— Стас, посмотри.
Голос Марины прозвучал глухо в прихожей, но он его проигнорировал, полностью поглощённый созерцанием своего нового сокровища. Он сидел в любимом продавленном кресле, держа в руках спиннинг. Не просто удочку — произведение инженерного искусства. Чёрный, матовый карбон, лёгкий, как пёрышко, с идеально расставленными кольцами, поблёскивающими в свете торшера. Он провёл пальцем по гладкой рукояти, ощущая приятную пробковую текстуру. Двадцать тысяч. Зато вещь. Настоящая, мужская вещь.
Шлеп… шлеп… шлеп… Странный, мокрый звук заставил его всё же оторваться от удилища и недовольно повернуть голову. Марина стояла посреди комнаты, и с подошвы её сапога капала грязная вода прямо на ламинат. Она молча подняла ногу, демонстрируя причину звука. Подошва на левом сапоге практически полностью отошла, болтаясь на одном-единственном куске кожи у носка, словно голодный рот.
— Они всё, — констатировала она. Её голос был уставшим, без всякой надежды на сочувствие. — Промокла насквозь.
Она сняла мокрый сапог и поставила его на коврик, затем стянула второй. На носке её колготок расплывалось тёмное мокрое пятно. Она не жаловалась, просто показывала факты.
— Я зашла в обувной по дороге. Там скидки сейчас, нашла одни неплохие. Не кожа, конечно, но до весны дотянуть хватит. Три двести.
Стас медленно положил спиннинг на подлокотники кресла, словно укладывал младенца. Он посмотрел на её ноги, потом на лужицу грязной воды, потом снова на неё. Его лицо не выражало ничего, кроме лёгкого раздражения, словно она прервала его на чём-то очень важном.
— Марина, мы же договаривались. Никаких незапланированных трат до конца месяца. Я только что закрыл крупную покупку, бюджет нужно выровнять.
Он кивнул на спиннинг, и в его взгляде промелькнула гордость. Он говорил о семейном бюджете так, будто был не её мужем, а финансовым директором корпорации, отчитывающим нерадивого подчинённого.
— Так это и есть незапланированная трата, — спокойно сказала она, кивая на его удилище. — Или ты его в план на год вносил, в графу «жизненно необходимое»?
— Не передёргивай, — отрезал он, снова беря в руки свою игрушку. — Это другое. Это вклад в мой досуг, в моё душевное равновесие. Я работаю, я устаю. Мне нужна разрядка. А сапоги — это просто сапоги. У тебя что, другой обуви нет?
— В кроссовках по этой каше ходить? Или в летних туфлях? Стас, на улице ноябрь. Мне нужно в чём-то ходить на работу. Каждый день.
Она всё ещё стояла посреди комнаты, и это начинало его бесить. Она нарушала его зону комфорта, вторгалась со своими бытовыми проблемами в его маленький праздник.
— Значит, так, — сказал он тоном, не терпящим возражений, тщательно протирая специальной тряпочкой одно из колец на спиннинге. — На этой неделе денег нет. Совсем. Походишь пока в старых, ничего с тобой не случится. Приклей подошву «Моментом», на пару дней хватит. До аванса потерпишь.
Сказав это, он полностью вернулся к своему занятию. Разговор был для него окончен. Он победил. Он отстоял принципы финансовой дисциплины. Он снова провёл пальцами по безупречно гладкому бланку, предвкушая, как будет стоять на берегу реки, как будет чувствовать каждое движение блесны через эту чувствительную снасть.
Марина молчала. Она смотрела на его сосредоточенное лицо, на его холёные руки, любовно обтирающие дорогую безделушку. Она смотрела на свои мокрые ноги и на уродливый, раззявивший пасть сапог. В её руке всё ещё был сжат чек из обувного, который она так и не решилась ему показать. Она медленно разжала пальцы, и белая бумажка упала на пол. Унижение, копившееся месяцами, густое и горькое, подступило к горлу, но не слезами, а чем-то иным. Чем-то холодным и твёрдым.
