— Здравствуйте, Аннушка! Ну как вы сегодня? — акушерка Зинаида Петровна, полная женщина с добрыми глазами, поправила белоснежный чепчик на голове новорождённого. — Красавец-то какой, весь в папу.
— Красивый, — прошептала Анна, прижимая к груди свёрток с сыном. — Муж сегодня приедет забирать нас. Говорил, к обеду будет.
За окном родильного отделения падал снег — крупный, мягкий, но какой-то печальный. Серое небо над промёрзшей деревней казалось совсем низким, будто давило на крыши домов. Февраль года выдался холодным и голодным, как и вся эта странная зима после развала страны.
Анна коснулась пальцем крошечного носика сына, с удивлением разглядывая это маленькое существо, которое ещё неделю назад было частью её тела. Теперь он сам по себе — Павлик, Павлуша, её первенец.
— Говорят, к вечеру метель разыграется, — продолжала акушерка, заполняя какие-то бумаги. — Муж-то на машине приедет?
— На санях, — улыбнулась Анна. — У нас в Ольховке машин почти ни у кого нет, а Ваня работает на лесопилке. Там лошадь есть рабочая. Выпросил на сегодня.
— Романтика, — вздохнула Зинаида Петровна. — Как в старину. Ну, собирайтесь, голубушка, выписываем мы вас. Ждите мужа в холле.
Анна бережно уложила сына в казённое одеяльце с синей каймой — единственное приданое, которое выдавали в роддоме. Сверху накрыла своим пуховым платком — тем самым, в котором ещё её бабушка ходила. Больше ничего тёплого у неё не было, а на улице мороз.
Время шло, но Ивана всё не было. Анна сидела на продавленном диванчике в вестибюле, вглядываясь в заснеженное окно. Мимо сновали медсестры, бросая на неё сочувственные взгляды. Часы показывали три, потом четыре.
— Может, задержался? — робко предположила молоденькая медсестра, когда стрелки подобрались к пяти.
Анна кивнула, но внутри уже поселилась тревога. Иван никогда не опаздывал. Никогда. Особенно когда дело касалось чего-то важного, а что может быть важнее, чем забрать жену с первенцем из роддома?
В шесть в дверь вошёл человек, отряхивая с шапки снег. Анна подалась вперёд, но тут же сникла — это был не Иван. Сосед, Михаил Степанович, немолодой уже мужчина с сединой в усах. Увидев Анну, он замер, и в его глазах промелькнуло что-то такое, от чего сердце её оборвалось.
— Аня, — тихо сказал он, подходя ближе. В руках его была потёртая фуражка Ивана.
— Что случилось? — шёпотом спросила она, хотя уже знала ответ.
— Прости, Ань, — Михаил Степанович опустил голову. — Он не доехал. На повороте перед мостом… Лошадь чего-то испугалась, понесла… Сани перевернулись, а там откос и лёд.
Анна смотрела на него, не мигая. Слова доносились как сквозь толщу воды, размытые, нечёткие.
— Ваня?.. — одними губами произнесла она.
— Под лёд ушёл. Вытащили, но… поздно.
Младенец шевельнулся в одеяле, и Анна машинально прижала его крепче. Где-то на краю сознания мелькнула мысль — вот и всё, нет больше её Ванечки. Нет и не будет. Но она не могла в это поверить. Не сейчас, не здесь, не с крошечным сыном на руках.
— Идти сможешь? — Михаил Степанович взял её под локоть. — Я сани привёл, отвезу вас домой.
Анна кивнула, поднимаясь на ватных ногах. Она двигалась как во сне, будто всё происходящее было не с ней. Медсестра сунула ей в карман пальто какие-то бумаги, что-то сказала, но слова не достигали сознания.
Всю дорогу до деревни Анна смотрела на заснеженные поля. Ветер усилился, поднимая снежную поземку. Лошадь шла медленно, утопая в сугробах, а Анне казалось, что время остановилось. В голове билась одна мысль: «Почему именно сегодня? Почему, когда счастье было так близко?»
Деревня встретила их тишиной. Только собаки лаяли, да свет в окнах напоминал о том, что жизнь здесь продолжается, несмотря ни на что. Михаил Степанович подвёз её прямо к дому — маленькому, покосившемуся, но своему.
— Там это… не топлено с утра, — виновато пробормотал сосед. — Я сейчас печь растоплю, погоди.
