Антону Павловичу Кувшинникова не нравилась, он жалел ее мужа и осуждал Левитана. Надо сказать, что этот долголетний роман чуть было не разлучил старых друзей навсегда.
Чехов написал свою знаменитую «Попрыгунью», изобразив в этой роли Софью Петровну, в докторе Дымове — ее бедного мужа, а в образе коварного себялюбивого художника Рябовского — самого Левитана.
Исаак Ильич был глубоко оскорблен. Пытаясь оправдаться, дескать, легкомысленный образ писался не с Кувшинниковой, Чехов лишь подлил масла в огонь:
«Моя попрыгунья хорошенькая, а Софья Петровна не так уж красива и молода».
Ссора затянулась на два года, едва не привела к дуэли, и лишь умная и тактичная молодая писательница Татьяна Щепкина-Куперник, знавшая все тонкости конфликта, смогла примирить друзей. Как-то раз она уговорила Левитана поехать с ней в имение Чеховых Мелихово.
Как ни сопротивлялся художник, душа болела и рвалась к старому другу. Мир был восстановлен, однако Антон Павлович так и не смог понять и принять любви «стареющей Сафо», как называл он Кувшинникову.
Между тем Исаак Ильич жил полной жизнью. Он много и плодотворно работал. Увлекся охотой, и эту страсть искренне разделила Софья Петровна.
По-мужски широко и размашисто шагая, с ягдташем за плечом, бродила она с Левитаном по полям с рассвета до заката, иногда ночуя в лесу. Ливни, холодные ветры, сырые ночи и утренние морозны — ничто не могло омрачить наслаждения быть вместе.
Путешествуя с Кувшинниковой, Левитан открыл для себя Плес, заштатный городок на Волге, где были созданы самые знаменитые полотна художника и о которых Чехов сказал:
«Знаешь, в твоих картинах даже появилась улыбка!»
Одна из таких картин «Тихая обитель» положила начало подлинной славе Левитана
Необыкновенная теплота, задушевность ее — не что иное, как проекция тех внутренних ощущений, которые испытывал художник и которые ему дарила Софья.
Незаурядная личность Кувшинниковой воспринималась и людьми, знавшими ее, и биографами Левитана неоднозначно. Многие видели в стареющей куртизанке силу разрушительную. Но есть ли смысл ворошить потухшие угли?
Быть может, Левитан так и не смог глубоко полюбить Софью-женщину, а обожествлял в ней Софью-мать… Ведь детские комплексы давили на сердце художника вплоть до самой смерти, источая яд сомнений и болезненной неудовлетворенности.
Как бы то ни было, Кувшинникова была участницей, а порой вдохновителем тех событий, которые явили миру ярчайший талант певца русской природы.
«Его истаскали бабы… «
В тот год Левитан и Кувшинникова сняли комнаты в старинном имении под Вышним Волочком, близ озера Удомли. А к концу лета в соседнее имение Горка приехала хозяйка: жена видного петербургского чиновника Анна Николаевна Турчанинова с дочерями.
Через несколько дней новоприбывшие явились знакомиться со знаменитым художником. Анна Николаевна, дама средних лет и когда-то очень красивая, поразила Левитана своим природным изяществом, тонким очарованием ума и прекрасным образованием.
Она оказалась интереснейшим собеседником, высказывая свои мнения ясно и категорично, что, безусловно, выдавало в ней натуру сильную и эмоциональную. В каждом ее костюме чувствовался безукоризненный вкус, в каждом жесте — природная грация. И даже яркая 18-летняя старшая дочь Варя вряди ли могла посоперничать с матерью в привлекательности.
Это знакомство повлекло за собой то, чего так боялась Софья Кувшинникова: многолетняя связь с Левитаном безудержно рвалась.
Все чаще Кувшинникова появлялась на людях с припухшими от слез глазами; все чаще на полуфразе она прерывала свое музицирование и выбегала из залы. А Левитан пропадал на охоте целыми днями, но возвращался с чистыми сапогами и пустым ягдташем.
Софья проигрывала более сильной сопернице. Познал ли Левитан истинное счастье и умиротворение со своей новой подругой? Мнения людей, окружавших их, расходятся. Но в сохранившихся письмах к ней он называл Турчанинову «моя дорогая женушка Анка… радость, счастье, безгранично любимая моя Нюнушечка».
Он бы неистов в своих чувствах, как прежде. Но Левитан был влюбчив до смешного, увлекался часто, бурно, забывая об окружающем его обществе и шокируя свою очередную избранницу чрезмерно пламенным проявлением чувств.
Романы его заходили далеко и подчас угрожали самой жизни художника. А связь с Турчаниновой осложнялась ошеломляющей, доходящей до безумия любовью к Левитану старшей дочери Анны Николаевны, Вари.
Нет документальных свидетельств взаимности этого чувства, но, зная подверженность Исаака Ильича страстям и склонность его к принятию скоропалительных решений, можно предположить, что он дал девушке повод надеяться.
Известно одно: соперничество матери и дочери Турчаниновых продолжалось до конца дней художника и, естественно, все ощутимее надламливало его психику и к тому времени совсем слабое здоровье.
