасывая на него тень. Олег поднял голову, и его лицо выразило сначала недоумение, а потом — смутное беспокойство.
Она молча, без единого слова, наклонилась и одним широким, загребающим движением руки смахнула в раскрытую пасть мешка всё, что лежало на газете. И драгоценный карбюратор, и его редкие отвёртки, и грязные тряпки, и баночку с болтами. Всё вместе. Металл глухо звякнул о металл внутри плотного пластика.
Олег вскочил так резко, будто его ударило током.
— Ты что творишь?! С ума сошла?!
Она посмотрела ему прямо в глаза. Её взгляд был абсолютно спокойным, холодным и пустым. Таким взглядом смотрят на неодушевлённый предмет, который нужно убрать с дороги.
— Я навожу порядок. Ты сказал, это хлам. Хламу место на помойке.
Она ловко закрутила горловину мешка, завязала её тугим узлом. Мешок был тяжёлым. Она, не обращая внимания на его вопли и угрозы, развернулась и потащила его по коридору к входной двери. Чёрный пластик с глухим шорохом скользил по ламинату, оставляя за собой невидимый след выжженной земли.
Олег застыл посреди комнаты, как статуя. Он слышал, как тяжёлый мешок с глухим стуком ударился о стену в коридоре, как Алина повернула ключ в замке, открывая общую тамбурную дверь, а затем — как лязгнула, открываясь, металлическая дверца мусоропровода. Грохот, с которым его мир, состоявший из идеально подобранных жиклёров и редких ключей, рухнул на дно грязной трубы, эхом отозвался у него в голове. Потом он услышал щелчок замка входной двери. Она вернулась.
Он медленно повернулся. Алина стояла в прихожей и снимала куртку, будто только что вернулась с обычной прогулки. Она не смотрела на него. Её движения были размеренными, будничными. Она повесила куртку в шкаф, поправила на плечиках. Это спокойствие, эта методичная обыденность после того, что она только что сделала, были страшнее любого крика. Она не просто выкинула его вещи. Она вычеркнула часть его жизни и даже не сочла нужным это обсуждать.
Ярость внутри Олега не вскипела, она кристаллизовалась. Превратилась в холодный, острый осколок льда, вонзившийся ему куда-то под рёбра. Он не бросился к ней с кулаками, не начал орать. Он сделал то же, что и она: он начал думать. Его взгляд обвёл комнату, ставшую полем боя. Пустое, но всё ещё пахнущее маслом пятно на ковре. Идеально чистая остальная часть гостиной. И её угол. Её святилище.
В дальнем углу комнаты, у окна, стоял её рабочий стол. Идеальный порядок, который он всегда презирал, считая его безжизненным и скучным. Маленькие ящички с фурнитурой, подписанные аккуратным почерком. Наборы тончайших игл и резцов, разложенные на бархатной подложке. Катушки с нитками всех цветов радуги, выстроенные в строгом градиенте. А на специальной подставке сидела её последняя работа — почти законченная кукла с фарфоровым лицом и ещё не одетым тельцем из дорогой ткани. Её искусство. Её гордость.
— Значит, хлам? — произнёс он так тихо, что Алина, проходившая мимо в кухню, вздрогнула и остановилась.
Он не ждал ответа. Он сделал шаг к её столу. Потом ещё один. Его руки всё ещё были в масле и металлической пыли. Он видел их, но не чувствовал грязи. Он чувствовал только холодную, звенящую правоту. Он подошёл к столу и взял в руки кусок нежно-голубого шёлка. Ткань, которую она заказала из Италии и ждала почти два месяца. Она собиралась сшить из неё бальное платье для своей куклы.
Алина молча наблюдала за ним из дверного проёма кухни. Она не кричала «не трогай!». Она просто смотрела. И это молчание подстёгивало его сильнее любых слов.
Олег посмотрел на свои грязные ладони, потом на драгоценную ткань в руках. И затем, медленно, с наслаждением, он начал вытирать об этот шёлк свои руки. Он не просто вытирал. Он втирал грязь в нежные волокна, оставляя на лазурной глади уродливые чёрные разводы. Он методично превращал произведение ткацкого искусства в обычную ветошь, в грязную тряпку для автомастерской. Голубой цвет исчезал под слоем чёрной, жирной грязи. Закончив с одной рукой, он перевернул ткань и с тем же усердием принялся за вторую.
