— Оленька, деточка, а ты уверена, что мясо так нужно резать? Оно же все соки растеряет, пока ты его на сковородку отправишь, — голос Нины Петровны, сладкий, как перезрелая дыня, но с едва заметной металлической ноткой, заставил Ольгу вздрогнуть и едва не выронить нож.
Она стояла у разделочной доски, склонившись над куском свинины, и старалась сосредоточиться на приготовлении ужина, первого совместного ужина с приехавшей два часа назад свекровью. Два часа, а ей уже казалось, что прошла вечность.
Нина Петровна, полноватая, но ещё крепкая женщина с цепким, оценивающим взглядом, расположилась на кухонном табурете, словно на троне, и внимательно наблюдала за каждым движением невестки. Она приехала «погостить на месяц», как объявил сияющий Виктор, встретивший её на вокзале с букетом её любимых цветов.
Ольга тогда тоже улыбалась, старалась быть радушной, но уже тогда, увидев, как властно мать мужа окинула взглядом их небольшую, но уютную двухкомнатную квартиру, почувствовала лёгкий укол тревоги.
— Я всегда так режу, Нина Петровна, поперёк волокон, — Ольга постаралась, чтобы её голос звучал спокойно и уверенно, хотя внутри всё сжималось от этого непрошеного контроля. Она знала, что готовит неплохо, Виктор всегда хвалил её стряпню, но под пристальным взором свекрови самые простые действия казались сложными и неуклюжими.
— Ну, поперёк-то поперёк, это ежу понятно, — не унималась свекровь, чуть поджав губы. — А вот кусочки могли бы быть и потоньше, и поровнее. Так оно и прожарится лучше, и на тарелке будет смотреться аппетитнее. Я Витюшеньку с детства приучала к красивой подаче, он у меня эстет.
Ольга промолчала, лишь крепче стиснув рукоять ножа. «Витюшенька-эстет» в это время с упоением разбирал в гостиной сумки матери, периодически заглядывая на кухню с вопросами вроде: «Ма, а куда твой плед любимый положить?» или «Оль, а у нас есть свободная полка для маминых баночек с вареньем?».
Он словно не замечал повисшего в воздухе напряжения, или, скорее, не хотел замечать, полностью поглощённый радостью от приезда родительницы.
За эти два часа Нина Петровна успела тактично, но настойчиво указать Ольге на «не совсем правильно» расставленные специи на полке («соль должна быть всегда под правой рукой, деточка, а перец чуть дальше, чтобы не перепутать»), покритиковать выбранный Ольгой сорт чая («слишком ароматизированный, перебивает вкус, лучше бы обычный цейлонский взяла, проверенный») и даже сделать замечание по поводу кухонного полотенца, которое, по её мнению, висело не там, где надо.
Ольга терпеливо кивала, улыбалась и молча переставляла баночки, как велела свекровь, чувствуя, как внутри нарастает глухое раздражение.
Она любила свою кухню, каждый уголок здесь был продуман и обустроен ею с любовью после того, как они с Виктором въехали в эту квартиру год назад, сразу после свадьбы. И теперь ей казалось, что в её уютный мирок бесцеремонно вторгаются, перекраивая всё на свой лад.
Вечером, после ужина, который Нина Петровна хоть и съела с аппетитом, но не преминула заметить, что картофельное пюре «жидковато, надо было меньше молока лить», Ольга, убирая со стола, услышала, как свекровь даёт Виктору указания в гостиной:
— А вот этот торшер, Витюша, лучше бы сюда, к креслу. И читать удобнее будет, и угол не такой тёмный. А журнал твой пусть Оленька на столик положит, нечего ему на диване валяться, неаккуратно.
Ольга замерла с тарелкой в руках. Это был её любимый торшер, который они с Виктором выбирали вместе, и стоял он именно там, где, по её мнению, создавал уютное, мягкое освещение. Журнал тоже лежал там не случайно – она читала его перед тем как пойти спать.
Когда Нина Петровна удалилась в отведенную ей комнату «принять горизонтальное положение», Ольга не выдержала и тихо сказала мужу:
— Вить, а зачем мама командует, где нашим вещам стоять? Это же… это наш дом. Виктор, увлечённый просмотром футбольного матча по телевизору, лишь отмахнулся:
— Оль, ну что ты начинаешь? Мама просто хочет как лучше, по-хозяйски. Она же не со зла. Привыкай, она у меня женщина деятельная, любит порядок во всём. Тебе же проще будет, поможет всё наладить.
