— Мам, у меня опять ноги мокрые, — детский голос прозвучал тонко и виновато, нарушив густую тишину прихожей.
Инна опустилась на колени. Промозглый ноябрь цеплялся за стёкла ледяными пальцами, размазывая по ним унылый свет уличных фонарей. В квартире пахло влажной шерстью и чем-то кислым — это пар от горячих батарей поднимал в воздух испарения от детской одежды, сохнущей в коридоре. Она стянула с Катиной ноги промокший насквозь сапог. Он поддался с неприятным, хлюпающим звуком. Под ним обнаружился серый колготок, превратившийся в тёмную, холодную кашу. Второй сапог снялся так же. Инна перевернула его, и изнутри на пол вылилась горстка грязной воды. Отслоившаяся подошва на одном из сапогов образовывала зловещую щель, похожую на ухмылку.
— Я знаю, котёнок. Снимай колготки, сейчас наденем сухие.
Она подняла голову. В глубине коридора, на диване в гостиной, сидел Вадим. Его лицо было залито холодным, мертвенным светом экрана смартфона. Он был полностью поглощён своим занятием: большой палец методично и быстро скроллил ленту, издавая едва слышное, но бесконечно раздражающее шуршание. Он был в своём коконе, в своём мире, где не было ни мокрых детских ног, ни запаха сырости.
Инна поднялась, оставив сапоги-инвалиды на коврике, и прошла в комнату. Она не стала повышать голос, усталость придавала её интонациям металлический оттенок.
— Вадим, я говорила тебе утром. И вчера. И в понедельник. Кате нужны зимние сапоги. Старые всё. Они развалились окончательно.
Он не оторвал взгляда от экрана. На нём мелькали серебристые бока рыб, блеск карбоновых удилищ, яркие пятна приманок.
— Ин, я же сказал. Зарплату задержали. Надо немного подождать.
Его голос был ровным, почти убаюкивающим. Голос человека, который произносит заученную фразу, не вкладывая в неё никакого смысла. Он решал проблему, просто озвучив её неразрешимость. Для него на этом всё заканчивалось.
— Подождать чего? Воспаления лёгких? На улице минус, ледяные лужи. Она сегодня два часа гуляла в этом. Посмотри, — она кивнула в сторону коридора, где на полу темнели две мокрые лужицы.
Только тогда он тяжело вздохнул, будто её слова были непосильной ношей, которую на него взвалили, и медленно поднял глаза. Взгляд был пустым, расфокусированным. Он смотрел не на неё, а сквозь неё, на воображаемый список проблем, которые мешают ему спокойно листать рыболовные форумы.
— Ну что ты начинаешь? Я же не печатаю деньги. Сказал — задержка. Как только дадут, сразу купим. Что я могу сейчас сделать?
Инна сжала кулаки так, что коротко стриженые ногти впились в ладони. Она смотрела на его спокойное, даже слегка обиженное лицо и чувствовала, как внутри закипает глухая, вязкая ярость. Не та, что заставляет кричать, а та, что заставляет принимать решения. Он не врал насчёт задержки, это была правда. Но правда была и в том, что месяц назад, когда задержки не было, он отмахнулся — «ещё тепло, успеется». И две недели назад — «не до того сейчас». Проблема не была в деньгах. Проблема была в нём. В его умении отодвигать на второй, третий, десятый план всё, что не касалось его личного комфорта и его увлечений.
— Ладно, — сказала она неожиданно тихо. В её голосе не осталось ни просьбы, ни упрёка. Только холодная констатация. — Я поняла.
Она развернулась и пошла на кухню, чтобы поставить чайник. Вадим, почувствовав, что буря миновала, тут же с облегчением вернулся к своему телефону. Он не понял, что она имела в виду. Он вообще редко что-то понимал. А Инна, стоя спиной к нему и глядя в тёмное окно, решила для себя, что завтра займёт у Ленки. Перехватит до своей зарплаты. Это было унизительно, но гораздо проще, чем в сотый раз пробивать стену его безразличия.
Из комнаты донёсся Катин голос:
— Мам, а у меня будут новые сапожки? Розовые?
Инна не оборачиваясь ответила, и её голос прозвучал твёрдо и уверенно, как приговор:
— Будут, дочка. Обязательно будут.