Однажды Варя Турчанинова предложила Левитану бежать. Страсть-агрессия этой нервной и беззащитной натуры, страдающей от предательства собственной матери, билась в поисках выхода из этого замкнутого круга. А Исаак Ильич воспринял мольбы отчаявшейся девушки как проклятие судьбы.
В очередном приступе отчаянья он выстрелил себе в голову и, к счастью, выжил (пуля прошла по касательной), но мучительные страдания не отступили. Приехав в Горку навестить больного друга, Чехов застал драматическую сцену, которую использовал потом в «Чайке».
На глазах у Анны Николаевны и Вари в нервическом порыве Левитан сорвал повязку с головы, выбежал из дома и, вернувшись через час, кинул к ногам находящихся на грани срыва женщин убитую чайку.
Семейная драма истощала по капельке душу. Левитан забыл о творчестве, всецело поддавшись прежнему недугу — хандре. Со временем боль отступила, он начал писать, однако, как заметил Чехов, побывав у Левитана после его выздоровления:
«Был у Левитана в мастерской… Пишет уже не молодо, а бавурно. Я думаю, что его истаскали бабы… Эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного: только молодость!»
Внешне все казалось благополучным: Левитан руководил пейзажной мастерской, получил, наконец, «высший чин по художеству», как шутили друзья, — был избран академиком. Но втайне он глубоко страдал. Застарелая болезнь сердца шла рука об руку с его успехами на художественном поприще, принося порой нестерпимую физическую боль.
Левитан пишет Чехову:
«Какая гадость, скажешь, возиться вечно с собой. Да, может быть, гадость, но будто мы можем выйти из себя, будто мы оказываем влияние на ход событий; мы — в заколдованном кругу, мы — Дон-Кихоты, но в миллион раз несчастнее, ибо мы знаем, что боремся с мельницами, а он не знал».
В последние годы жизни художника, в пору расцвета нового течения в искусстве — декаданса, Левитан был занят поиском новых форм. Но он не изменил себе в главном — любовном, поэтичном и правдивом изображении русской природы как большой, сокровенной жизни.
Не все друзья и близкие разделяли новые пристрастия художника, в числе оппонентов была и Анна Николаевна. Женщина самоуверенная, не терпящая инакомыслия, она пыталась вернуть своего друга «на путь истинный». Давала советы, предостерегала, вмешиваясь в область ей далекую и недоступную.
Друзья Левитана вспоминали один трагический случай: на глазах у Турчаниновой художник изрезал, быть может, одну из лучших своих работ — заходящее солнце, написанное буйными красками.
Верховная муза
Когда-то в пору своего нищенского отрочества тощий еврейский мальчик в заштопанном пиджаке и коротких потрепанных брюках внимательно слушал своего учителя Саврасова:
«Нету у России своего выразителя. Стыдимся мы еще родины, как я с малолетства стыдился своей бабки-побирушки. Тихая была старушенция… а когда померла, оставила мне икону Сергия Радонежского.
Сказала мне напоследок: «Вот, внучок, учись так-то писать, чтоб плакала вся душа от небесной и земной красоты». А на иконе были изображены травы и цветы — самые наши простые цветы, что растут по заброшенным дорогам, и озеро, заросшее осинником».
С природой одною он жизнью дышал,
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал
И слышал он трав прозябанье…
Левитан обожал эти строки Баратынского, видя в них идеал пейзажиста. Как-то он писал художнику Нестерову, замечательному человеку, светлую дружбу с которым пронес через всю свою недолгую жизнь:
«Изощрять свою психику до того, чтоб «слышать трав прозябанье». Какое счастье!»
И Левитан изощрял свою психику, жертвуя многим — прежде всего, здоровьем, и был в те мгновения истинно счастлив. Где бы ни путешествовал художник — по Италии, Франции, Швейцарии или Финляндии (Чухляндии, как он писал Чехову), его безудержно тянуло домой. К той природе, в которой мало бурной экзотики, но в которой находил источник душевного спокойствия.
Когда сердце Левитана, как писал Чехов, уже «не стучало, а дуло», он все еще не был удовлетворен: его главная картина не была написана… Его Верховная Муза продолжала манить, даря надежду, силы и жажду любви…
Несмотря развитие на тяжелую болезнь сердца, Левитан не решался обратиться к врачам — он боялся услышать жестокий приговор. Ему бы запретили путешествовать, общаться с природой, а это было равносильно смерти.
Он постарел, ходил, тяжело опираясь на палку, и тем не менее не утратил своей природной элегантности и вовсю «рисовался» перед друзьями. Он был красив даже в болезни…
В июле 1900 года вместе со своей пейзажной мастерской Левитан поехал на этюды в Химки. Там он простудился: болезнь на этот раз не пощадила художника, и больше ему уже не удалось подняться с постели и подойти к мольберту. 22 июля 1900 года, не дожив и до сорока лет, Исаак Ильич Левитан скончался.
После похорон в письменном столе Левитана была найдена внушительная связка писем, а на ней маленькая записка — в ней завещалось все письма сжечь. Огромное наследие — письма художников Серова, Поленова, Нестерова, Корзухина, многолетняя переписка с А. П. Чеховым, признания и исповеди любимых женщин — все в считанные минуты поглотило пламя.
Великий художник унес с собой в небытие свои радости и боли, тайны и откровения. И вновь он что-то не досказал… Может быть, именно в этом и был секрет особого левитановского обаяния?
