— Так мне тошно по тебе, Степушка, такая тоска!..
Дуся не понимала, что с ней творится. Бывало, только глянет она на Степана, сына писаря, так и начинает в груди колоть. А стоило ему улыбнуться — так пиши пропало, такая тоска одолевала, что уж не знала Дуся, куда себя деть.
— Что за кручина тебе сердце гложет, Авдотьюшка? — спрашивала у Дуси бабушка, а та и сказать ничего не могла.
Как найти слова для острой печали, которая жгла сердце при взгляде на Степана, его жену и двух малышей? Как объяснить, что с Дусей делалось, когда слышала она — даже краем уха — его глуховатый смех? Не знала Авдотья этому чувству названия, но жить ей становилось все горше.
Однажды пошли они с девками по ягоды, а Степан — на Дуськину беду — за ними увязался.
— Что ж ты так побледнела? Вся брусника твоего лица напугается! — смеялись над Дусей подружки, но ей было не до смеха. Боялась и глаз поднять, чтобы лишний раз на Степушку посмотреть, но одновременно с этим — вот странно! — не могла на него не смотреть.
— Не гляди так на Степана, чужой же муж! — шепнула Дуське одна из подружек. — Гляди лучше на бруснику!
Сочные ягоды падали на дно лукошка одна за другой, но Дусе легче не становилось. А уж когда Степан затянул веселую песню и вовсе стало невмоготу. Бросила Дуська лукошко оземь и сбежала с полянки. Сидела на пенечке и горько плакала: как ей от напасти-то этой избавиться?
Не услышала она, как подошёл к ней Степан, ласково за плечи тронул, тут она все ему и рассказала.
— Нету мочи, как тошно мне без тебя!
Не разгневался Степан, только посмотрел на нее ласково-ласково.
— Да разве ж это беда, Авдотьюшка? Будем с тобой вместе, только ты никому не говори. Тогда уж будет тебе не так тошно.
Дуське очень хотелось согласиться, но и страшно было. Бабушка всегда ее предостерегала: до свадьбы — ни-ни! А то окажется Дуся с дитем и тогда — уж лучше смерть, чем позор на всю деревню!
— А как же дети? — спросила она робко.
— Да не будет ничего, Дусенька, не бойся! — увещевал ее Степан.
Помотала тогда Дуська головой и сбежала обратно к подружкам, но сын писаря и его ласковый взгляд из головы у нее все никак не шли.
Ещё несколько дней мучилась она и не знала на что решиться. Спрашивать совета у подружек и бабушки было страшно: не поймут они ее страданий! Думала Дуся, думала, а там уж пришло время снова за ягодами идти. И Степан опять с ними пошел!
Только девушки разбрелись по округе, как подошёл он к Дусе, обнял, шепнул на ушко: «Не бойся!», и Авдотья сразу позабыла даже, чего боялась. Степан-то опытнее был ее и старше. Коли говорит, что ничего страшного не случится и никто не узнает, значит — так оно и будет.
Согласилась Дуся, только прямо на полянке предаваться любовным утехам побоялась. Подруги-то ее были совсем близко, на соседней опушке, так точно кто-то услышит! Наказала она Степану приходить вечером, как стемнеет, к задним воротам. Отец ее в сенокос ночевал на поле, а бабушка засыпала рано, — ничего не заметит!
К встрече Дуся прихорошилась, заплела красивые косы, но страшно было все равно. И хотелось ей, чтобы Степан пришел и тоску ее утолил, и надеялась она, что забудет он о ней и не явится вовсе. Но Степан пришел и тогда и через несколько дней. Миловались они на мельнице и в других местах, где случалось свидеться.
Сладко Дусе было в объятиях любимого, но тоска ее страшная все не проходила. Наоборот — словно сильнее становилась, так тянуло ее к Степушке. Хотелось все время с ним проводить, ни на минуту не расставаться!
Жаловалась она Степану, но тот только отмахивался и крепче ее обнимал:
— Ещё чаще будем видеться, коли тошно!