Она не ушла. Стас почувствовал это, даже не глядя на неё. Воздух в комнате, казалось, стал плотнее, наэлектризовался её молчаливым присутствием. Он ожидал слёз, упрёков, хлопанья дверью. Вместо этого была тишина. Он рискнул бросить на неё короткий взгляд. Она стояла на том же месте, но что-то в её позе изменилось. Плечи расправились, подбородок чуть приподнялся. Она смотрела не на него, а на блестящую чёрную палку в его руках.
— Сколько он стоит? — спросила она. Голос был ровный, почти безразличный, как у следователя, уточняющего деталь.
Стас усмехнулся. Ей не терпелось перевести разговор в плоскость денег, её любимую тему.
— Это не твоя забота. Это инвестиция в мой отдых. Актив. А сапоги — это пассив, расходный материал.
— Сколько, Стас? — повторила она, и в её голосе прорезалась сталь.
Он демонстративно вздохнул, показывая, как его утомляет эта беседа.
— Двадцать. Тебе стало легче?
Марина медленно кивнула, будто складывала в уме какие-то цифры. Она посмотрела на свои ноги в мокрых колготках, потом на развалившийся сапог у порога, потом снова на него.
— Двадцать тысяч на удочку. А мне на сапоги — три. И ты говоришь мне потерпеть. Ты вообще себя слышишь?
Вот оно. Началось. Он ждал этого. Он отложил спиннинг и принял позу лектора, готового разложить всё по полочкам для непонятливой ученицы.
— Давай я тебе объясню, раз ты не понимаешь. Я зарабатываю деньги. Настоящие деньги. Твоя зарплата в твоей конторе — это так, на булавки. Я содержу этот дом, я плачу за всё. И я решаю, какие траты у нас приоритетные, а какие — нет. И твои сто первые сапоги в этот список не входят.
— Они не сто первые. Они единственные зимние, — тихо, но отчётливо произнесла она.
— Ой, не надо мне тут! — он махнул рукой. — Я прекрасно помню, как ты в прошлом месяце потратила полторы тысячи на «посиделки с девочками». А до этого — купила себе какую-то кофточку, которая теперь валяется в шкафу. А до этого…
Он начал перечислять её мелкие, незначительные траты, вытаскивая их из памяти с точностью бухгалтера. Каждая названная сумма звучала в его устах как приговор, как доказательство её финансовой безграмотности и расточительства. Он говорил с удовольствием, с упоением, ощущая свою власть, своё право судить и миловать.
Марина слушала его, и холод, зародившийся в ней несколько минут назад, начал разрастаться, замораживая всё внутри. Он не просто отказывал ей в необходимом. Он унижал её, втаптывал в грязь, показывая ей её место — место зависимого, просящего существа. И в этот момент что-то внутри неё оборвалось. Тонкая нить терпения, на которой всё держалось годами, лопнула с оглушительным треском.
— Ты покупаешь себе спиннинг за двадцать тысяч, а мне на сапоги жалко три?! Я тебе не рабыня, чтобы выпрашивать у тебя же наши общие деньги! Контролёр хренов, хватит!
Её голос сорвался на крик. Не на истеричный, женский визг, а на яростный, полный праведного гнева рык. Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно вжался в кресло.
Но Стас быстро оправился. Он увидел то, что и ожидал увидеть — женскую истерику. Банальную и предсказуемую. Он даже позволил себе лёгкую, снисходительную ухмылку.
— Ну вот, концерт по заявкам. Я так и знал, что этим кончится. Закончила? А теперь иди и приклей свои сапоги. Разговор окончен.
Он снова взял в руки спиннинг, демонстрируя, что инцидент исчерпан. Он победил.
Но он ошибся. Ярость в глазах Марины угасла так же внезапно, как и вспыхнула. На её место пришло ледяное, звенящее спокойствие. Она смотрела на него долго, изучающе, будто видела впервые. Не как на мужа, не как на близкого человека, а как на чужой, неприятный предмет, случайно оказавшийся на её пути. Она увидела не мужчину, а мелочного тирана, упивающегося своей мелкой властью. И в этот момент она приняла решение.
