— Я тебя просила только об одном, чтобы твоего брата больше никогда не было у нас дома, но нет же! Ты приволок этого алкаша к нам опять и теперь у нас вся квартира пропахла перегаром!
Аня с омерзением посмотрела на то, что осталось от пьянки брата её мужа и хотела пройти внутрь комнаты, но тут же остановилась на месте и думала с чего же начать.
— Что ты делаешь?
Голос Вадима, тихий и надтреснутый, едва пробивался сквозь липкую пелену омерзения, заполнившую квартиру. Он прозвучал как шелест сухой листвы под ногами, безнадёжный и жалкий. Анна не ответила. Она стояла на пороге собственной гостиной, и реальность обрушилась на неё не сразу, а волнами, одна отвратительнее другой. Первой ударила волна запаха — едкая, густая смесь дешёвого спирта, кислой рвоты и немытого тела, которая, казалось, пропитала не только воздух, но и обои, мебель, саму душу этого дома. Она замерла, давая глазам привыкнуть к тусклому, болезненному свету торшера, который выхватывал из полумрака сцену, достойную кисти Босха.
На их светлом, купленном всего год назад диване, раскинулось то, что когда-то было Лёшкой, братом её мужа. Сейчас это было просто тело. Бесформенное, обмякшее, оно лежало на спине, запрокинув голову так, что был виден синеватый кадык. Из приоткрытого рта вырывался влажный, булькающий храп, с каждым выдохом выпуская новую порцию перегара. Одна нога в грязном, стоптанном ботинке покоилась прямо на тканевом подлокотнике, оставляя на нём тёмный след. А рядом, на коленях, на их персидском ковре, который они выбирали полгода, стоял её муж. Вадим. С тряпкой в одной руке и тазиком с мутной, бурой водой в другой, он с отчаянным усердием оттирал с дорогого ворса безобразную, расползающуюся лужу. Он поднял на неё виноватый взгляд, взгляд побитой собаки, пойманной на месте преступления, полный мольбы о прощении, которого сегодня не будет.
Анна не закричала. Крик показался бы ей слишком примитивной, слишком слабой реакцией. Ярость, поднявшаяся в ней, была иной — холодной, кристаллической, острой, как осколок льда. Она молча, с какой-то отстранённой, балетной точностью обошла мужа, стараясь не задеть его и не наступить в эпицентр катастрофы. Она прошла на кухню, и её движения были настолько выверенными, словно она готовилась не к скандалу, а к сложной хирургической операции. Открыла ящик, достала рулон плотных чёрных мусорных пакетов и коробку с ярко-синими латексными перчатками. Натянула их на руки, методично расправив каждую складку на пальцах. Затем с резким, сухим треском оторвала от рулона один пакет и вернулась.
Вадим так и застыл на коленях, с тряпкой в руке, наблюдая за её действиями с нарастающим, животным страхом. Он ждал чего угодно — посуды, летящей в стену, потока оскорблений, ультиматума о разводе. Но это методичное, ледяное спокойствие пугало его до дрожи в коленях. Анна подошла к дивану. Она не смотрела на опухшее лицо Лёшки. Для неё он был просто объектом, источником биологической угрозы. Спокойным, лишённым всякой эмоции движением она ухватила край клетчатого пледа, которым Вадим заботливо прикрыл своего брата, и с силой сдёрнула его. Плед, скомкавшись, полетел в раскрытую пасть чёрного пакета. Затем её пальцы в синих перчатках брезгливо подцепили край съёмного диванного чехла, запачканного грязью с Лёшкиного ботинка, и потянули. Ткань натянулась и с тихим треском поддалась. Анна безжалостно стянула чехол с диванной подушки и отправила его вслед за пледом.
— Что ты делаешь? — повторил Вадим, и в его шёпоте теперь звучало не только чувство вины, но и откровенный ужас.
— Санобработку, — ответила она, не поворачивая головы. Её голос был ровным и лишённым всяких интонаций, как у робота-автоответчика. — Раз ты превратил нашу квартиру в филиал вытрезвителя, я ввожу карантинные меры. Это, — она кивнула на диван, — эпицентр заражения.
Она туго завязала пакет, отчего тот надулся и стал похож на чёрный трупный мешок. Подошла к Вадиму и протянула ему второй, точно такой же. Он уставился на пакет, потом на неё, его мозг отказывался понимать происходящее.
— Запакуй туда диванные подушки. Все, — приказала она. — Завтра утром ты лично берёшь вот это, — она презрительно мотнула головой в сторону храпящего тела, — и отвозишь в наркологический диспансер. Это не обсуждается. А пока… — она обвела взглядом осквернённую гостиную, — …помещение закрыто на дезинфекцию. Спите оба здесь. На полу. Можешь постелить ему свою куртку, если совесть не позволяет оставить его на голом ламинате.