Кончилась осень, наступила зима, потом весна, лето, и снова пришла осень, а Дусе все было мало. Подходила к концу уже вторая весна, как они со Степаном были вместе, и случилось то, чего девушка больше всего боялась — поняла она, что носит под сердцем дитя.
Ох, и испугалась тогда Дуся, побежала на мельницу к любимому вся растрёпанная, в слезах. Надеялась она, что Степан что-то придумает: он же обещал, что все будет хорошо! Но Степан, услышав страшные вести, спав с лица, бросил: «Забудь обо мне, Дуся!» и был таков.
Долго плакала Авдотья по своей несчастной любви. И ведь предупреждали ее все — к женатым за версту не подходить, а Дуся не послушала. Но слезы слезами, а делать было нечего: живот все рос, и нужно было что-то придумывать. Пошла Авдотья к папеньке с повинной.
Страшный крик поднял разгневанный отец, даже за волосы потаскал, но имя возлюбленного Дуся ему так и не выдала. Хотя и бросил ее Степан, а сердце все равно за него болело.
Страшную тайну необходимо было скрыть, и отец спешно устроил Дуське свадьбу — с Ивашкой Ивановым. Давно Иван был в Авдотью влюблен, но та никого кроме Степана не замечала, а теперь-то что! Выбора у нее уж не было.
Долго возилась бабушка с ее свадебным нарядом — перевязывала лентами живот, чтобы ни жених, ни гости ничего не заподозрили. На венчании Дуся едва могла дышать, но Иван смотрел на нее влюбленными глазами и в знаменательный час ничего, к счастью, не заметил. Дуся, конечно, понимала, что правду ей не скрыть, но надеялась, что муж будет к ней добр и позорить ее не станет.
Сразу, как привели Авдотью в избу к мужу, притворилась она, что захворала. Три недели лежала Дуська на печи, не вставая, а потом — явила на свет малыша.
Муж ее, хоть и был доброго нрава, разозлился страшно. Дуся и сама себя виноватой чувствовала. Рассказала Ивану как на духу, что ходила со Степаном на свидания, что ребенка от него родила, но все только потому, что тоска по нему ей сердце съедала! И даже сейчас, после предательства, забыть Степана Дуська не могла.
Иван задумался крепко: недавно на ярмарке слышал он один интересный разговор…Бросился он к Дусиным вещам, все перетряхнул и нашел странную бумагу. Ни он, ни Авдотья грамоты не знали, поэтому пошли с «грамоткой» к брату Ивана — местному старосте. Тот только взял бумагу в руки, как вздрогнул да перекрестился. Загадочное письмо оказалось колдовским заговором!
Степан — а именно его именем была подписана «бумага» — обращался в письме и к сатане, и к дьяволу, и к Бабе Яне, и только и просил у них, чтобы:
«…горела-кипела у рабы Авдотьи об рабе Степане тела бела и ретиво серьца, и ясны очи денна полденна, ношна и полношна, утреной зари и вечерной, и по ветхах, и по молодах, и горевала бы, и тосковала, отца, мать забывала, и рот-племя покидала, а меня, раба, из уст не выносила.»
Коли в деле оказалось замешано колдовство, пришлось старосте Иванову сообщить о произошедшем в саму Московскую синодальную контору.
В январе 1734 года Степана Борисова из нижегородского села Маргуша доставили на допрос. Мужчина сразу же во всем признался: да, он на ярмарке разговорился с каким-то стариком и тот дал ему переписать «заговорное» письмо.
Но только разве же в одном письме дело, если Авдотья сама к нему пришла? Насильно Степан ни к чему ее не принуждал — все было по общему желанию!
Пригласили на допрос и бедную Дусю, которая сразу во всем созналась.
— Некуда было мне деваться от тоски! — плакала она под негодующим взглядом секретаря синодальной канцелярии.
Степана признали виновным в привороте, и приговорили к сожжению на костре. О дальнейшей судьбе несчастной Авдотьи ничего неизвестно.