Она молча развернулась и пошла прочь из комнаты. Стас, самодовольно улыбаясь, смотрел ей вслед. Он думал, что она пошла плакать в спальню. Он даже не подозревал, что молчание Марины было не знаком поражения, а звуком взводимого курка.
Стас откинулся в кресле, наслаждаясь послевкусием своей победы. Он был хозяином положения, капитаном этого маленького семейного судна, и он только что уверенно отбил очередной бунт на борту. Пусть поплачет, пусть подуется. Это даже полезно. Поймёт своё место, осознает, что её эмоциональные всплески не имеют никакой власти над его железной логикой и финансовым прагматизмом. Он снова взял в руки спиннинг, любуясь его изящным изгибом. Это не просто удочка. Это символ. Символ его успеха, его свободы. Свободы покупать то, что он хочет, и не отчитываться за это.
Из кабинета, где стоял его компьютерный стол, донёсся тихий скрип отодвигаемого стула. Ну вот, пошла убираться. Или искать что-то своё в ящиках. Правильно, лучше занять себя делом, чем накручивать впустую. Он даже почувствовал прилив великодушия. Он не злой. Он просто справедливый.
— Только ничего там не трогай! — крикнул он в сторону коридора, не оборачиваясь. — У меня там всё по своей системе разложено!
Ответа не последовало. Вместо этого он услышал короткий, отчётливый щелчок. Звук, который его тренированное ухо ни с чем бы не спутало — так отключается от системного блока кабель питания. Он замер. Что за ерунда? Может, решила протереть пыль за столом? Но для этого не нужно его выключать из розетки. Затем раздался ещё один звук — серия быстрых, едва слышных щелчков. USB-порты. Мышь, клавиатура, веб-камера.
Его чувство превосходства начало медленно таять, уступая место смутному беспокойству. Это было неправильно. Нелогично. Она никогда не прикасалась к его компьютеру, к его «святилищу», как он сам его называл. Это была запретная территория. Его личное пространство, где он был абсолютным монархом.
— Марина, что ты там делаешь? — спросил он уже громче, и в его голосе прозвучали нотки металла.
И снова тишина. Но эта тишина была наполнена действием. Он услышал глухой шорох — это тяжёлые кабели монитора и сетевой провод упали на ковролин. Тревога переросла в раздражение. Какого чёрта она себе позволяет? Он резко встал, аккуратно, но поспешно прислонил спиннинг к стене и решительно направился в кабинет. Сейчас он ей устроит. Сейчас она узнает, что такое нарушать его правила.
Он завернул за угол и застыл на пороге. Картина, открывшаяся ему, была настолько нереальной, что мозг на секунду отказался её обрабатывать. Марина стояла спиной к нему у стола. Все провода, как разноцветные змеи, валялись на полу. А в руках она держала его системный блок. Его гордость. Чёрный матовый ящик с прозрачной боковой панелью, сквозь которую виднелись аккуратно уложенные кабели и подсвеченная неоном видеокарта. Он собирал его сам почти полгода, выискивая комплектующие по лучшим ценам, потратив на это сумму, сопоставимую со стоимостью подержанного автомобиля. Это была не просто машина. Это была его крепость, его второй мозг, его окно в мир, где он был кем-то значил.
На её лице не было ни злости, ни обиды. Вообще никаких эмоций. Она действовала с холодной, отстранённой методичностью хирурга или сапёра. Она просто держала тяжёлый корпус двумя руками, чуть согнув колени, чтобы было удобнее.
— Ты что делаешь, дура?! — вырвалось у него сдавленным шёпотом, переходящим в визг. — Поставь! Поставь его на место, я сказал!