Анна стояла посреди комнаты, прижимая к груди сына, и смотрела на пустую кровать. Тут ещё утром были разбросаны вещи Ивана — рубаха, которую он надел для поездки в райцентр, его бритва на подоконнике, недопитая чашка чая. Следы его присутствия, следы жизни, которая так резко оборвалась.
Павлик заплакал — тихо, жалобно, словно почувствовал горе матери. Анна механически расстегнула пальто, села на кровать, приложила сына. И только когда он начал кушать, из её глаз хлынули слезы — беззвучные, горячие, бесконечные.
— Мам, а какой он был, папа? — Павлик сидел на крыльце, болтая ногами. Восьмилетний, с вихрастой светлой макушкой и серьёзными глазами.
Анна оторвалась от стирки, разогнула спину. Руки, распухшие от холодной воды, немели, но работу нужно было закончить до темноты.
— Хороший, — она улыбнулась сыну. — Добрый. Сильный. Когда смеялся, вся деревня слышала. А работящий какой был! На лесопилке первым считался.
— А меня он любил? — Павлик поковырял доску крыльца носком стоптанного ботинка.
— Конечно, любил, — Анна присела рядом, обняла сына мокрыми руками. — Как же иначе? Он так ждал тебя, даже имя сам выбрал. «Павлом, — говорит, — назовём. Павел-камень, крепкий будет сынок».
Мальчик вздохнул, прижимаясь к матери. Анна знала, о чём он думает. В деревне все дети с отцами, только он один безотцовщина. Тяжело это, особенно для мальчишки.
— Тебе бы гвоздь забить, — вздохнула Анна, глядя на покосившуюся калитку.
— Я сам научусь, — решительно сказал Павлик. — Как папа.
Он спрыгнул с крыльца и побежал в сарай, где лежали инструменты. Анна смотрела ему вслед, и сердце её сжималось. Слишком рано повзрослел её мальчик, слишком рано.
Жизнь в деревне никогда не была лёгкой, а уж для одинокой женщины с ребёнком — и подавно. Анна работала не покладая рук — днём в колхозе, вечерами в своём хозяйстве. Корова, огород, курицы — всё требовало внимания и сил.
А потом наступили тяжелые времена, и стало совсем трудно. Колхоз развалился, зарплаты перестали платить. Люди выживали как могли — кто огородом, кто случайными заработками. Многие уехали в город. Но Анна осталась. Куда ей с ребёнком малым в чужое место?
Они выживали благодаря её рукам и упорству. Молоко от своей коровы, яйца, картошка с огорода. Летом — грибы и ягоды из леса, которые можно было продать на рынке.
Павлик рос помощником. В семь лет уже умел доить корову, в восемь — колол дрова. Худенький, но жилистый, с недетской серьёзностью в глазах.
— Мам, я тебя никогда не брошу, — сказал он однажды вечером, когда они сидели у печки.
— С чего ты взял, что бросишь? — удивилась Анна.
— Петька Кузнецов говорит, что его старший брат вырос и уехал в город, мать одну оставил.
— Ну, так у его брата мать и отец есть, — Анна погладила сына по голове. — А у тебя только я.
— И я только у тебя, — серьёзно кивнул Павлик.
Этот разговор запомнился ей надолго. В нём было столько недетского понимания, столько неподъёмной ответственности, что у Анны порой сжималось сердце. Порой, глядя на сына, Анна ловила себя на мысли, что детства у него почти не было — как весна, проскочившая в одну ночь из зимы в лето.
В восемь лет он уже прикидывал, сколько дров нужно на зиму, рассчитывал, хватит ли картошки до нового урожая. Его худенькие плечи словно сами собой расправлялись, когда рядом появлялись чужие — будто говорил всем видом: я справлюсь, я не подведу.
За школьными тетрадками Павлик сидел, как другие мужики за важной работой — сосредоточенно сведя брови, закусив губу. Особенно с математикой у него ладилось. «Видишь, как столбики считает, — шептала соседка Клавдия, заглядывая Анне через плечо. — Дар у парня. Мозговитый растёт». Учительница, Мария Ивановна, не раз говорила Анне, что мальчика надо в город отправлять, в специальную школу, где способности его раскроются.
— Какой город, Мария Ивановна, — вздыхала Анна. — На что жить там? Да и кто меня одну в деревне оставит? Нет, уж как-нибудь здесь выучится.