Когда его руки стали относительно чистыми, а шёлк превратился в нечто неузнаваемое, он скомкал его и небрежно бросил обратно на стол, прямо на фарфоровое лицо куклы.
— Вот. Теперь и у твоего хлама есть полезное применение, — сказал он, глядя ей прямо в глаза.
Он ждал слёз, криков, чего угодно. Но Алина лишь слегка наклонила голову, и в её глазах он не увидел ни боли, ни обиды. Он увидел там что-то гораздо хуже. Он увидел понимание и принятие правил новой игры.
Алина смотрела не на скомканный, грязный шёлк, брошенный на её рабочее место. Она смотрела сквозь него, на самодовольное, искажённое злорадством лицо мужа. Он ждал. Ждал её реакции, её крика, её слёз — любого подтверждения того, что его удар достиг цели. Он хотел увидеть её боль, чтобы она стала бальзамом для его собственной уязвлённой гордости. Но он не увидел ничего.
Её лицо оставалось бесстрастным. Она не двинулась с места, не сказала ни слова. Она просто смотрела на него, и в этом взгляде не было обиды. В нём было что-то другое — холодная оценка хирурга, определяющего, где сделать следующий надрез. Олег почувствовал, как его триумф начинает увядать, сменяясь тревожным недоумением. Её спокойствие пугало. Оно было неестественным, как затишье перед ураганом.
Наконец она моргнула, словно принимая какое-то окончательное решение. Затем, так же молча, как и входила, она развернулась и пошла на кухню. Её шаги по ламинату были ровными, неторопливыми. Это не было бегством. Это было тактическим отступлением на заранее подготовленные позиции. Олег усмехнулся ей в спину, но усмешка получилась кривой и неуверенной. Он решил, что она сдалась, пошла плакать к раковине. Он даже сделал шаг к её столу, чтобы смахнуть изуродованный шёлк на пол, завершая свой акт унижения.
Но тут из кухни донёсся звук. Сначала тихий щелчок крана, а затем — ровный, нарастающий гул воды, наполняющей какую-то ёмкость. Звук был громким в напряжённой атмосфере квартиры. Он был слишком монотонным для мытья посуды и слишком долгим для того, чтобы набрать стакан воды. Олег замер, прислушиваясь. Шум воды оборвался так же резко, как и начался. И в наступившей паузе он услышал тяжёлый всплеск и глухой стук пластика о кафельный пол.
Алина появилась в дверном проёме. В руке она держала обычное синее пластиковое ведро, наполненное до краёв холодной водой. Вода тяжело колыхалась при каждом её шаге, но она несла его уверенно, не пролив ни капли. Олег инстинктивно отступил от её стола, его мозг лихорадочно пытался понять её замысел. Она собирается облить его? Или вымыть пол, демонстративно стирая следы его присутствия?
Но она прошла мимо него. Она прошла мимо своего изуродованного рабочего места. Её целью был другой угол комнаты. Его угол. Там, на добротном деревянном стеллаже, стояла его настоящая гордость. Не железяки, которые можно было купить. А то, что собиралось годами. Десятки редких каталогов запчастей для ретро-автомобилей, толстые папки с техническими схемами, которые он выменивал и покупал на форумах, подшивки старых автомобильных журналов. Бумажные сокровища, его библиотека, его база знаний. Он мог часами перелистывать эти пожелтевшие страницы, хранящие мудрость давно ушедших инженеров.
Алина остановилась прямо перед стеллажом. Она не колебалась ни секунды. Словно делая самое обыденное дело, она подняла ведро и одним плавным, неотвратимым движением выплеснула всё его содержимое на полки.
Десять литров ледяной воды обрушились на бумагу с оглушительным влажным шлепком. Это был не просто звук воды. Это был звук мгновенной смерти. Олег смотрел, парализованный ужасом, как вода пробивает верхние полки и каскадами льётся вниз. Глянцевые обложки каталогов мгновенно размокли, превращаясь в цветное месиво. Чернила на схемах поплыли, сливаясь в абстрактные синие кляксы. Страницы, спрессованные десятилетиями, набухали на глазах, коробились, превращая аккуратные стопки в бесформенную, мокрую массу. Вода стекала по ножкам стеллажа, образуя на полу большую грязную лужу, в которой плавали обрывки бесценной для него информации.
Алина поставила пустое ведро на пол. Гулко и окончательно. Она сделала свою работу. Она уничтожила не просто вещи. Она уничтожила его время, его память, его труд. Она ответила на его удар с десятикратной, сокрушительной силой.
