— Ну что же вы на пороге стоите, детки? Проходите, не стесняйтесь, — голос Галины Петровны был сладким, как перезрелый персик, и таким же липким. Он обволакивал, просачивался под одежду, заставляя Алину невольно поёжиться. Она сделала шаг внутрь, и её тут же окутал специфический, тяжёлый запах — въевшаяся в обои смесь нафталина, приторного освежителя воздуха «Альпийская свежесть» и чего-то застарело-съестного, будто здесь только что закончили готовить на неделю вперёд, а окна не открывали со времён Олимпиады-80.
Квартира была не просто чистой — она была стерильной, выставочной. Каждый предмет занимал своё строго отведённое место с математической точностью. Фарфоровые слоники на полированной тумбе были выстроены по росту, от большого к малому, с аптекарской аккуратностью. Кружевная салфетка под пузатой вазой лежала идеально ровно, без единой складки. Паркет был натёрт до такого зеркального блеска, что в нём можно было увидеть своё искажённое, вытянутое отражение. Это была не жилая квартира, а музей имени Галины Петровны, где она была главным хранителем, экскурсоводом и верховным судьёй.
Стас, её парень, разулся и тут же обмяк, будто сбросил с себя не ботинки, а всю тяжесть внешнего мира. Он превратился из тридцатилетнего системного администратора в простого мальчика Стасика. Он с удовольствием чмокнул мать в напудренную щёку и в вонючих носках прошёл в гостиную, оставляя Алину в прихожей под пристальным взглядом хозяйки дома. Для него это был порт приписки, безопасная гавань. Для Алины — враждебная территория, где каждый её шаг, каждый вдох и выдох оценивался и заносился в невидимый протокол.
— Алиночка, ну что же ты, как неродная. Снимай своё пальтишко, я повешу. Устала, наверное, с дороги? Садись вот сюда, на диванчик, сейчас я вам чайку налью с пирожками, сама пекла, с капустой, как Стасик любит.
Галина Петровна суетилась с какой-то хищной, показной заботой. Она забрала у Алины пальто, брезгливо держа его двумя пальцами за вешалку, будто оно было чем-то нечистым, и скрылась с ним в тёмном коридоре. Алина присела на самый краешек жёсткого, обтянутого колючим гобеленом дивана. Пружины под ней протестующе скрипнули, выдавая её присутствие. Она чувствовала на себе взгляд будущей свекрови, даже когда та была в другой комнате. Это был физически ощутимый, рентгеновский луч, который сканировал её одежду, причёску, маникюр, выискивая малейшие изъяны и несоответствия её представлениям о правильности.
Стас плюхнулся рядом, бесцеремонно нарушив выверенную геометрию диванных подушек. Он обнял её за плечи и громко, с детским восторгом, прошептал:
— Видишь, а ты боялась. Мама от тебя в восторге!
Алина заставила свои губы растянуться в подобие улыбки. Она видела совсем другое. Она видела, как Галина Петровна, вернувшись из кухни с подносом, на котором устрашающе дребезжали чашки, бросила на её джинсы быстрый, осуждающий взгляд. Видела, как её губы на мгновение поджались, когда Алина вежливо, но твёрдо отказалась от третьего пирожка, сославшись на то, что не голодна. Всё это были мелкие уколы, невидимые для Стаса, но совершенно очевидные для неё. Весь этот вечер был театром, где она играла роль одобренной невесты, а Галина Петровна — радушной хозяйки. И обе они знали, что это ложь. Из комнаты вышел отец Стаса, Николай Андреевич, молчаливый мужчина с усталыми глазами и глубокими морщинами на лбу. Он коротко кивнул Алине и обратился к сыну:
— Стас, пойдём на балкон, покажешь, что там за приложение ты мне установил. А то я опять ничего не пойму.
— Да, пап, сейчас. Мы на минутку, — Стас подмигнул Алине, встал и пошёл за отцом.
