— Я устал, я работал весь день! А ты что делала, сидела дома и ничего не делала?! Зачем мне вообще такая жена нужна? Мама права была, не надо было мне жениться на тебе! — прорычал Олег, бросив портфель на пол и с отвращением посмотрев на не вымытую после обеда тарелку в раковине.
Слова, тяжёлые и грязные, как уличная слякоть, упали в тишину квартиры. Портфель из толстой кожи ударился о ламинат с глухим, недовольным звуком, будто уставший зверь рухнул у порога. Олег не стал разуваться. Он стоял посреди прихожей в своих уличных ботинках, оставляя на светлом полу влажные следы, и буравил взглядом кухню. Его лицо, обычно просто утомлённое, сейчас было искажено гримасой брезгливого превосходства. Весь день он глотал унижения от начальника, боролся с тупостью подрядчиков и проталкивал убыточный проект, и теперь, переступив порог дома, он жаждал не покоя, а власти. Власти, которая давала ему право судить и выносить приговор.
Ирина сидела за кухонным столом, спиной к нему. Она не вздрогнула и не обернулась. Её плечи не поникли, поза не изменилась. Она просто замерла на мгновение, словно прислушиваясь к чему-то внутри себя, к тому, как с тихим щелчком обрывается какая-то последняя, натянутая до предела нить. На столе перед ней лежала раскрытая книга, но она уже не видела строк. Она смотрела на узор виниловой скатерти, на крошечные, едва заметные трещинки в рисунке, и этот узор вдруг показался ей картой её собственной жизни.
Одинокая тарелка в раковине, с засохшими остатками гречки и следом от вилки, стала центром его вселенной. Не гора посуды, не хаос и грязь, а именно этот единственный, сиротливый предмет, оставленный после её скромного обеда. Для Олега он был не просто недосмотром. Он был символом. Символом её лени, её бесполезности, её откровенного неуважения к нему — добытчику, воину, вернувшемуся с поля битвы в неубранную пещеру.
Не дождавшись ответа, он прошёл на кухню, нарочито тяжело ступая, и ткнул пальцем в сторону раковины, словно указывая на место преступления.
— Вот это что? Это так сложно было сделать? Ты же дома сидишь! Целый день!
Ирина медленно, почти сомнамбулически, поднялась со стула. Она двигалась плавно, без суеты, и в этой её отстранённой грации было что-то пугающее. Она не посмотрела на него. Её взгляд был направлен исключительно на раковину. Она подошла, открыла кран. Шум воды был единственным звуком в наступившей тишине. Она взяла губку, выдавила на неё каплю моющего средства и принялась методично, круговыми движениями оттирать тарелку.
Олег наблюдал за ней, тяжело дыша. Он ждал слёз, оправданий, ответных упрёков. Он был готов к привычной перепалке, после которой он, великодушно простив, потребовал бы ужин. Но Ирина молчала. Её лицо было непроницаемым, как у человека, выполняющего механическую, давно знакомую работу. Ни обиды, ни злости. Ничего. Пустота. И эта пустота бесила его гораздо сильнее, чем любой крик. Он стоял, наливаясь тёмной, бессильной злобой, а она просто мыла тарелку.
Она сполоснула её, до скрипа провела пальцем по белому фарфору, убеждаясь в идеальной чистоте. Затем так же методично вымыла вилку. Поставила всё в сушилку. Выключила воду. Вытерла руки о вафельное полотенце, тщательно, каждый палец по отдельности. И только после этого повернулась. Она не прошла мимо, не убежала в комнату. Она остановилась в метре от него и посмотрела ему прямо в глаза. Недолго, всего пару секунд. Но в её взгляде не было ни мольбы, ни ненависти. Там был холодный, трезвый интерес исследователя, изучающего незнакомый и довольно неприятный вид насекомого. А потом она молча прошла мимо него в комнату, оставив его одного на кухне, рядом с идеально чистой тарелкой и оглушительным эхом его собственных слов.
Весь следующий день Олег провёл в состоянии глухого, застарелого раздражения. Он был уверен в своей правоте, как в законе всемирного тяготения. Он — мужчина, он работает, он приносит в дом деньги. А она… она просто существует в созданном им комфорте. Вчерашний выпад он считал необходимой воспитательной мерой, резкой, но справедливой. Он ожидал чего угодно: надутых губ, молчаливого игнорирования или, наоборот, запоздалой истерики с утра. Но Ирина была спокойна, даже как-то отстранённо-вежлива. Она проводила его на работу с непроницаемым лицом, и это сбивало с толку. К вечеру, вымотанный очередной порцией офисных интриг, он уже был готов к перемирию на своих условиях: он входит, она виновато суетится у плиты, он снисходительно её прощает.