Пятница подкралась незаметно, оставив после себя шлейф из вымотанных нервов и серой усталости. Катя уже спала, обняв своего плюшевого медведя. В её комнате пахло детством и спокойствием — два запаха, которые Инна отчаянно пыталась сохранить в этой квартире. Она сидела на кухне, тусклый свет от вытяжки падал на экран её телефона. Палец завис над контактом «Ленка». Она уже мысленно составила сообщение: «Лен, привет. Неудобно ужасно, но не могла бы ты до вторника занять пару тысяч? Катьке на сапоги не хватает, а у нас как всегда…». Каждое слово отдавалось во рту привкусом горечи и собственного бессилия.
В этот момент в замке провернулся ключ. Но не так, как обычно — устало и медленно, — а резко, энергично. Дверь распахнулась, и на пороге возник Вадим. Он не вошёл, он буквально ворвался в квартиру, сияя так, будто только что выиграл в лотерею. В одной руке он держал длинный чёрный тубус в фирменном чехле, в другой — большую коробку из глянцевого картона.
— Инка, смотри! Смотри, что я взял! — его голос, громкий и возбуждённый, резанул по тишине. — Дождался скидки!
Он с грохотом поставил коробку на пол в коридоре и с благоговением прислонил тубус к стене. От него пахло морозом и каким-то иррациональным, детским счастьем.
— Это не просто удочка, ты понимаешь? Это песня! Карбон, японская фурнитура! А катушка… — он с восторгом открыл коробку, демонстрируя блестящий механизм, покоящийся в бархатном углублении. — С ней хоть сома на сто килограмм тащи! Мы с парнями на выходные едем. На «Золотой карп», там такие экземпляры! Это нужно, Ин, для души, для перезагрузки. Я отдохну, спокойнее буду.
Инна молча смотрела на него. На его горящие глаза, на его радость, которая казалась в их нынешней ситуации чем-то непристойным, чужеродным. Её взгляд скользнул по коробке и зацепился за белый бумажный язычок, небрежно торчащий из-под крышки. Это был чек. Она сделала шаг вперёд. Её движения стали медленными, почти механическими. Она протянула руку и вытащила его.
Сумма, напечатанная жирным чёрным шрифтом, не просто бросилась в глаза — она ударила под дых. Инна почувствовала, как внутри что-то оборвалось, словно лопнула туго натянутая струна, которая держала остатки её терпения. Этой суммы хватило бы на две пары. На две пары самых лучших, самых тёплых сапог с ортопедической стелькой и дурацкими розовыми снежинками, о которых просила Катя.
Она медленно подняла глаза на мужа. Восторг на его лице начал сменяться недоумением.
— Так вот куда уходит наш бюджет, — прошипела она, и в этом тихом шипении было больше угрозы, чем в любом крике.
Вадим растерянно моргнул. Он всё ещё не понимал.
— Ин, ты чего? Я же объясняю, это для души! Я заработаю, всё отдам. Это же вложение, можно сказать.
Он попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривой и жалкой. Он потянулся к ней, чтобы обнять, но она отшатнулась, держа перед собой чек, как щит или обвинительный акт.
— Для души, значит, — повторила она, пробуя слово на вкус. Оно было отвратительным. — А то, что твой ребёнок ходит по ледяной воде в дырявой обуви, это для чьей души, Вадим? Для моей?
— Ну не преувеличивай! — он начал заводиться, его радость мгновенно испарилась, уступив место привычному раздражению. — Всего пару дней потерпеть. Я же сказал, зарплату дадут, и…
— «Золотой карп» — это платная рыбалка? — перебила она его ледяным тоном. — Туда ведь тоже деньги нужны. И на бензин. И на всё остальное. Эти деньги у тебя тоже есть?
Он запнулся, поймав себя на лжи. Он хотел сказать, что парни платят, что его берут за компанию, но её взгляд не позволял врать. В нём было столько холодной, презрительной ясности, что Вадим впервые за долгое время почувствовал себя голым и уязвимым. Он просто смотрел на неё, не зная, что сказать, в то время как она, сжав в кулаке чек, готовилась высказать всё, что кипело в ней уже не один месяц.
Холодная ярость, копившаяся в Инне неделями, наконец нашла выход. Она больше не шипела. Её голос обрёл силу и зазвенел, как натянутая сталь, разрезая затхлый воздух прихожей. Она шагнула к Вадиму, выставив перед собой чек, словно это было неопровержимое доказательство его предательства.
