— Ник, тут такое дело… — Олег просочился в спальню почти бесшумно, словно боялся спугнуть утреннюю тишину, которая и без того трещала по швам от невысказанного напряжения. Он остановился у дверного косяка, принимая вид человека, который зашёл просто так, поинтересоваться погодой, а не с очередной просьбой, застрявшей комом в горле.
Вероника не обернулась. Она стояла перед зеркалом в строгом офисном платье, сосредоточенно выводя последнюю идеальную линию у самого основания ресниц. Её рука с щёточкой туши замерла на полпути к глазу. Она не видела его, но почувствовала его присутствие всем телом — как чувствуешь сквозняк от приоткрытой двери. Он всегда так начинал, когда хотел попросить о чём-то, что ему самому было неприятно озвучивать.
— Мама опять просила её по городу повозить, — продолжил он, и его голос был нарочито бодрым, будто он сообщал прекрасную новость. — Говорит, погода хорошая, хочет по набережной пройтись, в парк заехать. Подумал, может, ты сможешь…
Его слова повисли в воздухе. Рука Вероники так и осталась застывшей в нелепой позе. Она медленно опустила её, положила тушь на туалетный столик с отчётливым стуком, который прозвучал в комнате как выстрел. Затем она так же медленно повернулась. На её лице не было ни злости, ни раздражения. Была только холодная, предельная усталость.
— Олег, это уже третий раз за неделю. Третий. В понедельник мы искали «новый ковёр» для её гостиной, хотя старый лежит всего полгода. В среду мы ездили на другой конец города за «самой вкусной колбасой», которая продаётся в любом магазине, но там она была ещё и на восемь рублей дешевле. Сегодня — прогулка.
— И что? Тебе что, сложно?
— А твоя мать что, сама не может поездить по городу? Ей обязательно нужен сопровождающий? И почему каждый раз это я, а не ты?
Вопросы прозвучали не громко, но твёрдо и отчётливо, как пункты обвинительного заключения. Олег поморщился, словно от зубной боли. Ему не нравилась эта прямота. Он предпочитал обтекаемые формулировки, намёки, мирные договорённости, в которых вся тяжесть исполнения ложилась на чужие плечи.
— Ну ты же знаешь, у меня работа, совещания, важные звонки, — начал он стандартную, заученную мантру. — Я не могу просто так всё бросить и уехать. А ты на машине, тебе проще.
— Проще? — Вероника сделала шаг ему навстречу. В её голосе появились первые металлические нотки. — Мне проще отпрашиваться с работы, перекраивать свой график, врать начальнику про внезапные мигрени, чтобы твою маму развлекать? Потому что Клавдии Семёновне скучно одной гулять? А ты, значит, у нас занят исключительно важными делами государственного масштаба?
Она остановилась прямо перед ним, заглядывая ему в глаза. Он отвёл взгляд, уставившись на узор паркета. Это был его верный признак — когда он не мог выдержать прямого столкновения с правдой.
— Да что ты начинаешь сразу? — раздражённо бросил он, всё ещё не глядя на неё. Его тактика менялась: не удалось уговорить — нужно обвинить. — Сложно, что ли, матери помочь? Она же не чужой человек.
— Она-то не чужой, — отрезала Вероника, и её голос стал ледяным. — Только её развлечения и прихоти почему-то стали моей прямой обязанностью. У меня тоже есть своя жизнь, Олег. И своя работа. Пусть сама ножками топает по своей набережной или такси вызывает, если её собственный сын настолько занят, что у него на неё нет времени. Я сегодня никуда не еду, кроме как на свою работу.
Она демонстративно захлопнула косметичку. Финальный, отчётливый щелчок замка подвёл черту под её словами. Олег наконец поднял на неё глаза. Его лицо побагровело от внезапного, бессильного гнева.
— То есть ты отказываешься? Прямо вот так?
— Именно, — твёрдо заявила Вероника, подхватывая с кресла свою сумку. — Хватит из меня бесплатного извозчика и аниматора делать для твоей мамы. Этот аттракцион сегодня закрыт.