Как только старая, рассохшаяся балконная дверь за ними закрылась, отсекая мужские голоса, Галина Петровна медленно повернулась к Алине. Сладкая улыбка сползла с её лица, как неудачно наложенный грим после долгого спектакля. Взгляд стал твёрдым, холодным, как хирургический инструмент. Она перестала играть. Главный зритель покинул зал, и теперь можно было переходить к настоящему делу.
Мгновение, пока длился звук закрывающейся балконной двери, растянулось в целую вечность. Тишина, наступившая после, была не умиротворяющей, а звенящей и хищной. Единственным звуком в комнате стало назойливое, методичное тиканье старых настенных часов с маятником — они отсчитывали секунды до неизбежного. Алина физически ощутила, как изменился воздух. Он стал плотнее, холоднее. Она не оборачивалась, но чувствовала, как взгляд Галины Петровны, освобождённый от необходимости играть на публику, впивается ей в затылок, словно буравчик.
Она медленно поставила свою почти нетронутую чашку на блюдце. Фарфор издал тихий, но отчётливый стук, прозвучавший в этой гнетущей тишине как выстрел. Наконец, она заставила себя поднять голову и посмотреть на хозяйку дома. Перемена была поразительной. Галина Петровна больше не была приторно-сладкой «мамой Стасика». Она сидела прямо, как аршин проглотила, её плечи были расправлены, а подбородок задран вверх. Лицо, ещё минуту назад источавшее фальшивое радушие, превратилось в жёсткую, непроницаемую маску. Губы были сжаты в тонкую, бесцветную линию, а в глазах застыло ледяное, оценивающее выражение. Она больше не была хозяйкой. Она была прокурором, судьёй и палачом в одном лице.
Галина Петровна медленно обвела взглядом свою идеальную комнату, и её взгляд задержался где-то над головой Алины. Затем она вытянула руку и указала костлявым, обтянутым сухой кожей пальцем на верхнюю полку массивной книжной «стенки».
— Чего сидишь? Иди порядки наводить! — приказным тоном сказала мать Стаса.
—Не поняла…
— Вот оно как? Белоручка, значит? Тебя родители вообще к порядку не приучали? Раз приехала ко мне, с моим сыном, значит, бери тряпку и начинай порядки наводить, а не светские беседы тут устраивать!
Голос был ровным, безэмоциональным и от этого ещё более унизительным. Это был не вопрос, а утверждение, констатация факта. Алина проследила за её взглядом. На тёмной полированной поверхности, едва заметная под определённым углом, действительно лежала тонкая плёнка пыли — единственный изъян в этом царстве стерильности. Это было настолько мелочно и абсурдно, что на мгновение Алина растерялась. Но растерянность тут же сменилась обжигающей, холодной яростью. Она поняла. Это был не упрёк. Это был ритуал посвящения, проверка на покорность.
Вся напускная вежливость, весь дискомфорт, который Алина испытывала с момента входа в эту квартиру, испарились без следа. Туман рассеялся, и всё стало предельно ясно. Она почувствовала не обиду, а странное, почти злорадное облегчение. Теперь не нужно было притворяться, улыбаться и подбирать слова. Игра окончена. Она медленно выпрямила спину, копируя позу своей визави. Она посмотрела прямо в её холодные, выцветшие глаза.
— Галина Петровна, — произнесла Алина. Её собственный голос удивил её — он был спокойным, ровным и абсолютно лишённым тепла. — Если вас что-то не устраивает в вашем доме, то тряпка, я думаю, лежит там, где вы её оставили, и это ваш аксессуар!
Лицо женщины исказилось так, словно ей дали пощёчину. Маска безразличия треснула, и из-под неё полезла уродливая, багровая ярость. Она не ожидала такого отпора. Она ожидала смущения, извинений, покорного кивка. Но она получила удар, отбитый с той же силой, с какой нанесла его сама. На мгновение Галина Петровна потеряла дар речи, её рот беззвучно открывался и закрывался, как у вытащенной на берег рыбы. А потом она нашла выход. Не вступая в дальнейшую перепалку, которую она очевидно проигрывала, она резко вскочила с дивана, и её лицо мгновенно приняло выражение трагической, оскорблённой жертвы.