Утро не принесло облегчения. Воздух за ночь не очистился. Он загустел, превратившись в тяжёлый бульон из вчерашнего перегара и въевшейся в обивку мебели тошноты. Анна не спала. Она провела ночь на узком кухонном диванчике, слушая, как в гостиной ворочается и постанывает её муж, и как мерзко, с присвистом, дышит его брат. Она встала задолго до рассвета, приняла обжигающе горячий душ, словно пытаясь смыть с себя невидимую грязь, и теперь сидела за столом с чашкой чёрного кофе.
Гостиная была пуста. Чёрные пакеты с пледом и чехлом исчезли. Голые диванные подушки были аккуратно сложены в углу. На полу не было ни спящих тел, ни грязной куртки. На мгновение в Анне шевельнулась слабая, иррациональная надежда, что кошмар закончился, что Вадим одумался и выполнил её приказ.
Вскоре на кухню вошёл он сам. Умытый, причёсанный, в чистой домашней футболке. Он выглядел так, будто не спал всю ночь, но под глазами залегли не тени усталости, а мутная плёнка заискивающей вины. Он избегал смотреть ей в глаза, начал суетиться у кофемашины, нарочито громко щёлкая кнопками.
— Ань, всё, он спит, — произнёс он наконец, не оборачиваясь. Голос его был вымученно бодрым. — Ему очень стыдно, правда. Он просто… оступился. С кем не бывает.
Анна молчала, медленно отпивая горький кофе. Она смотрела на его напряжённую спину и видела каждую ниточку лжи, из которой было соткано это фальшивое спокойствие. Он врал. Врал неумело, по-детски, надеясь, что она слишком устала, чтобы уличать его.
— Я выкинул те пакеты. И ковёр почти отчистил, — продолжал он свой монолог, наливая себе кофе. — Почти незаметно. Давай просто забудем это, а? Как дурной сон.
Он повернулся, держа в руках чашку, и попытался изобразить на лице примирительную улыбку. Анна поставила свою чашку на стол. Звук фарфора о столешницу прозвучал в утренней тишине как выстрел. Она встала и, не сказав ни слова, пошла в сторону спальни.
— Ты куда? Я же говорю, всё в порядке! — его голос сорвался, в нём зазвенели панические нотки. Он бросился за ней, пытаясь преградить дорогу. — Аня, не надо!
Она отстранила его руку так же легко и безразлично, как смахивают пылинку с плеча, и толкнула дверь в их спальню. Запах ударил по ней с новой силой. Здесь, в замкнутом пространстве, он был концентрированным, удушливым. На их кровати, под их общим одеялом, на её половине, лежал Лёшка. Он спал глубоким, пьяным сном, раскинув руки. Рядом с кроватью, на полу, валялись его грязные ботинки, а на её прикроватной тумбочке стоял стакан с водой.
Анна медленно повернула голову и посмотрела на Вадима, который застыл в дверях с лицом, искажённым от страха.
— Ты перенёс его в нашу постель, — произнесла она. Это был не вопрос. Это была констатация факта, приговор.
— Он замёрз на полу! — зашептал Вадим, бросая испуганные взгляды на спящее тело. — Он начал кашлять, я не мог его там оставить! Он же мой брат, Аня! Я не мог позволить ему заболеть на голом полу!
Анна слушала его, и её лицо превращалось в ледяную маску. Брат. Это слово, которое он произносил как оправдание любому своему предательству. Она молча вышла из спальни, вернулась с кухни с новым чёрным пакетом и протянула его мужу.
— Возьми, — приказала она своим ровным, безжизненным голосом.
Вадим тупо уставился на пакет.
— Зачем?
— Это твоя подушка, — она кивнула на кровать, где рядом с Лёшкиной головой лежала подушка Вадима. — Она находилась в зоне биологического заражения. Запакуй её. И твою половину одеяла — тоже. А потом снимешь простыню и пододеяльник. Всё это ты сегодня же отвезёшь в химчистку. А пока твой брат не покинет этот дом, твоё спальное место — на кухонном диване. Можешь считать это персональной дезинфекцией. Постельное бельё я себе новое куплю. И матрас, пожалуй, тоже.
Вадим стоял посреди коридора, держа в руке пустой чёрный пакет, как флаг капитуляции. Анна скрылась на кухне, оставив его одного с этим холодным, унизительным приказом и спящим в его кровати бедствием. Он смотрел то на приоткрытую дверь спальни, откуда доносилось сиплое дыхание брата, то на гладкий пластик пакета в своей руке. Каждое действие, которое он должен был совершить — войти в их общую комнату, стянуть с их общего матраса простыню, упаковать, словно заразный мусор, собственную подушку — ощущалось как акт публичного самоуничижения. Он не мог. Что-то внутри него, последняя уцелевшая частица мужского эго, бунтовала против этого методичного ритуала. Это наказание было не про чистоту и порядок. Это было про власть, про демонстративное втаптывание его в грязь рядом с братом.
