— Катюш, — голос Вадима, нарочито бодрый, но с проскальзывающими нотками ленивого самодовольства, донёсся из прихожей, разрезав густой аромат тушёных овощей, которым была пропитана вся небольшая кухня. — Тут это… тумбочку принёс. Собери, а? Я что-то устал после работы, сил нет совсем.
Катя, стоявшая спиной к двери, как раз выкладывала на тарелки горячий ужин. Её плечи были напряжены, а движения, обычно плавные и размеренные, приобрели какую-то механическую резкость.
Она только что закончила с готовкой, перед этим отработав полный восьмичасовой день в офисе, где отчёты и таблицы высасывали из неё не меньше сил, чем из Вадима его «ответственные переговоры», часто заканчивающиеся в ближайшем баре с коллегами.
Она медленно повернулась. На полу в прихожей, действительно, громоздилась плоская картонная коробка с изображением какой-то незамысловатой прикроватной тумбочки. Вадим уже успел стащить ботинки, оставив их как попало у порога, и теперь стоял, прислонившись к косяку, с видом человека, совершившего титанический подвиг – донёс покупку до квартиры.
Его лицо выражало ту степень усталости, которую он обычно демонстрировал, когда речь заходила о любой домашней работе, требующей хоть малейшего физического или умственного усилия.
Катя перевела взгляд с коробки на мужа, потом снова на коробку. В её голове что-то щёлкнуло. Не громко, не с треском, а так, будто лопнула последняя, самая тонкая ниточка терпения, на которой всё держалось долгие месяцы, а может, и годы. Это была та самая последняя капля, о которой так много пишут в романах, но которую она теперь ощутила с почти физической ясностью.
— Устал? — её голос был на удивление спокоен, но в этой спокойной глубине уже клубилась буря. — А я, по-твоему, на курорте была? Или, может, ужин сам себя приготовил, пока ты «силы тратил»?
Вадим удивлённо моргнул, явно не ожидая такого тона. Он привык, что Катя, пусть и поворчав для приличия, в итоге всё равно брала на себя большую часть домашних хлопот, включая и те, которые он считал «не мужскими» или «слишком сложными для его уставшего мозга».
— Ну, Кать, что ты начинаешь? Я же просто…
— Почему я всегда должна помогать тебе во всём? Я же твоя жена, я же женщина, а по факту, получается, что я делаю и свою, и твою работу по дому!
— Но это же не так, Кать…
— Да ты гвоздь вбить не можешь без моего подробного руководства, без того, чтобы я тебе десять раз показала, какой стороной молоток держать!
Она сделала шаг в его сторону, и Вадим инстинктивно немного выпрямился, чувствуя исходящую от неё волну негодования. Аромат ужина, такой уютный и домашний ещё минуту назад, теперь, казалось, смешался с запахом озона перед грозой.
— Свою тумбочку, — она ткнула пальцем в сторону коробки, — будь добр, собери сам. Или пусть она так и стоит в этой коробке до скончания веков. Мне, если честно, всё равно. У меня своих дел по горло.
Вадим попытался возразить, на его лице появилось выражение оскорблённой невинности, которое всегда так её бесило.
— Ну что ты сразу кричишь? Я же попросил по-хорошему… Я же не приказывал.
— Попросил? — Катя усмехнулась, и в этой усмешке не было ни капли веселья. — Ты не попросил, Вадим. Ты, как обычно, отдал распоряжение, будучи абсолютно уверенным, что оно будет исполнено. «Катюш, собери». Не «Катюш, давай вместе соберём, когда отдохнём» или «Катюш, помоги мне, пожалуйста, я один не справлюсь». Нет. Просто – «собери». И так всегда. Везде. Во всём.
Она резко развернулась и вернулась к плите.
— Хватит! — её голос обрёл металлические нотки. — С этого дня свои так называемые мужские дела делай сам. Или учись их делать. Я тебе не бесплатное приложение к дивану и не персональная домработница с расширенным функционалом.
Она с силой, от которой зазвенела посуда на полке, поставила кастрюлю с ещё не остывшим ужином обратно на конфорку. Грохот был такой, что Вадим вздрогнул. Этим жестом, этим звуком Катя недвусмысленно давала понять – разговор не просто окончен, тема закрыта. Намертво. И обсуждению не подлежит.
Вадим, ошарашенный такой отповедью и особенно оглушительным грохотом кастрюли, которым Катя подчеркнула свою непреклонность, несколько секунд просто молча пялился на её спину.