Преображение было мгновенным и отточенным до автоматизма, как движение фокусника, меняющего один предмет на другой. Не было ни паузы, ни раздумий. Ярость на лице Галины Петровны не сменилась обидой — она превратилась в неё, слилась с ней, став идеальным инструментом для следующего акта. Женщина, ещё секунду назад сидевшая с прямой спиной, как генерал перед боем, вдруг вся обмякла, сжалась, словно от невидимого удара. Она издала короткий, всхлипывающий звук, полный такого неподдельного страдания, что любой непосвящённый зритель не усомнился бы в её искренности.
Она не стала продолжать спор с Алиной. Зачем? Это было бы признанием равенства, а она не собиралась ставить какую-то девчонку на один уровень с собой. Вместо этого она метнулась к балкону. Это было не движение пожилого человека, а резкий, отчаянный бросок раненого зверя, ищущего спасения у своего потомства. Её рука вцепилась в тугую, рассохшуюся ручку балконной двери. Несколько раз дёрнув её с нарастающей паникой, она наконец распахнула дверь, впуская в стерильную комнату прохладный уличный воздух и приглушённые голоса мужчин.
— Стасик! — её крик был не громким, а надрывным, высоким, рассчитанным на то, чтобы пронзить сердце сына тревогой. — Сынок, иди сюда! Скорее!
На балконе наступила тишина. Затем послышалось скрежетание сдвигаемого стула.
— Она… она мне такое говорит! В моём же доме! Стасик! — каждое слово было пропитано мукой. Это был шедевр театрального искусства, отточенный десятилетиями домашних спектаклей.
Алина осталась сидеть на диване. Она не шелохнулась. Она наблюдала за этой сценой с холодным, отстранённым любопытством энтомолога, изучающего повадки странного насекомого. В ней не было ни страха, ни вины. Только ледяная, кристальная ясность. Она видела всё. Видела механизм, запущенный в действие. Видела, как дёргают за ниточки, и знала, какая именно марионетка сейчас появится на сцене.
Балконная дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену. На пороге стоял Стас. Его лицо было багровым, налитым кровью. Он не смотрел на мать, не пытался выяснить, что случилось. Он уже всё знал. Вернее, он принял на веру ту единственную версию, которая имела для него значение. Его глаза, обычно такие мягкие и любящие, превратились в две узкие щёлочки, полные слепого, животного гнева. Он смотрел прямо на Алину, но казалось, не видел её, а видел лишь врага, посягнувшего на самое святое. За его спиной, как серая тень, маячила фигура отца, Николая Андреевича. Тот молчал, его лицо не выражало ничего, кроме бесконечной, застарелой усталости. Он видел этот спектакль уже сотни раз.
Стас ворвался в комнату. Галина Петровна тут же прильнула к его руке, пряча лицо у него на плече, продолжая мелко, беззвучно содрогаться. Она выполнила свою задачу и теперь передавала эстафету праведного гнева своему защитнику.
— Ты что себе позволяешь? — прошипел Стас. Голос был низким, сдавленным от ярости. Он сделал шаг к Алине, нависая над ней. — Моей матери хамить? В её доме?
Он не спрашивал. Он обвинял. Приговор был вынесен ещё там, на балконе, и обжалованию не подлежал. Вся логика, все доводы были бессильны перед этим первобытным инстинктом защиты матери.
— Вон отсюда, — выплюнул он, указывая на дверь тем же жестом, каким его мать только что указывала на пыльную полку. Картина была завершённой. Сын и мать, слившиеся в единый карающий монолит, и тень отца на заднем плане, как молчаливое подтверждение того, что в этой системе ничего никогда не изменится.