В пятнадцать Павел впервые заговорил о работе. Колхоза уже не было, вместо него образовалось фермерское хозяйство, куда мужики из деревни ходили на сезонные заработки.
— Буду трактористом, — сказал он, когда Анна пыталась отговорить его. — Деньги хорошие платят. А потом, может, и технику свою купим.
— Куда тебе в трактористы, — возражала Анна. — Тебе учиться надо. Вон как по математике хвалят.
Но Павел был упрям. В шестнадцать он уже работал помощником тракториста, а в семнадцать сам сел за руль. Деньги в дом пошли — небольшие, но стабильные. Анна гордилась сыном, но временами её охватывала тревога — не слишком ли тяжёлую ношу он взвалил на свои ещё не окрепшие плечи?
— Мам, я в город уеду, — Павел сидел на лавке во дворе, протирая тряпкой карбюратор. В свои года он был уже вполне сложившимся мужчиной — высоким, широкоплечим, с серьёзным взглядом из-под светлой чёлки.
Анна замерла с охапкой бельевых прищепок в руках. Этого момента она боялась много лет, но всегда знала, что он наступит.
— Совсем уедешь? — тихо спросила она.
— Да нет, что ты, — он поднял голову, улыбнулся. — На лесопилку устраиваюсь, в райцентре. Ту, где отец работал. Бригадиром буду. Жильё дают, зарплата хорошая. А к тебе буду каждые выходные приезжать. Тут ведь всего тридцать километров.
Анна молча кивнула, отворачиваясь, чтобы сын не видел её слёз. Глупо было плакать — он уже взрослый, ему пора строить свою жизнь. Но сердце сжималось при мысли, что больше не будет слышно его шагов в доме, не будет видно его светлой головы над забором.
— Мам, ты только не думай, что я тебя оставляю, — Павел подошёл к ней, обнял за плечи. — Никогда не оставлю. Просто работы здесь нет толковой, а там перспективы. И тебе легче будет, если я хорошо зарабатывать стану.
— Конечно, сынок, — она погладила его по руке. — Конечно, ступай. Мне-то что? Я справлюсь.
Он уехал в сентябре, когда листья клёна у их дома стали золотыми. Собрал нехитрые пожитки в отцовский рюкзак, поцеловал мать и пообещал приехать через неделю.
И сдержал обещание. Каждую субботу его старенький мотоцикл, купленный на первую зарплату, тарахтел во дворе. Павел привозил гостинцы из города — конфеты, чай, иногда отрез на платье. Анна делала вид, что ей всё это очень нужно, хотя на самом деле просто радовалась его приезду.
В деревне без сына было непривычно тихо. Соседки жалели её, говорили: «Совсем одна теперь, бедная». Но Анна не чувствовала себя одинокой. Каждую ночь перед сном она разговаривала с Иваном, рассказывала ему, как вырос их мальчик, каким хорошим человеком стал.
— Видишь, Ваня, — шептала она в темноту, — не зря мы его Павлом назвали. Крепкий вышел парень, надёжный. Весь в тебя.
Порой ей казалось, что Иван слышит её — откуда-то сверху, из-за облаков. И от этой мысли становилось легче.
А потом Павел влюбился. Привёз однажды в гости девушку — тоненькую, черноволосую, с серьёзными глазами.
— Лена, — представил он. — Мы на лесопилке вместе работаем. Она бухгалтер.
Анна смотрела на девушку и видела в её взгляде то, что когда-то видела в своих глазах, глядя на Ивана — тихое, светлое счастье.
Через полгода они поженились. Скромно, без размаха. Молодые жили в маленькой квартирке, а на выходные по-прежнему приезжали к Анне.
Лена пришлась ко двору — работящая, неизбалованная, с деревенской хваткой. Анна смотрела на невестку и думала — повезло Павлику. С такой не пропадёт.
Когда Лена забеременела, Павел впервые заговорил о том, чтобы забрать мать к себе.
— Зачем тебе одной в деревне мыкаться? — спрашивал он. — Квартиру получше снимем, будешь с внуком сидеть, пока мы на работе.
Но Анна отказалась.
— Я здесь всю жизнь прожила, — объяснила она. — Здесь всё моё — дом, огород, могилка Ивана на погосте. Куда я поеду? Да и молодым со старухой жить — одна морока.
Внук родился в мае, когда яблони в деревне стояли в цвету. Крохотный, с пушком светлых волос на макушке — точь-в-точь Павлик в младенчестве. Назвали Иваном, в честь деда.