Она демонстративно помешивала что-то в кастрюле, хотя ужин был давно готов, создавая иллюзию крайней занятости и полного безразличия к его персоне. Это было в её стиле – не кричать до хрипоты, а добивать холодным, презрительным игнорированием.
— Да что с тобой сегодня такое? — наконец выдавил он, пытаясь придать голосу возмущённую твёрдость, но получилось скорее растерянно и чуть обиженно. — С цепи сорвалась, что ли? Я же не прошу тебя горы свернуть. Обычная тумбочка. Мужики вон дома строят, а я тебя всего лишь тумбочку попросил…
Катя медленно повернула голову, окинув его таким взглядом, от которого ему стало не по себе. Взглядом, в котором читалось не только раздражение, но и что-то гораздо более глубокое – усталость, разочарование и презрение, накопленное годами.
— Мужики дома строят? — она криво усмехнулась. — Вадим, ты полку в ванной полгода прикрутить не мог, пока я сама дрель в руки не взяла и не сделала это, наплевав на твой якобы «мужской инструмент», которым ты даже пользоваться толком не умеешь. Какую тумбочку?
Ты инструкцию к ней прочитать не сможешь без моей помощи, запутаешься в первых трёх пунктах и начнёшь психовать, что китайцы всё неправильно нарисовали.
Она отложила ложку и шагнула к нему, останавливаясь на безопасном, но всё ещё достаточно близком для словесной атаки расстоянии. Её лицо было бледным, но глаза горели недобрым огнём.
— Ты говоришь, «попросил». А я тебе говорю – ты привык, что я всё делаю. Всё! Начиная от готовки и уборки, которые ты априори считаешь женской обязанностью, и заканчивая теми вещами, которые ты, как «добытчик», должен бы делать сам, но почему-то не делаешь.
Ты помнишь, когда в последний раз сам разбирался с сантехником или электриком? Никогда! Потому что это «сложно», это «надо вникать», а у тебя, видите ли, «голова другим занята».
Вадим нахмурился, пытаясь принять оборонительную позу. Его излюбленный аргумент уже готов был сорваться с языка.
— Я вообще-то работаю! Деньги в дом приношу! Или ты забыла? Пока я там впахиваю, чтобы ты…
— Чтобы я что? — мгновенно парировала Катя, не дав ему закончить. — Чтобы я имела честь после своей такой же работы приходить домой и впахивать во вторую смену? Обслуживая тебя, великовозрастного ребёнка, который не в состоянии даже тарелку за собой в раковину поставить, не то что посудомойку загрузить правильно! Да, ты приносишь деньги. И я приношу деньги, Вадим!
Только мои деньги почему-то идут на продукты, на хозяйство, на оплату всего того, что обеспечивает твой комфорт, а твои… Твои деньги – это «твои деньги». На твои «хотелки», на твои «встречи с друзьями», на твои «важные мужские расходы».
Она говорила всё быстрее, выплёскивая то, что кипело в ней не один день. Каждое слово было выстрадано, отточено сотнями невысказанных упрёков.
— А кто планирует бюджет? Кто помнит, когда нужно передать показания счётчиков? Кто записывает тебя к врачу, когда у тебя что-то болит, потому что ты сам «забудешь» или «потом»? Кто думает о том, что нужно купить к приезду твоей же мамы, чтобы ей угодить? Я! Всё я! Ты живёшь в этом доме как постоялец в гостинице, который считает, что всё вокруг должно крутиться вокруг его персоны и его «усталости».
Вадим попытался вставить слово, но Катя была неудержима. Её прорвало.
— Даже эта чёртова тумбочка! — она снова кивнула в сторону коробки. — Ты её купил. Молодец. Поставил галочку в своём списке «я что-то сделал для дома». А кто будет её собирать? Кто будет потом убирать этот картон, этот пенопласт?
Кто будет вытирать пыль, которая неизбежно появится после сборки? Я уже знаю ответ. И ты его знаешь. Поэтому хватит. Просто хватит изображать из себя жертву обстоятельств и моей «непомерной требовательности».
Она перевела дух, её грудь тяжело вздымалась. Вадим смотрел на неё, и на его лице отражалась целая гамма чувств: от изумления и обиды до плохо скрываемого страха. Он понял, что это не просто очередной мелкий скандальчик из-за немытой посуды. Это было что-то другое.