Он медленно побрёл на кухню. Анна стояла спиной к нему, у раковины. Она не мыла посуду. Она откручивала крышку с бутылки концентрированного чистящего средства для сантехники. Едкий запах хлора ударил Вадиму в нос, смешиваясь с застарелым перегаром и создавая новый, тошнотворный букет. Не говоря ни слова, она взяла губку и ушла в ванную. Через минуту оттуда донёсся скрежет — она драила кафель. Этот звук, резкий и ожесточённый, был громче любых криков. Он царапал нервы, ввинчивался в мозг. Вадим понял: она начала тотальную дезинфекцию их общего мира.
Он вошёл в ванную. Анна, в резиновых перчатках, стояла на коленях и яростно тёрла пол вокруг унитаза. Её плечи вздрагивали от усилий.
— Ань, прекрати. Это уже слишком, — голос его был тихим, почти умоляющим. — Я понял. Я всё сделаю. Но это унизительно.
Она не остановилась, даже не повернула головы. Её голос, приглушённый эхом ванной комнаты, прозвучал плоско и безжизненно.
— Унизительно — это обнаружить в своей постели чужого, воняющего перегаром и потом мужика. Унизительно — это когда твой собственный муж врёт тебе в лицо, что проблема решена, а сам тащит эту проблему в ваше самое личное пространство. А это, — она с силой провела губкой по шву между плитками, — это называется санитарная обработка. Необходимая мера.
— Он мой брат… — выдавил Вадим последнюю, самую жалкую из своих карт.
В этот момент она остановилась. Медленно поднялась с колен, сняла перчатку и повернулась к нему. Её глаза были сухими и холодными, как зимнее небо. — Твой брат сейчас оскверняет мою спальню. Он спал на моей подушке, дышал на меня своими миазмами. Он, возможно, блевал в наш туалет. Он трогал ручки дверей, выключатели. Для меня он — источник бактериологической угрозы. И пока эта угроза не будет полностью ликвидирована из моего дома, ты будешь делать в точности то, что я говорю. Или можешь взять вторую подушку, лечь рядом с ним и считать это своим новым домом.
Звук шагов в коридоре заставил их обоих замолчать. Из спальни, пошатываясь и щурясь от утреннего света, вышел Лёшка. Он был в тех же вчерашних джинсах и мятой футболке. Увидев Вадима и Анну в дверях ванной, он попытался изобразить виноватую, но в то же время обезоруживающую улыбку.
— Ох… Утро доброе. Я тут, это… Кажется, вчера немного перебрал. Анечка, не сердись, а? Водички бы…
Он сделал шаг в сторону кухни, но замер, когда Анна вышла из ванной и встала прямо перед ним. Она не смотрела на него. Она смотрела на Вадима, поверх головы его брата.
— У тебя есть один час, — произнесла она ледяным тоном. — Ровно шестьдесят минут, чтобы твой брат со всеми своими вещами исчез из этой квартиры. После этого я вызываю клининговую службу для полной химической дезинфекции помещений. Счёт я пришлю тебе на работу. И если через час он всё ещё будет здесь, можешь начинать собирать и свои вещи. Потому что это — мой дом. А вы двое — его проблема.
Она обошла их, как обходят кучу мусора на тротуаре, прошла в гостиную, взяла с кресла свою сумочку и ключи от машины. Дверь за ней захлопнулась с сухим, окончательным щелчком.
Вадим остался стоять в коридоре. Едкий запах хлора смешивался с кислой вонью похмелья, исходящей от брата. Лёшка смотрел на него растерянно, как побитая собака.
— Вадь, а чего это она? ПМС, что ли? Дай попить…
Вадим медленно перевёл на него взгляд. Впервые за многие годы он смотрел на своего брата не с привычной снисходительностью старшего, а с холодной, тяжёлой ненавистью. Он увидел перед собой не родную кровь, а причину, по которой его собственный мир только что треснул и, возможно, развалился навсегда. И тиканье настенных часов на кухне отсчитывало последние секунды его прежней жизни.
Тиканье настенных часов на кухне превратилось в оглушительные удары молота по вискам. Каждый щелчок отмерял секунду до полного краха, до точки невозврата, которую так ясно очертила Анна. Лёшка, всё ещё не осознавая масштабов катастрофы, стоял посреди коридора и смотрел на брата с пьяной, жалкой обидой. Его вопрос про ПМС повис в пропитанном хлоркой воздухе, как последняя капля, переполнившая чашу. И в этой капле Вадим вдруг увидел отражение всей своей прошлой жизни. Годы уступок, годы оправданий, годы лжи самому себе. Он тащил этого человека на себе, как крест, позволяя ему разрушать всё, к чему он прикасался.