— Посмотри, Ванюша, — шептала Анна, склонившись над колыбелью, — это твой внучок. Весь в тебя. И имя твоё носит.
Лена привозила малыша в деревню каждое лето. Ребёнок рос крепким, любознательным, с ранних лет тянулся к земле. Анна учила его полоть грядки, собирать яблоки, кормить кур. Каждый день рассказывала истории про дедушку, которого он никогда не видел, но который словно незримо присутствовал в их жизни.
— Бабушка, а дедушка правда был самым сильным в деревне? — спрашивал маленький Ваня, забираясь к ней на колени.
— Самым-самым, — кивала Анна. — Помню, раз на лесопилке бревно соскользнуло, придавило мужика. Никто поднять не мог, а твой дед подошёл, напрягся весь и приподнял, чтоб вытащить беднягу.
Глаза у мальчика загорались от восхищения. Он просил рассказывать ещё и ещё, а потом бежал на улицу и пытался поднять поленья, веря, что сила деда передалась и ему.
В деревне жизнь текла медленно, но неуклонно. Люди старились, дома ветшали. Многие участки заросли бурьяном — хозяева перебрались в город или умерли, а детям деревенская жизнь была не нужна. Анна всё чаще ловила на себе взгляды соседей — мол, чего сидит одна, поехала бы к сыну. Но она только качала головой.
Когда Ване исполнилось семь, у него появилась сестрёнка — маленькая Аннушка, названная в честь бабушки. Павел всё чаще заговаривал о переезде матери.
— Тебе почти 70, мам. Тяжело одной в деревне, — убеждал он. — А внуки растут, без бабушки.
— Внуки и так со мной всё лето, — отмахивалась Анна. — А в городе я зачахну. Тут воздух чистый, огород свой. Да и Иван здесь.
Павел знал, что спорить бесполезно. Мать всегда была упрямой, а с возрастом твёрдость характера только крепла. Он помогал, чем мог — привозил продукты, лекарства, чинил крышу, колол дрова.
Она не хотела обременять сына. Видела, как тяжело ему даётся городская жизнь — вечно на работе, вечно в делах. Иногда по вечерам, оставшись одна, она гладила старую фотографию Ивана и шептала:
— Видишь, Ваня, какой у нас сын. Всё на себе тянет, как ты когда-то. И не жалуется, держится.
С возрастом память стала играть с ней странные шутки. Иногда ей казалось, что Иван не умер, а просто ушёл на работу и скоро вернётся. Бывали вечера, когда память словно затягивала её в воронку прошлого. Руки сами доставали из буфета вторую тарелку, клали на стол ещё одну ложку, а из печи вынимали две картофелины, а не одну.
Анна опускалась на лавку, прислушиваясь к скрипу калитки — вот-вот войдёт Ваня, снимет шапку, отряхнёт снег с валенок. Только потом, поймав своё отражение в тёмном окне — морщинистое, с поседевшими висками — она возвращалась в настоящее, где не было и уже никогда не будет её Ивана.
Февраль выдался лютый — с метелями, заносами, ранними сумерками. В один из таких промозглых дней Анна несла из сарая охапку дров, заспешила на обледенелом крыльце и рухнула, подвернув ногу. Острая боль прострелила бедро, да так, что свет померк перед глазами.
Домой она заползла на четвереньках, с дровами пришлось распрощаться. Соседка, заглянувшая проведать, нашла её в сенях и вызвала скорую. Так Анна впервые за много лет оказалась в больнице.
Павел примчался немедленно. Сидел у постели, держал за руку, говорил с врачами. Когда речь зашла о выписке, он был непреклонен:
— Мам, никакой деревни. Либо к нам, либо в пансионат для пожилых.
Анна долго сопротивлялась, но тело предало её. Нога срасталась плохо, ходить было тяжело даже с палочкой. В собственном доме с печным отоплением, высокими порогами и узкими дверями она стала беспомощной.
— Ладно, — сдалась она наконец. — Только ненадолго, пока не окрепну. А там видно будет.
Но и сама понимала, что обратной дороги нет. В город, к детям и внукам.
Квартира Павла была небольшой, но светлой. Анна постепенно привыкала к городской жизни. Трёхкомнатная квартира с газовой плитой и горячей водой из-под крана казалась Анне неправдоподобной роскошью.