— «Аттракцион закрыт»? — переспросил Олег, и в его голосе прозвучало искреннее, неподдельное оскорбление. Краска с его лица не сошла, а, наоборот, сгустилась, превратившись в тёмные, неровные пятна на скулах. — Ты сейчас мою мать назвала аттракционом? Женщину, которая тебя в свой дом приняла, которая на свадьбу нам последние сбережения отдала? Это так ты её благодаришь?
Он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её личное пространство, пытаясь подавить её своим ростом, своим праведным гневом. Его тактика изменилась: он перестал быть просителем и превратился в обвинителя, в судью, который уже вынес свой вердикт.
— Я никогда не думал, что ты можешь быть такой… чёрствой, — выцедил он, и это слово, произнесённое с шипящей ненавистью, было призвано уязвить, пригвоздить её к позорному столбу эгоизма. — Речь идёт не о твоём удобстве, Вероника. Речь о простом человеческом участии. Она одинока. Отец целыми днями на даче, подруги её разъехались. Ей просто хочется немного внимания, немного общения. А ты ведёшь себя так, будто тебя просят мешки с цементом таскать.
Вероника не отступила. Она выдержала его взгляд, и в её глазах не было ни вины, ни раскаяния. Только холодное, внимательное презрение. Она дала ему выговориться, выплеснуть всю эту заготовленную, пафосную тираду, которая, очевидно, была его главным аргументом на все случаи жизни.
— Ты закончил? — спокойно спросила она, когда он замолчал, тяжело дыша. — Теперь послушай меня. Проблема не в том, что твоя мать одинока. Проблема в том, что ты трус, Олег.
Он дёрнулся, словно от пощёчины. Этого он точно не ожидал. Обвинения в чёрствости были для него привычным оружием, но прямое обвинение в трусости застало его врасплох.
— Что ты сказала? — прорычал он.
— То, что слышал. Ты прячешься за моей спиной, — продолжила Вероника, и её голос, не повышаясь, обрёл режущую остроту. — Ты выставляешь меня перед ней буфером, щитом, громоотводом — называй как хочешь. Потому что ты сам боишься иметь с ней дело. Ты не можешь сказать ей «нет». Ты не можешь сказать ей: «Мама, я устал, у меня свои дела». Ты не можешь сказать ей: «Мама, давай в другой раз». Вместо этого ты приходишь ко мне с этим своим виноватым лицом и перекладываешь эту обязанность на меня.
Она усмехнулась, но в этой усмешке не было и тени веселья.
— И ведь это гениальная схема, я признаю. Если я соглашаюсь — ты прекрасный, заботливый сын, который организовал маме досуг. Все лавры тебе. А если я отказываюсь, как сейчас, — то я плохая, эгоистичная невестка, а ты — бедный страдалец, зажатый между двух огней. В любом раскладе ты в выигрыше. Ты чистенький. А вся грязь, всё недовольство Клавдии Семёновны, все её вздохи и укоризненные взгляды достаются мне. Думаешь, я не замечаю, как она критикует моё вождение? Как она недовольно поджимает губы, когда я предлагаю зайти в кафе, которое нравится мне, а не ей? Как она рассказывает мне часами про дочерей своих подруг, которые «всё для мамы»? А ты в это время сидишь на своих «важных совещаниях» и изображаешь из себя хорошего сына на расстоянии. Так что не надо мне рассказывать про человеческое участие. Ты просто используешь меня, чтобы не решать свои проблемы со своей матерью.
Слово «трус» ударило его, как физический толчок. Олег отшатнулся, его лицо исказилось в гримасе искреннего, почти детского недоумения. Он ожидал чего угодно: криков, упрёков в невнимании, обвинений в том, что он плохой муж. Но это простое, хлёсткое слово выбило почву у него из-под ног, потому что попало точно в цель — в ту самую мягкую, уязвимую точку, которую он так тщательно прятал ото всех, и в первую очередь от самого себя.
— Я трус? Я? — он задохнулся от возмущения, его голос сорвался на высокой, неприятной ноте. — Да я просто пытаюсь сохранить мир в семье! Пытаюсь сгладить твои острые углы, потому что ты, кажется, не способна на элементарный компромисс! Я ищу подходы, чтобы никто не был в обиде, а ты называешь это трусостью?