Алина не вздрогнула. Она не съёжилась под его налитым гневом взглядом. В тот момент, когда Стас, её Стас, превратился в это багровое, кричащее существо, в ней что-то оборвалось. Не с болью, а с тихим, сухим щелчком, как перегоревшая лампочка. Она смотрела на него, на его искажённое яростью лицо, и видела не любимого мужчину, а незнакомца. Чужого, жалкого и абсолютно предсказуемого.
Она медленно, с какой-то отстранённой грацией, поднялась с дивана. Каждое её движение было плавным и выверенным, что разительно контрастировало с дёрганой, театральной суетой Галины Петровны, которая всё ещё цеплялась за руку сына, как за спасательный круг. Алина окинула их взглядом — не быстрым, а долгим, изучающим, как смотрят на диковинный экспонат в банке с формалином. Она видела не мать и сына. Она видела единый, неразделимый организм, симбиотическое существо, где одна часть питалась эмоциями, а другая — слепо подчинялась, считая это сыновним долгом. И в центре этого уродливого союза стоял невидимый алтарь, на котором приносились в жертву все, кто пытался вклиниться в их священную связь. Она должна была стать следующей жертвой.
Стас, сбитый с толку её молчанием и пугающим спокойствием, сделал ещё один шаг вперёд. Он ожидал слёз, оправданий, криков — любой привычной реакции, которая подтвердила бы его правоту. Её ледяное самообладание выбивало у него почву из-под ног и бесило ещё больше.
— Ты оглохла? Я сказал, убирайся из моего дома! — прорычал он, ткнув пальцем в сторону коридора.
— Из твоего? — Алина слегка склонила голову набок, и в её глазах впервые за весь вечер промелькнула насмешка. — Стас, у тебя здесь нет ничего своего. Даже мнения.
Она развернулась и спокойно пошла в прихожую. Её спина была идеально прямой. Она слышала за спиной сдавленное, возмущённое сопение Галины Петровны и новый приступ клокочущей ярости Стаса, но это был лишь фоновый шум, уже не имеющий к ней никакого отношения. Она нашла своё пальто на вешалке, то самое, которое хозяйка дома принимала с таким брезгливым видом. Надела его, не торопясь, поправила воротник. Взяла свою сумку.
Она обернулась в последний раз. Стас стоял в дверном проёме гостиной, растерянный, его гнев начал сменяться недоумением. Он всё ещё не понимал, что происходит, почему сценарий идёт не по плану. Галина Петровна, напротив, всё прекрасно понимала. На её лице застыло выражение злобного триумфа. Она победила. Она отстояла свою территорию и своего сына. В тени, у кухонной двери, всё так же неподвижно стоял Николай Андреевич. Он смотрел на Алину, и в его потухших глазах она на долю секунды увидела что-то похожее на зависть.
Алина посмотрела на Стаса, потом перевела взгляд на его мать, крепко вцепившуюся в его локоть.
— С удовольствием, — её голос прозвучал ровно и чётко, разрезая тяжёлый воздух в квартире. Она сделала небольшую паузу, давая словам впитаться, и добавила, глядя прямо в глаза Стасу: — Ты только что сэкономил мне годы жизни. Спасибо. И вам спасибо, Галина Петровна. За науку. А да, Стас, шмотки свои заберёшь у мусорного бака моего дома, там ты больше не появишься!
Она повернулась, открыла входную дверь и вышла, аккуратно прикрыв её за собой. Не хлопнула — просто закрыла. Щелчок замка прозвучал в квартире оглушительно. Стас остался стоять посреди коридора, обмякший, словно из него выпустили воздух. Галина Петровна тут же начала утешающе гладить его по руке, что-то быстро и ядовито шепча ему на ухо, закрепляя свою победу. В гостиной на столе остывал чай и нетронутые пирожки с капустой. Николай Андреевич медленно прошёл на кухню и сел за стол, уставившись в тёмное окно. Скандал закончился. Все остались на своих местах. В этой квартире больше ничего и никогда не изменится…