«Наладить?» — мысленно возмутилась Ольга. Что наладить? У них и так всё было налажено, их маленький, но свой мир, который теперь безжалостно перекраивали под чужие стандарты. Она молча домыла посуду, чувствуя, как к горлу подкатывает комок обиды.
Ей хотелось закричать, высказать всё, что накипело, но она сдержалась, боясь испортить вечер и не желая втягивать Виктора в конфликт с матерью в первый же день её приезда. «Нужно потерпеть, — уговаривала она себя, — это всего лишь на месяц. Я смогу». Однако последующие дни превратились в сплошное «потерпеть». Нина Петровна с неуёмной энергией принялась «улучшать» их быт.
Она переставила книги на полках «по росту и тематике», отсортировала бельё в шкафу Ольги «по цветам и сезонам», давала бесконечные советы по поводу уборки, глажки, и даже того, как Ольге следует одеваться дома («халатик, конечно, удобный, но перед мужем нужно всегда быть при параде, деточка»).
Самым болезненным для Ольги стало то, что Нина Петровна начала заходить в их с Виктором спальню в их отсутствие и «наводить порядок» там: по-своему заправляла кровать, перекладывала подушки, однажды даже поменяла местами ночники на тумбочках, потому что «так симметричнее и правильнее свет падает». Это ощущалось как настоящее вторжение, как посягательство на самое личное.
Ольга сжимала кулаки, но молчала, лишь всё чаще ловя на себе понимающий, но беспомощный взгляд Виктора, который, очевидно, тоже чувствовал себя неловко, но не решался перечить матери. В конце первой недели, в субботу утром, Ольга вошла в спальню и застыла на пороге.
На её туалетном столике, где она хранила свою немногочисленную, но любимую косметику и флакончик духов, подаренный Виктором на годовщину, царил «идеальный порядок» по версии Нины Петровны.
Баночки и тюбики были выстроены в ровные ряды, как солдаты на плацу, а её любимая бархатная коробочка с бижутерией, всегда стоявшая чуть в стороне, теперь была задвинута в самый угол, прикрытая каким-то журналом свекрови о садоводстве. Но последней каплей стало не это.
На самом видном месте, рядом с её духами, стояла небольшая, но уродливая керамическая статуэтка кошки с неестественно вытянутой шеей – одна из многочисленных «милых вещиц», привезённых Ниной Петровной с собой.
Эта кошка, с её глупым выражением пластиковой морды, казалась Ольге верхом безвкусицы, и теперь она красовалась на её личном пространстве, как символ полного и безоговорочного захвата территории.
— Нина Петровна, я хотела вас попросить, — Ольга остановилась в дверях гостиной, где свекровь, удобно устроившись в кресле, листала свой журнал о садоводстве. Голос её звучал непривычно ровно, почти официально, и эта интонация заставила Нину Петровну оторваться от созерцания пышных роз и поднять на невестку свои внимательные глаза.
Ольга сделала глубокий вдох, стараясь унять внутреннюю дрожь – не от страха, а от накопившейся, холодной ярости. Уродливая керамическая кошка на её туалетном столике стала той последней каплей, что переполнила чашу её недельного терпения.
— Пожалуйста, не нужно ничего переставлять в нашей спальне. И на моём столике тоже. Там всё лежит так, как мне удобно.
Нина Петровна медленно отложила журнал. На её лице отразилось сначала недоумение, потом – плохо скрытая обида. Она поджала губы, и её взгляд из просто внимательного превратился в колючий.
— Оленька, деточка, я же как лучше хотела, — начала она своим привычным медовым тоном, но теперь в нём явственно слышались нотки оскорблённого достоинства. — У тебя там такой беспорядок был, пыль не протёрта за флакончиками…
Я просто порядок навела, чтобы Витюшеньке было приятно смотреть. Мужчина любит, когда у женщины всё аккуратно. И кошечку поставила, для уюта. Миленькая же, правда?
— Правда в том, Нина Петровна, что это моя косметика, моя бижутерия и мой столик, — голос Ольги стал твёрже. Она больше не пыталась смягчить свои слова. — И я сама решу, какой порядок мне там нужен и какие статуэтки ставить. А в нашу с Виктором спальню, я вас очень прошу, без нас не заходите. Это наша личная территория.
Свекровь медленно поднялась с кресла. Её лицо застыло, превратившись в непроницаемую маску. Улыбка исчезла, оставив после себя лишь холодную вежливость, которая была хуже открытой враждебности.