— Это не мир, Олег. Это иллюзия мира, купленная за мой счёт, — Вероника говорила спокойно, даже обыденно, и это спокойствие действовало на него сильнее, чем любой крик. — Ты не сглаживаешь углы. Ты просто подставляешь под удар меня, чтобы самому не поцарапаться. Твоя «дипломатия» заключается в том, чтобы сделать меня виноватой в глазах твоей матери. Это не сохранение мира. Это подлость. Мелкая, бытовая, но от этого не менее отвратительная.
Он открыл рот, чтобы возразить, чтобы выплеснуть ещё одну порцию праведного гнева, но в этот самый момент тишину прорезал резкий, настойчивый рингтон. Мелодия, которую Олег поставил на звонок от матери — какая-то приторно-весёлая песенка из старого советского фильма — прозвучала в наэлектризованном воздухе спальни фальшиво и неуместно.
Оба замерли. Олег медленно, почти неохотно, вытащил телефон из кармана. На экране светилось одно слово: «Мама». Он бросил быстрый, затравленный взгляд на Веронику. В её глазах он прочёл вызов. Вот он, твой шанс. Вот твоя мать. Вот твой телефон. Будь мужчиной. Скажи ей правду.
На секунду ему показалось, что он так и сделает. Что он нажмёт на зелёную кнопку и твёрдым голосом скажет: «Мам, прости, но Ника сегодня не сможет, у неё работа и свои планы. И я тоже занят. Давай перенесём на выходные». Но эта секунда прошла. Он увидел перед собой не жену, а предстоящий разговор с матерью: её обиженные интонации, её тяжёлые вздохи, её жалобы на одиночество и чёрствых детей. И он сломался.
Олег провёл пальцем по экрану, и его лицо мгновенно преобразилось. Маска гнева и раздражения слетела, уступив место любезной, заискивающей улыбке.
— Да, мамуль, привет! — его голос стал мягким, бархатистым, полным сыновней любви. Вероника смотрела на это превращение с холодным омерзением, как энтомолог наблюдает за мимикрией отвратительного насекомого. — Нет-нет, всё в порядке, конечно. Просто… тут такое дело… Ника что-то неважно себя чувствует с утра. Голова болит, давление, кажется. Да, да… И как назло, её ещё и по работе срочно вызвали, прямо аврал какой-то. Совсем замотали бедняжку.
Вероника не шелохнулась. Она просто стояла и слушала эту гладкую, отточенную ложь. Он не просто врал. Он делал это виртуозно. Одним махом он выставил её больной, слабой и в то же время безответственной, раз её могут вот так «срочно вызвать». Он создавал образ несчастной, задёрганной женщины, которую, конечно, нельзя ни о чём просить, но и положиться на неё тоже нельзя. А он — он был центром этого урагана, заботливым мужем и понимающим сыном, который пытается всё уладить.
— Да, конечно, я ей всё передам, — продолжал ворковать Олег. — Ты не переживай. Отдыхай. Ну всё, целую, пока!
Он нажал отбой и с той же фальшивой улыбкой повернулся к Веронике, будто только что совершил героический поступок.
— Ну вот, — сказал он с облегчением. — Всё улажено. Без скандала.
В этот момент Вероника поняла, что всё кончено. Не их брак, не их жизнь, а что-то гораздо более важное. Доверие. Уважение. Она посмотрела на него так, словно видела впервые. Не мужа. А жалкого, двуличного чужака.
— Ты, — начала она тихо, но каждое её слово было тяжёлым, как камень. — Ты сейчас, глядя мне в глаза, оболгал меня. Ты выставил меня перед ней больной симулянткой только для того, чтобы избавить себя от двухминутного неприятного разговора. Ты даже не трус, Олег. Ты просто ничтожество.