Но когда он открыл входную дверь, его ожидания разбились о реальность, холодную и гулкую. Первое, что ударило в нос — это не запах. Это было его полное отсутствие. Квартира не пахла ничем. Ни жареным луком, ни выпечкой, ни даже вчерашним супом. Воздух был неподвижным и холодным, пахнущим не домом, а чем-то химическим, гостиничным — смесью полироли для мебели и средства для мытья полов. Квартира сияла. Она не была просто убрана, она была вычищена до стерильного блеска. Паркет натёрт так, что в нём смутно отражался свет из окна. На журнальном столике не было ни единой пылинки, а стопка журналов была выровнена по линейке. Подушки на диване лежали идеально симметрично, словно их только что достали из упаковки и никто к ним не прикасался. Это была не жилая квартира. Это была выставочная комната мебельного салона.
Олег прошёл в гостиную. Ирина сидела в кресле, погружённая в книгу. Её поза была расслабленной, ноги в мягких домашних тапочках она поджала под себя. На ней был всё тот же домашний костюм, но что-то в её облике изменилось. Исчезла вечная тень суетливой озабоченности, которая обычно не покидала её лица даже во время отдыха. Сейчас она выглядела как пассажирка в зале ожидания первого класса — спокойная, умиротворённая, абсолютно поглощённая своим занятием. Она даже не подняла головы, когда он вошёл.
— А где еда? — спросил он, и его голос прозвучал в этой звенящей чистоте неестественно громко и грубо.
Ирина неторопливо дочитала абзац до конца. Затем, не поднимая глаз от страницы, перевернула её. Лёгкий шелест бумаги был единственным ответом на его вопрос. Только после этого она медленно подняла на него взгляд. Её глаза были ясными и совершенно спокойными.
— Я сегодня ничего не делала, — ровным, бесцветным голосом ответила она и снова опустила глаза в книгу.
Олег застыл. Он ожидал чего угодно, но не этого. В её голосе не было ни вызова, ни обиды. Она просто констатировала факт, будто отвечала на вопрос о погоде. Его мозг лихорадочно пытался найти в этой фразе скрытый смысл, подвох, начало для скандала. Но смысла не было. Была лишь убийственная, буквальная трактовка его вчерашних слов.
— В смысле ничего не делала? Я есть хочу! — он повысил голос, пытаясь пробить эту стену ледяного безразличия.
— Ты вчера всё очень доступно объяснил, — она снова подняла на него взгляд, и на этот раз в нём промелькнуло что-то похожее на вежливое недоумение. — Сидеть дома — значит ничего не делать. Это легко. Вот я и сидела. Отдыхала. Читала.
Она снова вернулась к своей книге, окончательно давая понять, что разговор окончен. Олег постоял ещё с минуту, чувствуя, как внутри закипает бессильная ярость. Он был похож на человека, который со всей силы ударил кулаком в подушку — замах был страшным, а результат нулевым. Не найдя ничего лучше, он с силой вытащил из кармана телефон и демонстративно громко, тыча пальцем в экран, начал искать доставку.
— Алло, здравствуйте! Мне, пожалуйста, самую большую пиццу, «Четыре мяса». И колы литр. Да, на этот адрес. Жду!
Он говорил с нарочитой бодростью, бросая короткие, победоносные взгляды в сторону кресла. Но Ирина не реагировала. Через полчаса приехал курьер. Запах горячего теста, дешёвой салями и плавленого сыра грубо вторгся в стерильную атмосферу квартиры. Олег сел за идеально чистый кухонный стол, открыл коробку. Он ел прямо из неё, отрывая большие куски, нарочито громко жуя. Он хотел показать ей, что прекрасно справится сам. Но пицца казалась безвкусной, а каждый кусок застревал в горле комком унижения. Он сидел один на своей вылизанной до блеска кухне, а в нескольких метрах от него, в другой вселенной, его жена спокойно читала книгу, словно его, с его пиццей и его уязвлённой гордостью, просто не существовало.