Она медленно повернула голову и посмотрела на него. Прямо сквозь него. Её взгляд был пуст. Она словно не узнавала его, не слышала его слов. Он был для неё просто частью интерьера. Игнорируя его крик, она сделала первый шаг. Затем второй. Она несла его системный блок из кабинета, мимо него, по коридору, в сторону гостиной. Медленно, уверенно, как несут на эшафот приговорённого. Стас смотрел на её спину, на свои руки, которые почему-то дрожали, и понимал, что происходит нечто чудовищное, непоправимое. Он бросился за ней, но не решался прикоснуться, словно боялся, что одно неверное движение ускорит катастрофу. Она шла к гостиной. Прямо к распахнутому настежь окну, из которого в квартиру тянуло промозглым ноябрьским холодом.
Она стояла у распахнутого окна, силуэтом на фоне серого, безразличного неба. Промозглый ноябрьский ветер врывался в комнату, шевелил страницы журнала на кофейном столике и холодил кожу Стаса сквозь тонкую ткань домашней футболки. Но он не чувствовал холода. Он чувствовал только ледяной, первобытный ужас, поднимающийся изнутри. Весь его мир, его цифровая вселенная, его многочасовые победы и тщательно выстроенная социальная жизнь в сети — всё это было заключено в чёрном ящике, который она держала над пропастью третьего этажа.
— Марина, не смей! — его голос сорвался на визг, жалкий и высокий. Самоуверенный лектор, хозяин жизни, исчез. Остался только напуганный мальчишка, у которого отнимали самую любимую игрушку. — Я сказал, поставь!
Она не смотрела вниз. Она смотрела прямо на него. И в её глазах не было ничего — ни ненависти, ни злобы, ни торжества. Только абсолютная, звенящая пустота. Она была орудием, приговором, который сама же и вынесла.
— Я куплю тебе сапоги! — закричал он, делая шаг вперёд, но тут же останавливаясь, боясь спровоцировать её. — Слышишь? Любые! Завтра же пойдём, выберешь самые дорогие! Десять пар сапог куплю! Только поставь его!
Его слова, которые ещё полчаса назад были бы для неё манной небесной, теперь звучали как бессмысленный шум. Он всё ещё думал, что дело в сапогах. Он так ничего и не понял. Уголок её губ едва заметно дёрнулся, изгибаясь в подобие холодной, презрительной ухмылки. Это была ухмылка человека, который понял, где у его тюремщика находится кнопка выключения.
— Ты пожалеешь! — визжал он, мечась по комнате, как зверь в клетке. — Марина, я тебе этого никогда не прощу! Это конец! Слышишь?! Конец!
Она медленно кивнула, соглашаясь с ним. Да. Это конец.
Не говоря больше ни слова, она посмотрела ему прямо в глаза, удерживая его взгляд в заложниках. Он видел в её зрачках своё искажённое, перекошенное от ужаса лицо. И потом, с ледяным, почти ленивым спокойствием, она просто разжала руки.
Время для Стаса на секунду остановилось. Он видел, как тяжёлый чёрный ящик на мгновение завис в воздухе, а потом начал своё неумолимое падение. Он не слышал её крика, он не видел её слёз — ничего из того, что он ожидал, не произошло. Она просто смотрела на него.
А потом снизу донёсся звук. Глухой, сокрушительный удар, от которого, казалось, содрогнулся весь дом. Звук ломающегося металла, трескающегося пластика и хруста чего-то сложного, электронного, безвозвратно умирающего на мокром асфальте. Звук конца его мира.
Стас застыл, окаменевший, с открытым ртом. Его взгляд метнулся к окну, потом обратно к ней. Он не мог дышать. Он не мог поверить.
Марина медленно отошла от окна. Она оправила кофточку, будто только что закончила скучную домашнюю работу. Она подошла к нему почти вплотную, так, что он мог видеть в её глазах своё раздавленное отражение. Её голос прозвучал ровно и отчётливо, без единой дрогнувшей ноты.
— Заработай себе на новый. И мне на сапоги.
После этих слов она молча развернулась и пошла в спальню. Дверь за ней не хлопнула. Она просто тихо закрылась, отрезая его от неё. А он остался один посреди гостиной, в которой гулял холодный ветер и оглушительно пахло концом. Не разговора. Не дня. А чего-то гораздо, гораздо большего…