Слово «ничтожество» повисло в воздухе спальни, впитывая в себя остатки света и тепла. Оно было не просто оскорблением. Оно было приговором, вынесенным не в зале суда, а здесь, на вытоптанной ковровой дорожке между кроватью и шкафом. И Олег, услышав его, перестал защищаться. Вся его напускная дипломатия, все попытки казаться рассудительным и справедливым испарились, словно их никогда и не было. Маска слетела, обнажив уродливое, искажённое яростью лицо человека, которого уличили в самом сокровенном — в его собственной слабости.
— Да, — прошипел он, и это короткое слово было страшнее любого крика. Он шагнул к ней, и в его глазах больше не было ни капли той виноватой мягкости, с которой он начинал этот разговор. Там плескалась тёмная, неприкрытая злоба. — Да, я солгал. Я солгал, чтобы защитить свою мать от твоего эгоизма. От твоего вечного недовольства, от твоего пренебрежения! Ты думаешь, я не вижу, как ты на неё смотришь? Как ты с ней разговариваешь сквозь зубы? Ты явилась в нашу семью, и ты решила, что можешь устанавливать здесь свои порядки?
Он почти кричал, но его голос был низким и сдавленным, словно ярость душила его изнутри. Он тыкал в её сторону пальцем, но не касался — этот жест был хуже удара, он очерчивал её, отделял, объявлял чужеродным элементом.
— Моя мать — это моя мать! Она меня вырастила, она была со мной всегда, задолго до твоего появления! И она будет со мной всегда! И если для того, чтобы ей было спокойно, чтобы она не расстраивалась, мне придётся врать — я буду врать! Если для её комфорта нужно будет подвинуть твои «важные планы» — я их подвину! Ты — часть моей жизни, Вероника. Часть. А она — её основа. И ты либо принимаешь это, либо…
Он не закончил, захлебнувшись собственным гневом. Он сам не знал, что следовало за этим «либо». В его картине мира такого варианта не существовало. Женщина, жена, должна была понять, смириться, интегрироваться в его семейную систему, стать её послушным и полезным элементом. Он высказал всё. Не для того, чтобы договориться. А для того, чтобы обозначить иерархию. Чтобы поставить её на место.
Вероника слушала его молча. Она не перебивала, не спорила, не оправдывалась. Её лицо было совершенно спокойным, почти отрешённым. Словно этот кричащий, побагровевший мужчина напротив был не её мужем, а каким-то уличным скандалистом, за чьим выступлением она наблюдала из окна безопасной, тихой квартиры. Когда он выдохся и замолчал, тяжело дыша и глядя на неё с ненавистью победителя, она не произнесла ни слова.
Она спокойно, без единого лишнего движения, взяла свою сумку с кресла. Потом подошла к туалетному столику и взяла ключи от машины. Их тихое звяканье в её руке было единственным звуком в комнате. Она повернулась к нему.
— Я вызову твоей маме такси, — сказала она ровным, безжизненным голосом. — Бизнес-класса. Чтобы ей было комфортно ехать по набережной и в парк. Я оплачу его со своей карты. И даже заплачу водителю сверху, чтобы он был её «сопровождающим» и помог ей выйти из машины.
Олег ошеломлённо смотрел на неё, не понимая. Это была не уступка. Это было что-то другое, гораздо более страшное.
— Я решу эту проблему, Олег, — продолжила Вероника, глядя ему прямо в глаза, но видя уже не его, а пустое место. — Ту самую проблему, которую ты, основа её жизни, не можешь решить без лжи и унижения других. А потом я поеду на свою работу. Ну а завтра… Завтра я подам на развод, потому что дальше продолжать жить в этом спектакле я не хочу. Всё. Надоело…
Она развернулась и пошла к выходу из комнаты. Не быстро и не медленно. Просто пошла. Олег остался стоять посреди спальни. Его великая, праведная ярость, только что сотрясавшая стены, внезапно стала жалкой и ненужной. Он одержал победу, которую сам себе провозгласил.
Он отстоял честь матери. Он поставил жену на место. Но она почему-то не осталась на этом месте. Она просто ушла, оставив его одного в центре его разрушенного мирка, наедине с его великой сыновней любовью и его крошечным, ничтожным враньём…