— Как скажешь, Оленька, — произнесла она ледяным тоном. — Раз уж моя забота и желание помочь воспринимаются как… вмешательство. Не знала, что порядок и уют могут быть кому-то неприятны. Видимо, я действительно здесь лишняя со своими старомодными представлениями о семейном гнезде. Пойду прилягу, что-то голова разболелась от ваших… новомодных порядков.
Она развернулась и, не глядя больше на Ольгу, прошествовала в свою комнату, гордо неся свою обиду, как знамя. Ольга осталась стоять в гостиной, чувствуя горький привкус во рту. Она понимала, что этот разговор – только начало. И она не ошиблась.
Вечером, когда Виктор вернулся с работы, его встретила напряжённая атмосфера и демонстративно скорбное лицо матери, которая едва притронулась к ужину, ссылаясь на «мигрень от переживаний». Как только Нина Петровна удалилась к себе, Виктор, мрачный и недовольный, повернулся к Ольге, едва дождавшись, пока за свекровью закроется дверь.
— Оль, что тут у вас произошло? Мама сама не своя ходит, говорит, ты ей нахамила, из спальни чуть ли не выгнала. Что случилось?
Ольга устало опустилась на стул. Она ожидала этого разговора, но всё равно почувствовала укол разочарования от того, как быстро Виктор принял сторону матери, даже не попытавшись выслушать её.
— Я не хамила, Витя. Я просто попросила её не хозяйничать в нашей спальне и не трогать мои вещи. Она опять всё переставила на туалетном столике, поставила туда свою дурацкую кошку… Я терпела неделю её бесконечные советы и перестановки во всей квартире, но спальня – это уже слишком.
— Дурацкую кошку? — Виктор нахмурился ещё больше. — Оль, это подарок! Мама от чистого сердца! А ты… Ты понимаешь, что она обиделась? Она приехала к нам в гости, старается, помогает, а ты ей указываешь, как барыня какая-то! Она моя мать, в конце концов!
— Она твоя мать, но она гость в нашем доме, Витя! — Ольга почувствовала, как в ней снова закипает возмущение. — Почему я должна позволять ей командовать здесь? Почему я должна молчать, когда она критикует всё, что я делаю, лезет в мои вещи, переставляет нашу мебель? Это не её квартира!
— А ты хочешь, чтобы она чувствовала себя здесь чужой? Чтобы сидела в своей комнате и боялась слово сказать? — Виктор повысил голос, его лицо покраснело. — Она пожилой человек, к ней нужно относиться с уважением! Она для нас старается, а ты нос воротишь!
— Уважение не означает позволять садиться себе на шею! — не выдержала Ольга. — Я не против её помощи, но всему есть предел! Я не хочу чувствовать себя прислугой в собственном доме!
— Ах, прислугой ты себя почувствовала! — язвительно передразнил Виктор. — Не слишком ли много ты на себя берёшь? Значит так, Оля. Чтобы больше никаких скандалов. Мама будет жить здесь ещё три недели. И ты будешь с ней вежлива. Будешь сдержанней. Поняла? Чтобы не злила её и не расстраивала ни в коем разе. Постарайся ей угодить.
Ольга смотрела на мужа широко раскрытыми глазами. Она не верила своим ушам. Угодить? Быть сдержанней? Закрыть рот и терпеть?
— И теперь ты предлагаешь мне на цыпочках ходить перед твоей матерью, пока она живёт у нас? Это она, вообще-то в гостях!
Виктор шагнул к ней ближе, его глаза гневно сузились. Он понизил голос, но от этого его слова прозвучали ещё более угрожающе.
— Я предлагаю тебе проявить уважение к моей матери. Если ты сама не понимаешь, как это делается, то я тебя научу. Быстро научу. А иначе я буду тебя учить с помощью силы уважению старших.
Последняя фраза прозвучала как удар. Ольга отшатнулась, глядя на мужа так, словно видела его впервые. Человек, которого она любила, человек, за которого вышла замуж, только что открыто пригрозил ей физической расправой за то, что она посмела защищать свои личные границы от его матери. Холод пробежал по её спине, вытесняя гнев и оставляя после себя звенящую пустоту и ледяную решимость.
— Научишь? Силой? — Ольга повторила его слова, но не вопросительно, а констатирующе, с ледяным спокойствием, которое пришло на смену первому шоку. Она смотрела прямо в глаза мужу, и в её взгляде не было ни страха, ни мольбы. Только холодное, почти отстранённое презрение и внезапно проснувшаяся, жёсткая решимость.