Совсем недавно её мир ограничивался деревенской избой, а теперь — городская суета, новая жизнь. Невестка Лена встретила её с редкой теплотой, выделив уютную комнатку, некогда принадлежавшую Ване.
Первые недели давались непросто. Городской гул за окнами, настойчивые автомобильные гудки, стремительный ритм соседской жизни — всё казалось чужеродным. Ночами она подолгу не смыкала глаз, вслушиваясь в незнакомые звуки, тоскуя по привычной деревенской тишине.
Нога, травмированная годами тяжёлого труда, потихоньку оживала. С тонкой палочкой-опорой Анна осваивалась в новом пространстве: управлялась по хозяйству, помогала невестке, нянчила внуков. А внуки — те просто боготворили бабушку. Её рассказы о деревенской жизни, о дедушке Иване звучали настоящими легендами, оживлявшими семейную память.
По ночной тишине она бережно доставала из-под подушки старую фуражку мужа — единственную память, привезённую из прошлой жизни. Память, что тихо хранила тепло далёкого дома.
Прижимая её к лицу, она вдыхала родной, пусть уже и выветрившийся, запах, который всё ещё жил в её сердце. В этот момент она словно разговаривала с Иваном, как делала это всю свою жизнь, делясь самым сокровенным.
— Знаешь, Ваня, — шептала она, — наш внук так похож на тебя. Такой же упрямый и сильный. И твоё имя носит. Будто ты ко мне вернулся.
В городском парке неподалёку от дома Павла цвела сирень, наполняя воздух сладким ароматом. Анна сидела на скамейке, наблюдая за играющими на детской площадке внуками.
Ване уже шестнадцать — рослый, широкоплечий, вылитый дед, которого он никогда не знал. Аннушке — девять, смешливая девчушка с косичками и неизменным бантом в волосах.
— Бабуль, смотри, как я умею! — крикнула девочка, раскачиваясь на качелях.
— Вижу, родная, — улыбнулась Анна. — Только не слишком высоко, упадёшь ещё.
Ваня подошёл к старушке, присел рядом.
— Бабушка, расскажи ещё раз про дедушку, — попросил он. — Про то, как он на лесопилке работал.
Анна вздохнула, поправила платок на голове. Ей было уже много лет, но память оставалась ясной, особенно когда дело касалось Ивана.
— Твой дедушка был лучшим работником на лесопилке, — начала она привычный рассказ. — Бригадиром его сделали, когда ему и тридцати не было. Уважали его мужики, слушались. А он справедливый был, никого не обижал.
Она говорила, а перед глазами вставали картины прошлого — молодой Иван в рабочей форме, его улыбка, его сильные руки, которые могли и бревно поднять, и цветок полевой для неё сорвать. Столько лет прошло, а она помнила его так, словно вчера расстались.
— А когда вы познакомились? — спросил Ваня, хотя знал эту историю наизусть.
— На танцах в клубе, — Анна улыбнулась воспоминаниям. — Я молоденькая была, только школу окончила. А он уже взрослый, после армии. Подошёл, пригласил танцевать. И знаешь, как сердце ёкнуло — вот он, мой человек. Так оно и вышло.
Мальчик слушал, склонив голову. Эти истории были для него важнее всех книг и фильмов — в них жил человек, частичка которого текла и в его крови.
— Хотел бы я его видеть, — тихо сказал Ваня.
— Он тебя видит, — уверенно ответила Анна. — Каждый день смотрит на тебя сверху и радуется, какой внук у него хороший вырос.
Возвращаясь домой, они шли медленно. Анна опиралась на руку внука, а маленькая Аннушка бежала впереди, размахивая букетом одуванчиков, собранных в парке.
Дома пахло пирогами — Лена готовила к приходу свекрови. Павел сидел в кресле, читал газету. При виде матери он поднялся, помог ей сесть.
— Как прогулялись? — спросил он, подкладывая под спину подушку.
— Хорошо, — кивнула Анна. — День-то какой ясный. В деревне сейчас сирень цветёт, белая, душистая. И яблони тоже. Помнишь, у нас яблоня старая у забора росла? Наверное, до сих пор стоит.
— Нет больше той яблони, мам, — мягко сказал Павел. — В прошлом году, когда ездил вещи забирать, видел — упала от старости.
Анна вздохнула. Яблоня была ровесницей их с Иваном любви — он посадил её, когда они только поженились. Столько лет простояла и вот не выдержала, сдалась.
— Всё уходит, — сказала она задумчиво. — Всё имеет свой срок.