— Значит, на новую удочку и поездку на рыбалку с друзьями у тебя деньги есть, а на зимние сапоги для дочери, которые я прошу купить уже месяц, у тебя денег нет?! Ты вообще отец или просто сосед по квартире?!
Обвинение, произнесённое в полный голос, повисло между ними. Вадим вздрогнул, окончательно поняв, что отшутиться не получится. На его лице проступила упрямая, бычья злость — защитная реакция человека, пойманного на эгоизме.
— Да что ты орёшь! Не на твои же я купил! Это моя заначка была! Имею я право хоть на какую-то радость в жизни?!
«Заначка». Это слово стало последним нажатием на спусковой крючок. Инна молча размахнулась и швырнула скомканный чек ему в лицо. Он отлетел, как дохлая бабочка. А потом её рука опустилась на коробку. Она не стала её пинать. Она рывком сорвала крышку и выхватила оттуда сердце его радости — новенькую, блестящую катушку. В её руке она ощущалась тяжёлой, холодной и смертельно чужой.
— Радость? — она выплюнула это слово. — Вот твоя радость!
И она, не целясь, но вкладывая всю свою злость, швырнула катушку ему в грудь. Вадим инстинктивно выставил руки и поймал её, прижав к себе, как спасённого младенца. Его лицо исказилось не от боли, а от ужаса за вещь.
— Ты с ума сошла?! Она же стоит…
Он не договорил. Инна уже запустила руку в коробку с воблерами. Она не стала бросать всю коробку. Она начала швырять их охапками. Маленькие, яркие, искусно сделанные рыбки с тройными острыми крючками. Они летели в него, как рой злобных, дорогих ос. Один воблер ударился о стену рядом с его головой, оставив на обоях царапину. Другой чиркнул по рукаву его куртки и сцепился с тканью. Вадим отшатнулся, прикрывая лицо руками. Он не пытался её остановить, он уворачивался, как от града, издавая при этом странные, всхлипывающие звуки. Он защищал не себя — он защищал своё лицо от острых крючков.
— Перестань! Инна, прекрати! — кричал он, пятясь вглубь коридора.
Но она не слушала. Она методично опустошала его сокровищницу. Каждая брошенная приманка была ответом на её унизительную просьбу, на мокрые ноги дочери, на его равнодушный взгляд. В этой ярости было что-то очищающее. Она не била его, она уничтожала то, что он поставил выше своей семьи. Разбросанные по коридору разноцветные приманки были похожи на дорогие конфетти на похоронах их брака.
И в самый разгар этого хаоса, когда очередной воблер со стуком ударился о плинтус, из детской комнаты раздался тихий скрип. Дверь приоткрылась, и в щели показалась растрёпанная со сна голова Кати. Она стояла в своей пижаме с динозаврами, прижимая к груди плюшевого медведя, и смотрела на происходящее широко раскрытыми, ничего не понимающими глазами. Она видела отца, прижавшегося к стене, и мать, которая с искажённым от гнева лицом швыряла какие-то яркие игрушки.
Взгляд Инны встретился со взглядом дочери. И в этот миг всё замерло. Яростный огонь в её глазах не погас. Он не сменился стыдом или раскаянием. Нет. Он сжался, превратившись в холодную, твёрдую точку, как превращается в алмаз уголь под огромным давлением. Весь хаос её эмоций вдруг обрёл фокус и цель. Она увидела испуганное лицо своего ребёнка, и поняла, что этот цирк с оправданиями, заначками и дырявыми сапогами должен закончиться. Не завтра. Не через неделю. А прямо сейчас.
Она медленно опустила руку, в которой всё ещё был зажат последний, самый крупный воблер. Она посмотрела на Вадима, который тоже замер, глядя на дочь. Затем её взгляд опустился на разбросанный по полу хлам. Её лицо стало спокойным. Пугающе спокойным. Ярость не ушла, она просто убрала звук, превратившись в безмолвную, холодную решимость.
Детский испуг был как ведро ледяной воды. Он не потушил пожар в душе Инны, но заставил пламя гореть ровно, без дыма и треска. Она медленно подошла к дочери, опустилась перед ней на колени, закрывая своим телом вид на разгромленный коридор и съёжившегося у стены отца.
— Шшш, котёнок, всё хорошо, — её голос был удивительно ровным и нежным, будто и не она секунду назад метала по квартире острые крючки. — Просто папа с мамой немного… пошумели. Иди в кроватку, я сейчас приду.