Ночь прошла в гнетущем, напряжённом молчании. Они лежали в одной постели, но между ними пролегала невидимая ледяная пропасть. Олег долго не мог уснуть, прислушиваясь к её ровному, спокойному дыханию. Оно раздражало. Он ожидал всхлипываний, ворочания, хоть какого-то признака того, что она страдает, что её мучает совесть. Но Ирина спала сном праведницы, и это казалось ему верхом лицемерия. Утром он демонстративно громко собирался на работу, хлопал дверцами шкафа, ронял на пол щётку для обуви. На кухне его ждал вчерашний картон от пиццы, сиротливо стоящий у мусорного ведра, и пустая столешница. Он с вызовом заварил себе растворимый кофе, обжигаясь и проливая кипяток на руку, и ушёл, не попрощавшись.
День тянулся мучительно долго. Неудобство от отсутствия привычного ужина сменилось тревожным предчувствием. Он больше не был уверен, что это просто каприз. Это было похоже на методичную, холодную войну, в которой он пока что проигрывал. Возвращаясь домой, он уже не ждал запаха еды. Он готовился к новому витку противостояния.
Квартира встретила его всё той же стерильной, нежилой чистотой. Ирина, как и вчера, сидела в кресле с книгой. Казалось, она не сдвинулась с места за целые сутки. Олег, не раздеваясь, прошёл прямо в спальню. Вчерашнее унижение с пиццей требовало реванша. Он должен был найти брешь в её обороне, указать на провал в её «ничегонеделании», который затронет не только его желудок, но и что-то более важное. Он распахнул дверцы шкафа-купе. На его полке, где всегда аккуратными стопками лежали свежевыглаженные рубашки, царил хаос. Там громоздилась гора мятого белья — рубашки, выстиранные и высушенные, но так и не коснувшиеся утюга. Они лежали бесформенной, скомканной кучей, похожие на груду тряпья, на унылый памятник его домашнему поражению.
— Мне завтра не в чём идти на работу! — взорвался он. Его голос сорвался на крик, полный неподдельного отчаяния. Он выдернул из кучи одну из рубашек, свою любимую, голубую, и потряс ей в воздухе. Она безвольно повисла в его руке, измятая, жалкая. — Вот это что такое?!
Ирина медленно, с видимой неохотой оторвалась от книги. Она посмотрела на него так, будто он был назойливой мухой, мешающей ей сосредоточиться. Потом её взгляд скользнул по мятой рубашке в его руке, и в уголках её губ промелькнула тень едва заметной, ледяной усмешки.
— Извини. Я ничего не делала, — повторила она свою вчерашнюю фразу, вкладывая в неё новый, ещё более ядовитый смысл. Она произнесла это так спокойно, будто комментировала прогноз погоды, а не его надвигающуюся катастрофу.
— Ты издеваешься?! — зарычал он, делая шаг в её сторону. — Погладить рубашку — это пять минут! Пять минут твоего драгоценного времени! Ты обязана это делать!
Она захлопнула книгу, положив палец на страницу в качестве закладки. Этот жест был подчёркнуто аккуратным и окончательным. Она встала, подошла к нему и взяла из его руки мятую рубашку. Осмотрела её с таким видом, будто видела подобный предмет впервые в жизни.
— Глажка — это же действие. Работа. Ты прикладываешь усилия, используешь электроприбор, тратишь время. А я, как ты помнишь, ничего не делаю. Я просто сижу дома. Это твои слова, Олег, не мои. Ты сам установил правила. Сидеть дома — это легко и не требует никаких действий. Я просто следую твоей логике.
Она протянула ему рубашку обратно. Он смотрел то на неё, то на скомканную ткань в своей руке, и его мозг, привыкший решать сложные логистические задачи на работе, заглох перед этой простой, убийственной бытовой дилеммой. Он был в ловушке, построенной из его же собственных слов. Схватив рубашку, он ринулся в кладовку, вытащил оттуда гладильную доску, с грохотом разложил её посреди комнаты. Сдёрнул с полки утюг, воткнул вилку в розетку. Его руки дрожали от ярости. Он швырнул рубашку на доску, схватил раскалившийся утюг и с силой прижал его к воротнику. В ту же секунду по комнате поплыл едкий запах палёной ткани. Он отдёрнул утюг. На белоснежном воротнике расплывалось уродливое жёлто-коричневое пятно подпалины.
Он замер, глядя на дело своих рук. Униженный, раздавленный, пахнущий горелым хлопком. А Ирина, обойдя его и гладильную доску, спокойно вернулась в своё кресло, открыла книгу на заложенной странице и снова погрузилась в чтение. Будто ничего не произошло.