Тот Виктор, которого она знала – или думала, что знала – весёлый, немного инфантильный, любящий комфорт и избегающий конфликтов, исчез. На его месте стоял чужой, злой мужчина, готовый поднять руку на жену ради спокойствия своей матери. И это осознание не сломило её, а наоборот, придало сил.
— Ты хоть понимаешь, что ты говоришь, Вить? Ты угрожаешь мне. Физической расправой. За то, что я не хочу пресмыкаться перед твоей матерью в собственном доме?
— Я говорю, что ты должна уважать мою мать! — рявкнул он, явно распаляясь от её спокойствия ещё больше. Он ожидал слёз, уговоров, может быть, ответной истерики, но её холодная отповедь сбивала его с толку и бесила. Ему казалось, что он теряет контроль не только над ней, но и над ситуацией в целом. — Она старше, она женщина, она моя мать! А ты ведёшь себя как последняя эгоистка! Я требую уважения!
— Уважение не требуют силой, его заслуживают, — отчеканила Ольга, не отводя взгляда. — И то, что ты сейчас делаешь, ничего общего с уважением не имеет. Это называется по-другому. И за это есть статья.
Упоминание статьи, видимо, окончательно вывело Виктора из себя. Он видел в этом не предупреждение, а вызов, наглое неповиновение. Его лицо исказилось злобой.
— Ах, ты мне ещё угрожать вздумала? Статьями пугать? Я тебе сейчас покажу статью! — он сделал резкий шаг вперёд и схватил её за предплечье. Его пальцы впились в её кожу с неожиданной силой, не столько причиняя острую боль, сколько унижая, демонстрируя превосходство. Он дёрнул её руку, пытаясь то ли встряхнуть, то ли притянуть к себе, чтобы продолжить «воспитательный процесс».
В этот момент в Ольге что-то окончательно сломалось – или, наоборот, выковалось. Инстинкт самосохранения, смешанный с волной обжигающей ярости, заставил её действовать. Она резко выдернула руку из его захвата, оставив на коже красные следы от пальцев.
Отшатнувшись к кухонному столу, её взгляд метнулся по поверхности – и остановился на тяжёлой деревянной скалке, оставшейся там после утренней готовки сырников. Не раздумывая ни секунды, она схватила её. Не замахнулась, не подняла угрожающе над головой, а просто взяла в руку, выставив немного перед собой, как последний барьер, как неоспоримое предупреждение.
— Ещё раз тронешь меня, Витя, — произнесла она тихо, но отчётливо, и в её голосе не было ни капли прежней мягкости, только сталь, — очень сильно пожалеешь. Я не шучу.
Виктор замер. Он смотрел то на скалку в её руке, то в её лицо – бледное, решительное, с горящими недобрым огнём глазами. Он явно не ожидал такого отпора. Его «тихая», «покладистая» Оля, которую он собирался «научить уважению», вдруг превратилась в опасного противника.
В его взгляде мелькнуло удивление, смешанное со злостью и, возможно, даже с тенью растерянности. Он сделал шаг назад, инстинктивно увеличивая дистанцию.
На кухне повисла густая, наэлектризованная тишина. Было слышно только тиканье настенных часов и тяжёлое дыхание Виктора. Ольга стояла неподвижно, крепко сжимая скалку, её поза выражала готовность защищаться до последнего. Она больше не чувствовала себя жертвой. Она была хозяйкой в своём доме, и она дала это понять.
— Значит, так, — нарушила она молчание, её голос обрёл прежнюю твёрдость, но теперь в нём звучал ультиматум. — Либо твоя мама собирает вещи и завтра же утром уезжает. Либо ухожу я. Прямо сейчас. И это будет конец всему, Витя. Выбирай.
Она смотрела на него в упор, не мигая. Скалка в её руке была не просто куском дерева – это был символ её окончательного отказа терпеть унижения и угрозы. Это был её ответ на его попытку сломить её силой. Ответ жёсткий, бескомпромиссный, не оставляющий места для переговоров и полумер. Воздух на кухне казался таким плотным, что его можно было резать ножом.
— Выбирай? — Виктор выплюнул это слово, как косточку от вишни. Его лицо всё ещё было искажено гневом, но теперь к нему примешивалось какое-то злое, уязвлённое недоумение. Он смотрел на скалку, потом на Ольгу, словно пытался понять, реальность ли это.
Его жена, которую он пару минут назад собирался «учить уважению», стоит перед ним с кухонным орудием в руках и ставит условия. Ему. В его доме. — Ты мне будешь условия ставить? После того, как чуть не пришибла меня тут? Ты совсем обезумела?