Что-то серьёзное. И он совершенно не знал, что с этим делать. Его привычный мир, где Катя была безотказным исполнительным механизмом его желаний, начал давать трещину.
Вадим, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног, предпринял отчаянную попытку перехватить инициативу, прибегнув к излюбленному приёму – перекладыванию ответственности. Его голос обрёл нотки обиженного мальчика, которого незаслуженно отчитывают.
— А может, ты сама меня таким сделала, а? — он вскинул подбородок, пытаясь выглядеть увереннее, чем чувствовал себя на самом деле. — Всё время сама всё хватала, всё решала, ни до чего меня не допускала. «Я сама быстрее», «ты только испортишь». Вот и отучился я что-то делать!
Зачем, если есть ты, которая всё равно всё сделает лучше и быстрее, да ещё и потом носом ткнёт, что я не так сделал? Может, я бы и научился, если бы ты мне давала возможность, а не вечно лезла со своими «ценными указаниями»?
Катя на мгновение замерла, глядя на него так, словно впервые видела. Потом по её лицу пробежала тень горькой усмешки. Это был такой предсказуемый, такой инфантильный ход, что ей стало почти смешно, если бы не было так противно.
— Я тебя таким сделала? — переспросила она, и в её голосе прозвучал холодок, от которого Вадиму стало неуютно. — То есть, это я виновата, что ты элементарно не способен отличить отвёртку крестовую от плоской?
Это я виновата, что когда ты «помог» мне повесить картину, то просверлил дырку в стене так, что попал в проводку, и мы полдня сидели без света, пока я не вызвала электрика, которого, кстати, тоже я нашла и которому я объясняла, что случилось?
Она сделала ещё один шаг вперёд, и Вадим невольно отступил к той самой коробке с тумбочкой, словно ища в ней опору.
— Я не давала тебе возможности? Вадим, ты хоть помнишь, сколько раз я просила тебя, именно просила, а не приказывала, сделать что-то по дому? Помнишь, как ты три недели «собирался» починить протекающий кран на кухне, пока я, не выдержав этого вечного «кап-кап-кап» и лужи на полу, сама не полезла в интернет, не посмотрела видеоуроки и не заменила прокладку?
А ты в это время что делал? Ах да, ты лежал на диване и «морально меня поддерживал», сетуя, что вот, мол, не мужское это дело, сантехникой заниматься, для этого специалисты есть. Только специалиста ты почему-то тоже не вызвал.
Её голос набирал силу, но не срывался на визг. Это была холодная, концентрированная ярость человека, доведённого до предела. Каждое слово било точно в цель, разрушая его жалкие попытки самооправдания.
— Или, может, ты забыл, как я попросила тебя купить продукты по списку, когда сама лежала с температурой? Ты вернулся через три часа, принёс половину не того, что нужно, зато с двумя бутылками пива «по акции» и чипсами, потому что «устал и решил себя немного порадовать».
А на мой вопрос, где лекарства, которые были в начале списка, ты ответил, что «замотался и забыл». Забыл, Вадим! О лекарствах для больной жены! Но не забыл о пиве для себя. И кто после этого бегал в аптеку под дождём?
Вадим покраснел. Эти воспоминания были ему крайне неприятны, он старался их не вспоминать, вытесняя из памяти, как что-то незначительное. Но Катя, похоже, помнила всё. Каждую мелочь, каждую его оплошность, каждое проявление его эгоизма и лени.
— Так что не надо мне рассказывать сказки про то, что я «не давала тебе возможности», — отчеканила она. — Ты просто не хотел этой возможностью пользоваться. Тебе было удобно, чтобы всё делала я. Удобно быть таким вот… беспомощным приспособленцем.
Чтобы всегда можно было сказать: «Катюш, сделай, у тебя лучше получится» или «Ой, я в этом ничего не понимаю». Это ведь так просто – снять с себя любую ответственность, правда?
Она смотрела на него в упор, и в её взгляде не было ни капли жалости, только жёсткая, непреклонная оценка. Вадим чувствовал, как его захлёстывает волна стыда, смешанного со злостью на неё – за то, что она так безжалостно вскрывает его несостоятельность, и на себя – за то, что это, чёрт побери, было правдой. Он попытался что-то возразить, но слова застряли в горле.