Четверг прошёл в тягучем, удушливом напряжении. Олег заказал безвкусные суши, которые съел в полном одиночестве, глядя в чёрный экран телевизора. Ирина весь вечер провела за книгой, не проронив ни слова. На ночь она молча постелила ему на диване в гостиной. Не было ни споров, ни вопросов. Она просто принесла ему подушку и одеяло, положила их на диван и ушла в спальню. Этот жест, исполненный безмолвной и окончательной решимости, был страшнее любого крика. Он понял, что его выселили. Не из квартиры — из их общей жизни. Всю ночь он ворочался на неудобном диване, а утром, не находя себе места от злости и унижения, сам коряво погладил другую рубашку, оставив на ней пару заметных складок-заломов.
Пятничный вечер он ждал, как ждут решающей битвы. Два дня поражений, холодной еды и мятой одежды убедили его, что он выбрал неверную тактику. Крики и требования не работали. Значит, нужно было применить главный козырь, универсальный ключ ко всем дверям — деньги. Он был уверен, что вся эта «забастовка» — лишь затянувшаяся женская обида, способ набить себе цену. И он был готов эту цену заплатить. Разумеется, на своих условиях. После работы он заехал в банк и снял со счёта пачку хрустящих, пахнущих типографской краской купюр.
Он вошёл в квартиру с видом триумфатора, возвращающего себе свои владения. Всё было по-прежнему: стерильная чистота, тишина и Ирина в кресле с книгой. Он не стал разуваться, прошёл прямо в гостиную и остановился перед ней.
— Вот, это тебе, — он с нарочитой небрежностью вытащил из кармана пальто пачку денег и бросил её на журнальный столик рядом с её креслом. Купюры веером разлетелись по полированной поверхности. — Купи продуктов, приготовь что-нибудь. И приведи в порядок мои вещи. Думаю, этого хватит, чтобы ты перестала дуться.
Он ожидал, что она с жадностью посмотрит на деньги, что её глаза заблестят. Он ждал, что она подскочит, начнёт извиняться и суетиться. Но Ирина медленно, очень медленно, положила книгу на колени. Она посмотрела на разбросанные купюры с лёгким любопытством, без малейшего вожделения. Затем она аккуратно, двумя пальцами, начала собирать их в ровную стопку. Её движения были точными и выверенными, как у кассира в банке в конце рабочего дня.
Собрав все деньги, она пересчитала их. Олег наблюдал за ней, самодовольно скрестив руки на груди. Он был уверен, что победа уже за ним. Но затем произошло то, чего он никак не мог предвидеть. Ирина отсчитала от стопки ровно половину купюр, аккуратно выровняла их и протянула ему обратно.
— Это твоё.
Олег опешил. Он непонимающе уставился сначала на деньги в её руке, потом на её лицо.
— В каком смысле?
— Это за мою работу по дому за прошлую неделю, — пояснила она ледяным, абсолютно бесстрастным тоном, в котором не было и тени эмоций. Она говорила как бухгалтер, зачитывающий годовой отчёт. — Я посчитала. Уборка трёхкомнатной квартиры два раза в неделю, ежедневное приготовление завтрака и ужина на двоих, закупка продуктов, мытьё посуды, стирка и глажка. Согласно средним тарифам клининговых и кейтеринговых служб моего города, это как раз половина той суммы, что ты принёс. Можешь проверить в интернете. Я взяла по нижнему порогу, без учёта наценки за срочность.
Он остолбенел, не в силах вымолвить ни слова. Его мир, такой понятный и логичный, где он был добытчиком, а она — бесплатным приложением к дому, рушился на глазах. Она взяла его оружие — деньги — и нанесла им сокрушительный, смертельный удар.
Ирина положила протянутые ему деньги на столик рядом с ним, так как он их не взял. Затем она указала подбородком на оставшуюся у неё в руке пачку.
— А это, — она слегка встряхнула купюрами, и их сухой шелест прозвучал как выстрел, — предоплата. Если хочешь, чтобы на следующей неделе я снова начала «что-то делать» — готовить, убирать, гладить — требуется полная предоплата. Иначе я и дальше буду просто сидеть дома. Как ты и хотел.
Она встала, положила свою часть денег в карман домашнего халата, взяла книгу и, не глядя на него, пошла в спальню. Олег остался стоять посреди гостиной, глядя на пачку купюр, лежащую на столике. Эти деньги, которые ещё десять минут назад были символом его власти и великодушия, теперь превратились в унизительный счёт за услуги. Он не был больше мужем. Он был клиентом. И в эту минуту он с оглушительной ясностью понял, что проиграл не бой. Он проиграл всё…