Вечером, когда домашние легли спать, Анна долго сидела у окна, глядя на звёздное небо. В городе звёзды были не такие яркие, как в деревне, но всё равно прекрасные. Где-то там, среди этих мерцающих точек, был и её Иван. Она всегда это знала.
— Скоро увидимся, — прошептала она в темноту. — Совсем скоро, родной мой.
И показалось ей, что самая яркая звезда мигнула в ответ.
Анна умерла тихо, во сне. Просто не проснулась утром, когда Лена зашла звать её на завтрак. Лицо было спокойным, умиротворённым, будто увидела что-то хорошее перед тем, как уйти.
Похоронили её в деревне, рядом с Иваном. Павел настоял на этом, хотя городское кладбище было ближе и ухоженнее.
— Она всю жизнь ждала встречи с отцом, — сказал он жене. — Пусть теперь будут вместе.
Деревня почти опустела за эти годы. Из старожилов остались единицы, дома стояли заброшенными, заросли бурьяном. Но кладбище содержали в порядке — русский человек всегда помнит и уважает ушедших на тот свет.
Вместо двух отдельных крестов Павел установил одну надгробную плиту на двоих — серый гранит с прожилками, отполированный до зеркального блеска. Резчик долго спрашивал, что именно выбить, и Павел всё думал — какие слова достойны жизни, что прожила его мать в ожидании этой встречи?
В итоге решился на простое: «Иван Петрович Соколов» рядом с «Анна Николаевна Соколова», а между датами — выбитая линия, словно нить, соединяющая две судьбы. И лишь внизу, почти у самой земли — несколько слов от сына: «Любовь сильнее смерти».
Когда последняя машина с родственниками скрылась за поворотом, Павел вернулся на кладбище. Постоял у свежего холмика, слушая, как ветер шелестит в молодой листве. Внутри было пусто и одновременно спокойно, будто что-то важное наконец свершилось, круг замкнулся. Он опустился на корточки, провёл рукой по прохладному камню и тихо, словно поверяя тайну, произнёс:
— Спасибо вам, папа, мама. За всё спасибо. За жизнь, за любовь, за пример, который вы мне подали. Я старался быть достойным вас. Надеюсь, у меня получилось.
Ветер шелестел в кронах старых лип, растущих на кладбище. Казалось, они шепчут в ответ: «Получилось, сынок. Получилось».
По дороге домой Ваня, сидевший рядом с отцом в машине, вдруг спросил:
— Пап, а ты помнишь дедушку? Ты ведь его видел?
Павел покачал головой.
— Нет, сынок. Я был совсем младенцем, когда он погиб. Не помню ничего. Только по маминым рассказам его и знал.
— Но он был хорошим человеком? — допытывался мальчик.
— Лучшим из возможных, — в голосе Павла не было сомнения, только тихая уверенность. — Таким, что даже не присутствуя в моей жизни, он умудрился её выстроить, дать ей фундамент.
Позади оставались не просто две свежие могилы, но целый пласт жизни, завершённая история, которая теперь жила только в их памяти. Незримые нити тянулись от машины к этому погосту, к покосившемуся дому, к одичавшей яблоне — нити крепче стали, прочнее времени. Такое не рвётся ни расстоянием, ни годами — только вместе с сердцем.
Дома их встретил запах свежей выпечки и тёплая улыбка Лены. Аннушка с разбега влетела в руки отца, обвившись вокруг него, как маленькая обезьянка.
— Папуль, а бабуля теперь с дедушкой Ваней? Тётя Клава сказала, что они на небе вместе. Это правда?
Павел крепче прижал к себе дочь, зарываясь носом в пахнущие ромашковым шампунем волосы, и почувствовал, как в горле встаёт ком.
— Теперь они вместе, солнышко. Там, где ни боли, ни разлуки. Так и должно быть.
Когда дети наконец уснули, Павел долго стоял на балконе. Ночь обступала его со всех сторон, тёплая, южная. Над головой мерцали звёзды — не такие яркие как в деревне, но всё же настоящие. Он запрокинул голову, вглядываясь в две особенно яркие точки, что сияли рядом, и еле слышно прошептал:
— Спасибо, мама. За всё спасибо.
И ему показалось, что две самые яркие звезды мигнули ему в ответ.
Возможно, что мама перепутала даты, когда рассказывала нам эту историю, не ругайтесь на нее, она женщиной старой была, когда рассказывала.