ПМС? В этом всём он увидел лишь женский каприз. Не унижение, не предательство, не осквернение их общего дома. Просто плохое настроение. И в этот момент внутри Вадима что-то оборвалось. С глухим, утробным звуком лопнула толстая жила, связывавшая его с братом узами крови и ложно понятого долга. Он посмотрел на Лёшку — на его одутловатое лицо, на мутные глаза, на несвежую футболку — и впервые не почувствовал ни капли жалости. Только холодную, выжигающую всё внутри ярость. Ярость на него. И на себя.
— Одевайся, — голос Вадима прозвучал так глухо и чуждо, что он сам его едва узнал.
Лёшка моргнул, не понимая.
— Чего? Вадь, ты чего? Дай хоть воды попить, голова трещит…
Он сделал шаг в сторону кухни, но Вадим преградил ему путь. Он не толкнул его, он просто встал перед ним, и в его взгляде было что-то такое, отчего Лёшка инстинктивно попятился. — Я сказал, одевайся. Твои ботинки. Куртка. На выход.
— Ты с ума сошёл? Куда я пойду? Вадь, ну ты чего, обиделся что ли? Ну прости, виноват. Давай с Аней я сам поговорю, сейчас…
Вадим схватил его за плечо. Хватка была стальной, пальцы впились в мягкую ткань футболки и кожу под ней. Лицо его исказилось.
— Ты больше ни с кем говорить не будешь. Ты ничего больше не будешь делать в этом доме. Ты слышишь меня? Вон.
Он развернул брата и с силой толкнул в сторону спальни, где на стуле была небрежно брошена его куртка. Лёшка споткнулся, едва не упав. Страх и недоумение наконец начали пробиваться сквозь похмельный туман в его голове.
— Вадик, ты чего творишь?! Больно же! Мы же братья!
— Нет больше никаких «мы», Лёш. Есть я. И есть моя семья, которую ты чуть не уничтожил сегодня. Ты понял? Ты паразит. Ядовитый плющ, который душит всё вокруг. Я позволял тебе это делать слишком долго. Хватит.
Он швырнул Лёшке в лицо его грязные ботинки, потом куртку. Лёшка, неуклюже отбиваясь, начал что-то лепетать про мать, про то, что она бы этого не простила, но Вадим его уже не слушал. Он механически, без лишних слов, выталкивал его из спальни в коридор, к входной двери. Это было похоже на изгнание нечистой силы — методичное, безжалостное и абсолютно необходимое.
У самой двери Лёшка упёрся. В глазах его мелькнул ужас полного осознания.
— Не выгоняй, Вадь! Прошу тебя! Куда я пойду?! Пожалуйста!
Но Вадим смотрел сквозь него. Он видел не брата, а угрозу. Он открыл дверь, вытолкнул Лёшку на лестничную площадку и бросил ему вслед куртку.
— Куда угодно. Ко всем твоим друзьям-собутыльникам. Куда ты ходил все эти годы, когда врал мне, что ищешь работу. Мне всё равно. Просто больше никогда не подходи к этой двери.
Он захлопнул дверь прямо перед лицом брата и повернул ключ в замке. Дважды. Щелчки прозвучали в оглушительной тишине квартиры как выстрелы. С той стороны послышалось несколько ударов в дверь, потом невнятное бормотание, ругань. Вадим прислонился лбом к холодному металлу двери, закрыв глаза. Он ждал. Через пару минут шаги на лестнице затихли.
Всё было кончено.
Он медленно побрёл обратно в квартиру. Запах хлора всё ещё стоял в воздухе, но теперь он казался не запахом войны, а запахом очищения. Вадим зашёл в спальню. Скомканная простыня, вмятина на подушке Анны. Он подошёл к кровати, взял в руки тот самый чёрный мусорный пакет, который ему дала жена, и без брезгливости, с какой-то отстранённой решимостью, стянул с матраса грязную простыню, сгрёб свою подушку и подушку брата. Всё это он аккуратно уложил в пакет и плотно завязал. Потом открыл окна настежь, впуская в комнату морозный утренний воздух.
Он стоял посреди комнаты, глядя на опустевшую кровать. Он не чувствовал ни радости, ни облегчения. Только огромную, звенящую пустоту и смертельную усталость. Он достал телефон. Пальцы слегка дрожали. Нашёл номер «Аня» и нажал вызов.
— Да, — её голос на том конце был ровным и отстранённым, она ждала отчёта.
Вадим сглотнул.
— Он ушёл. Я его выгнал. И… бельё я тоже убрал.
Наступила долгая пауза. Он слышал только её дыхание и шум проезжающих машин. Он не знал, что она скажет, и был готов ко всему. К тому, что она не вернётся. К тому, что уже слишком поздно.
— Хорошо, — наконец тихо произнесла она. — Я скоро буду…