В этот момент дверь кухни тихонько приоткрылась, и на пороге показалась Нина Петровна. Её лицо выражало тщательно отыгранную тревогу, но в глубине глаз плескалось плохо скрытое любопытство и что-то вроде мрачного удовлетворения. Она наверняка слышала весь разговор, стоя за дверью.
— Витюшенька, Оленька, что у вас тут происходит? Я услышала крики, испугалась… — она сделала шаг в кухню, её взгляд мгновенно упал на Ольгу, на скалку в её руке, на красные следы на предплечье невестки, которые та не пыталась скрыть. — Боже мой! Оля, ты что… ты на Витю с… этим?
Ольга не удостоила свекровь ответом, её взгляд был прикован к мужу. Она ждала его решения, хотя интуиция уже подсказывала, каким оно будет.
— Мама, иди к себе, мы сами разберёмся, — процедил Виктор, не поворачивая головы.
— Как же я пойду, сынок? — Нина Петровна подошла ближе, вставая рядом с Виктором, почти заслоняя его собой от Ольги. Теперь они стояли против неё вдвоём. — Я вижу, что тут творится! Эта… она на тебя руку поднять готова! За то, что ты за мать заступился! Я же говорила тебе, Витя, она не ценит ни тебя, ни твою заботу! Вот её благодарность! Из дома меня выгнать хочет! Родную свекровь!
Её голос звенел праведным негодованием, она умело играла роль оскорблённой матери и жертвы невесткиной агрессии. Она смотрела на Ольгу с открытой неприязнью, торжествуя. Вот оно, истинное лицо этой выскочки, посмевшей перечить ей, Нине Петровне.
— Я никого не трогала, пока меня не тронули, — ровно сказала Ольга, обращаясь к Виктору, но понимая, что говорит уже в пустоту. — И я не хочу вас выгонять, Нина Петровна. Я просто хочу жить в своём доме спокойно, без указок и без того, чтобы ваш сын угрожал мне расправой за то, что я этого хочу. Выбор был простой.
— Выбор? — Виктор зло рассмеялся, коротко, без веселья. Он сделал шаг вперёд, встав перед матерью, принимая удар на себя, но одновременно и защищая её. — Ты предлагаешь мне выбрать между тобой, которая устраивает истерики со скалкой наперевес, и моей матерью? Ты серьёзно? Выгнать родную мать по твоей прихоти? Да ты в своём уме?
Он не сказал прямо: «Я выбираю маму». Но всё было ясно без слов. Его поза, его тон, его риторический вопрос, полный язвительного презрения к Ольге и её «прихоти». Он выбрал. Он выбрал привычный комфорт сыновней роли, выбрал не перечить матери, выбрал обвинить во всём жену, которая посмела нарушить удобный для него порядок вещей.
Ольга медленно опустила руку со скалкой. Не уронила, не положила на стол, а просто опустила вдоль тела. Оружие было больше не нужно. Битва была проиграна – или выиграна, смотря с какой стороны посмотреть. Она проиграла мужа, семью, какой она её себе представляла. Но она выиграла себя, отстояв право не быть униженной и битой.
— Значит, решено, — сказала она тихо, но её голос разнёсся по напряжённой кухне с оглушительной отчётливостью. В нём не было ни обиды, ни злости, только констатация факта, холодная и бесповоротная. — Завтра утром меня здесь не будет.
Она развернулась и пошла к выходу из кухни. Не быстро, не убегая, а просто уходя с поля боя, где больше нечего было делать. Она прошла мимо застывшего Виктора, который смотрел ей вслед со смесью злости и какой-то запоздалой растерянности.
Прошла мимо Нины Петровны, на лице которой застыло выражение праведной победы, но в глазах мелькнула тень неуверенности – возможно, она не ожидала именно такого исхода.
Никто не пытался её остановить. Никто не крикнул ей вслед ни проклятия, ни примирительного слова. На кухне остались Виктор и его мать. Между ними – разрушенные остатки его брака. В воздухе повисло не молчание, а тяжёлое, давящее осознание непоправимости случившегося. Слова были сказаны, выбор сделан. Мосты сожжены дотла.
И хотя никто ещё не покинул квартиру физически, эмоционально они уже находились в разных, враждебных мирах, разделённые пропастью, вырытой за этот вечер. Окончательный скандал завершился не криками и битьём посуды, а холодной, беспощадной ясностью полного разрыва…