Вода перестала течь. Теперь она только монотонно капала с нижних полок на пол, где уже растеклась огромная лужа. Кап. Кап. Кап. Каждый этот звук был как удар маленького молоточка по нервам. Олег смотрел не на мокрую массу, в которую превратилась его библиотека, а на отражение потолочной лампы в этой мутной воде. Оно дрожало, искажалось, распадалось на части. Так же, как и его мир.
Он медленно, очень медленно поднял голову и посмотрел на Алину. Она всё ещё стояла у стеллажа с пустым синим ведром у ног. На её лице не было ни торжества, ни злости, ни сожаления. На нём не было ничего. Пустота. И эта пустота была страшнее любой ярости. Она означала, что внутри неё больше нет ничего, что могло бы откликнуться на его боль. Она победила, но эта победа не принесла ей никакой радости. Это была не победа, а констатация конца.
— Ты… — начал он, и голос его был ему чужим. Хриплым и тихим. — Ты хоть понимаешь, что ты сделала? Это не просто бумага. Я это по крупицам собирал. Годами.
Алина посмотрела на него так, будто увидела впервые.
— А ты понимаешь? — ответила она таким же ровным, безжизненным тоном. — Тот шёлк. Я не собиралась его продавать. Я хотела сделать что-то красивое. Одну-единственную красивую вещь в этой вечной грязи. В твоей грязи.
Они впервые за долгие годы говорили не о бытовых мелочах, не о том, чья очередь мыть посуду или выносить мусор. Они говорили о сути. О том, что лежало под всей этой мишурой совместной жизни.
— Моя грязь тебя кормила! — сорвался он на полушёпот. — Эти железки, эта грязь, как ты говоришь, оплачивали твои «красивые вещи»! Твои иголки и тряпочки!
— Я не просила их оплачивать. Я просила их не приносить сюда. В дом. Я просила оставить мне хотя бы один чистый угол, где не воняет бензином и где можно дышать. Ты превратил мой дом в свой гараж, а меня — в уборщицу при нём. Ты не просто вытер руки о шёлк, Олег. Ты вытер ноги о мою жизнь. О всё, что для меня было важно.
Они стояли посреди разгромленной гостиной, которая превратилась в поле их личного Армагеддона. В одном углу — изуродованная кукла и грязная тряпка, бывшая когда-то шёлком. В другом — размокшая бумажная каша, бывшая когда-то бесценной библиотекой. Между ними — пятно от масла на ковре, которое всё это начало. И они поняли, что дело никогда не было ни в карбюраторе, ни в куклах.
— Я всегда презирал твои игрушки, — произнёс он холодно и честно. — Бесполезная, пыльная возня. Создание того, чего нет. Пустота.
— А я всегда ненавидела твои железки, — ответила она с такой же ледяной откровенностью. — Мёртвый, грязный металл. Вечное ковыряние в прошлом. В том, что давно сгнило и никому не нужно.
Больше говорить было не о чем. Все маски были сброшены. Они увидели друг друга настоящими, без прикрас и компромиссов. И это зрелище было невыносимо для обоих.
Алина молча обошла лужу и пошла на кухню. Олег не двинулся с места, он просто ждал. Он уже знал, что это ещё не конец. Должен быть финальный аккорд. Она вернулась через минуту. В её руке был не нож для хлеба и не столовый прибор. В её руке был прочный канцелярский нож с выдвижным, острым как бритва лезвием.
Она подошла к самому центру комнаты, к тому самому месту, где всё началось. Наклонилась, с хрустом упёрлась коленом в чистый ворс ковра. Выдвинула лезвие на максимальную длину. Олег смотрел, как оно блеснуло в свете люстры.
И она провела им по ковру.
Она вела нож не спеша, с силой вдавливая его в основу. Раздался отвратительный, разрывающий звук. Звук рвущейся ткани, треска основы, скрипа лезвия о паркет под ковром. Она вела прямую, безошибочную линию от одного конца комнаты до другого. Длинный, уродливый, зияющий разрез. Шрам на лице их дома.
Когда она закончила, она встала, убрала лезвие и положила нож на журнальный столик. Они стояли на разных половинах испорченного ковра, разделённые этой чёрной, рваной чертой. Она не была границей. Она была пропастью. И оба знали, что перешагнуть её уже никто и никогда не сможет…