Любой его аргумент сейчас прозвучал бы жалко и неубедительно даже для него самого. Атмосфера в квартире сгустилась до предела, словно воздух стал плотным и вязким, затрудняя дыхание. Ужин, так аппетитно пахнувший час назад, теперь казался чем-то неуместным, лишним в этой новой, враждебной реальности, которую они сами только что создали.
Тишина, густая и тяжёлая, как непролитые слёзы, опустилась на кухню. Она обволакивала, давила на уши, делая каждый случайный звук – скрип половицы, далёкий гул машин за окном – оглушительно громким. Вадим всё так же стоял, прислонившись к этой злополучной коробке с тумбочкой, которая теперь казалась ему не просто предметом мебели, а символом какого-то глобального, необратимого крушения.
Его лицо, обычно такое самоуверенное, даже немного надменное, сейчас было растерянным и бледным. Он смотрел на Катю, но, казалось, не видел её – видел лишь обломки своего привычного, такого удобного мира.
Катя, напротив, двигалась с какой-то новой, обретённой только что, обдуманной медлительностью. Она молча взяла с полки чистую тарелку, положила себе порцию всё ещё тёплого рагу, которое сама же с такой любовью готовила час назад, не подозревая, какой бурей всё это закончится.
Её движения были точны и лишены прежней суетливости. Не было в них ни злорадства, ни показного торжества. Только глубокая, всепоглощающая усталость и твёрдая, как сталь, решимость. Она села за стол, спиной к Вадиму, и начала есть. Не торопясь, словно это был самый обычный вечер, словно ничего не произошло. Но эта обыденность была страшнее любого крика.
Прошла, наверное, минута, а может, и целая вечность, прежде чем Вадим подал голос. Он был тихим, неуверенным, совершенно не похожим на его обычный баритон.
— И что… что теперь будет? — в этом вопросе не было вызова, только растерянность и, может быть, слабый, едва уловимый проблеск страха перед неизвестностью. Он всё ещё не мог до конца поверить, что та Катя, которая годами сносила всё, молча взваливая на себя груз общих проблем и его личной инфантильности, вдруг исчезла, уступив место этой холодной, чужой женщине.
Катя не повернулась. Она медленно прожевала кусочек моркови, отложила вилку.
— А это, Вадим, тебе решать, — её голос был таким же спокойным и ровным, как и её движения. — Начнёшь с тумбочки. Или не начнёшь. Мне, как я уже сказала, всё равно. Но по-старому уже не будет. Никогда.
В её словах не было угрозы, только констатация факта. Сухого, непреложного, как медицинский диагноз. Она не предлагала ему выбор, она ставила его перед ним. И этот выбор касался не только несчастной тумбочки, а всей их дальнейшей совместной жизни, если таковая вообще была возможна после всего сказанного.
Вадим молчал. Он перевёл взгляд с её неподвижной спины на картонную коробку. На ней, как насмешка, красовалась глянцевая картинка идеально собранной тумбочки, стоящей у уютной кровати. Рядом с коробкой валялся смятый чек и маленькая брошюрка – инструкция по сборке.
Он протянул руку и неуверенно поднял её. Разноцветные схемы, мелкий шрифт, стрелочки, указывающие на какие-то винтики и заглушки, показались ему китайской грамотой. Он никогда раньше не вникал в подобные вещи. Зачем? Ведь всегда была Катя.
Он тяжело вздохнул, и этот вздох был полон невысказанной обиды, непонимания и смутного предчувствия больших, очень больших перемен, к которым он был совершенно не готов. Он снова посмотрел на инструкцию, потом на коробку. На его лице отразилась вся глубина его беспомощности. Он не знал, с какой стороны к этому подойти. Он вообще ничего не знал.
Катя продолжала есть, или делала вид, что ест. Она чувствовала его взгляд спиной, ощущала его растерянность, его внутреннюю борьбу. Ей не было его жаль. Удивительно, но жалости не было совсем.
Была только пустота там, где раньше копились обиды, и странное, почти физическое ощущение сброшенного груза. Она не знала, что будет завтра. Возможно, он попытается всё вернуть на круги своя, применив другие уловки. Возможно, он действительно попробует что-то изменить.
А возможно, эта тумбочка так и останется стоять в прихожей, немым укором и вечным напоминанием о вечере, когда её терпение лопнуло окончательно. Но одно она знала точно: сегодня она впервые за долгие годы почувствовала себя свободной. И это чувство было важнее всего остального. Ужин, несмотря ни на что, показался ей на удивление вкусным…