Она мягко развернула Катю и легонько подтолкнула в спину. Девочка, всё ещё не до конца проснувшись, послушно побрела в свою комнату. Дверь за ней тихо закрылась. Инна ещё секунду смотрела на неё, собираясь с силами. Затем она выпрямилась и повернулась к Вадиму.
Он начал приходить в себя. Его лицо из испуганного стало возмущённым. Он оглядел разбросанные по полу воблеры, скорбно покачал головой и сделал шаг вперёд, указывая на самый дорогой, зацепившийся за его куртку.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделала? Это же ручная работа! Ты с ума сошла, это же…
— Собирай вещи, — тихо, но абсолютно отчётливо произнесла Инна.
Вадим замер на полуслове. Он смотрел на неё, не веря своим ушам, пытаясь найти в её лице следы истерики, гнева, чего-то, за что можно было бы зацепиться и перевести всё в привычную плоскость семейной ссоры. Но её лицо было как маска. Спокойное, усталое и непроницаемое.
— Что? Какие вещи? Ты чего удумала?
— Я всё поняла, Вадим. Сегодня. Окончательно, — она говорила медленно, чеканя каждое слово, словно забивала гвозди в крышку гроба. — Дело не в этой удочке. И не в деньгах. Дело в том, что ты смотришь на неё с большей любовью, чем на нас с Катей. Твоя душа требует карпов и отдыха с друзьями. А душа моей дочери требует просто сухих и тёплых ног. И эти две души, как оказалось, в одной квартире не уживаются.
Она обвела взглядом разбросанное по полу снаряжение, его сокровища, его радость.
— Вот твоя душа. Собирай её. Начни вот с этого, — она кивнула на тубус с удилищем. — Собери весь этот хлам. И уходи.
До него наконец дошёл весь масштаб катастрофы. Это был не скандал, после которого можно было бы помириться. Это был приговор. Лицо его потеряло всю свою бычью спесь, стало растерянным, почти жалким.
— Ин, давай не будем… Я же не со зла! Я всё верну в магазин! Завтра же! Купим сапоги, какие скажешь, самые лучшие! Розовые! Хочешь, два платья ещё купим! Не делай так, Ин…
Он шагнул к ней, протягивая руки, чтобы обнять, чтобы вернуть всё в привычное русло, где можно договориться, пообещать, откупиться. Но она отступила на шаг, и этот шаг был как пропасть между ними.
— Уже не надо, Вадим. Дело не в сапогах, — повторила она. В её голосе не было злости, только безмерная усталость. — Их я куплю сама. Завтра. А ты просто больше не можешь жить здесь. Потому что Катя не должна видеть, как её отец ставит удочку выше её здоровья. Она не должна бояться выходить из своей комнаты.
Он опустил руки. Все его аргументы рассыпались в пыль. Он посмотрел на неё, потом на закрытую дверь детской, потом на свои разбросанные по полу богатства. Он понял, что проиграл. Не бой, а всю войну. Молча, сгорбившись, он начал собирать свои снасти. Он аккуратно отцепил воблер от куртки, поднял с пола катушку, обтёр её рукавом. Он действовал медленно, как во сне, складывая остатки своей «души» в коробки.
Инна молча наблюдала за ним из кухни, прислонившись к дверному косяку. Она не чувствовала ни злорадства, ни жалости. Только пустоту и странное, горькое облегчение. Когда он, нагруженный коробкой, тубусом и своей сумкой, проходил мимо, он остановился.
— Я к маме поеду, — сказал он в пол, не поднимая глаз.
— Хорошо, — ответила она.
Дверь за ним закрылась тихо, без хлопка. В квартире наступила звенящая тишина, нарушаемая лишь гулом холодильника. Инна прошла по коридору, не глядя на оставшиеся царапины и пару пропущенных мелких крючков. Она села на кухне и взяла в руки телефон. На экране светилось незаконченное сообщение для Ленки. Она смотрела на него секунду, а потом медленно, палец за пальцем, стёрла его. Занимать больше было не нужно. Проблема была решена. Не так, как она думала, но, кажется, единственно верным способом. Завтра будет новый день. Трудный, но честный. День, когда она пойдёт с дочкой в магазин и купит ей самые лучшие розовые сапожки. Просто потому, что она её мама. И этого достаточно…
