— Ну и где тебя носило столько времени?
Голос Степана ударил Алину прямо у порога, едва она провернула ключ в замке. Он не был громким, скорее, наоборот – тихим, сдавленным, но от этого ещё более зловещим. Он стоял в полумраке коридора, прислонившись плечом к косяку, руки скрещены на груди. Не нужно было видеть его лицо, чтобы понять – буря уже собралась и готова была разразиться. Она почувствовала это кожей, как чувствуют приближение грозы по удушливой тяжести воздуха.
Алина молча сняла туфли, поставила сумку на пол. Плечи ломило от усталости, голова гудела после восьми часов перед монитором и ещё двух, потраченных на срочный отчёт, который начальство потребовало «ещё вчера». Последние полтора часа в такси по вечерним пробкам добили окончательно. Хотелось только одного – душа и тишины. Но тишины в этом доме, кажется, не предвиделось.
— Я же сказала утром, что могу задержаться, Стёп. Сдавали проект, возникли проблемы, пришлось сидеть до последнего, — она говорила ровно, стараясь не выдать своего раздражения и усталости, зная, что это только подольёт масла в огонь. — Телефон сел, зарядки с собой не было.
Она прошла мимо него на кухню, включила свет. Бросила взгляд на часы над плитой – почти десять вечера. Поздно, конечно, но не повод для допроса с пристрастием. По крайней мере, не в нормальной семье.
Степан последовал за ней, его шаги были тяжёлыми, размеренными. Он остановился в дверном проёме, продолжая сверлить её спину взглядом.
— Телефон сел? Очень удобно. Всегда он у тебя садится в самый неподходящий момент. Или когда тебе это выгодно?
Алина налила себе стакан воды, выпила залпом, чувствуя, как холодная влага немного приводит в чувство. Она повернулась к нему.
— Что значит «выгодно»? Ты о чём вообще? Я работала. С Ириной Викторовной и Максимом доделывали отчёт. Можешь позвонить им, если не веришь. Хотя, о чём я говорю, ты же всё равно не поверишь.
Упоминание Максима было ошибкой. Она поняла это сразу, увидев, как дёрнулся уголок рта Степана, как сузились его глаза. Максим был её коллегой, молодым, толковым парнем, с которым они часто работали над совместными задачами. И он был главным объектом болезненной ревности Степана.
— Ах, с Максимом, значит? — протянул он с ядовитой усмешкой. — Ну конечно. С кем же ещё тебе задерживаться до ночи? Наверное, очень увлекательно отчёты доделывали? В каком кабинете на этот раз? Или вы решили сменить обстановку? Ресторан? Кафе?
Его голос начал набирать силу, неприятные, визгливые нотки прорезались сквозь показное спокойствие. Он сделал шаг вперёд, вторгаясь в её только что обретённое пространство у кухонного стола.
— Стёп, прекрати немедленно! — Алина повысила голос, чувствуя, как усталость сменяется подступающим гневом. — Это уже слишком! Я работала, понятно? Работала! С двумя коллегами! И мне совершенно неинтересно выслушивать твои грязные намёки и подозрения. У меня был тяжёлый день, и я хочу просто отдохнуть.
— Отдохнуть? — он усмехнулся ей прямо в лицо. Запах табака, который он курил на балконе, пока ждал её, был ощутим. — От чего ты устала, интересно? От вранья? Или от того, что пришлось срочно придумывать алиби, пока ехала в такси? Почему не позвонила с телефона таксиста, раз твой сел? Или постеснялась прерывать ваше… совещание?
Он намеренно искажал факты, выворачивал всё наизнанку, подгоняя под свою теорию заговора. Любое её слово, любое объяснение разбивалось о стену его параноидальной уверенности в её неверности. Это было невыносимо. Каждый раз одно и то же. Стоило ей задержаться, не ответить на звонок, просто улыбнуться кому-то на улице – и он взрывался, устраивал сцены, требовал отчётов, унижал подозрениями. Раньше, в начале их отношений, это казалось ей проявлением сильных чувств, какой-то бурной страсти. Но после свадьбы ревность Степана превратилась в удушающую манию, отравляющую каждый день их совместной жизни.
— Я не собираюсь оправдываться за то, чего не делала! — отрезала она. — И я не обязана звонить с чужих телефонов, чтобы удовлетворить твою паранойю. Я приехала домой. Всё. Тема закрыта.
Она попыталась обойти его, чтобы уйти в комнату, но он преградил ей путь, выставив руку. Его глаза горели недобрым огнём.
— Нет, не закрыта. Ещё ничего не закрыто. Мы только начали, дорогая моя. И пока ты не объяснишь мне внятно, где ты была и почему твой телефон был вне зоны доступа три часа подряд, разговор не окончен.
— А что мне объяснять, Стёп? Что ещё ты хочешь услышать, кроме правды? – Голос Алины стал жёстче, усталость уступала место холодному, обжигающему гневу. Она смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, хотя его близость и этот тяжёлый, изучающий взгляд вызывали внутренний дискомфорт, почти физическое отторжение. — Я была на работе. С коллегами. Делали отчёт. Всё. Точка. Если тебя это не устраивает, это твои проблемы, не мои.
Степан хмыкнул, его губы скривились в неприятной ухмылке. Он сделал ещё полшага вперёд, почти вплотную прижав её к кухонной столешнице. Алина почувствовала, как напряглись её мышцы, готовые к обороне, хотя она и понимала, что физическое столкновение – это тупик.
— Мои проблемы? Нет, дорогая, это теперь наши общие проблемы. Особенно твои. Потому что я устал от твоего вранья. Устал от этих твоих «задержек на работе», после которых ты приезжаешь с блестящими глазами и севшим телефоном. Ты думаешь, я тупой? Думаешь, я не понимаю, что происходит?
Его голос опустился до шипения, каждое слово было пропитано ядом подозрений.
— Этот твой Максим… Он давно на тебя глаз положил, я же вижу. И ты ему, видимо, отвечаешь взаимностью, раз так охотно остаёшься с ним «доделывать отчёты». А Ирина Викторовна – это так, для прикрытия, да? Чтобы всё выглядело прилично? Рассказывай эти сказки кому-нибудь другому!
— Ты невыносим! — вырвалось у Алины. Она попыталась отстраниться, но он упёрся рукой в столешницу рядом с её бедром, фактически блокируя ей путь. — Ты сам себе всё придумал, сам поверил в свои бредовые фантазии и теперь пытаешься отравить мне жизнь! Я не собираюсь оправдываться за то, что у меня есть коллеги-мужчины! Это работа, Степан! Работа! Ты вообще понимаешь значение этого слова? Или в твоём больном воображении любая женщина, работающая с мужчинами, автоматически становится распутницей?
Её слова явно задели его. Желваки на его скулах заходили сильнее. Он наклонился ещё ближе, его лицо было в нескольких сантиметрах от её.
— Не смей так со мной разговаривать! — прорычал он. — Я твой муж! И я имею право знать, где и с кем ты проводишь время! Особенно когда ты пропадаешь на несколько часов, и до тебя невозможно дозвониться! Ты хоть представляешь, что я тут думал? А? Ты хоть на секунду задумалась обо мне?
— О тебе? — Алина горько усмехнулась. — Да ты только о себе и думаешь! О своих подозрениях, о своей ревности, о своём уязвлённом самолюбии! Тебе плевать на меня, на мою усталость, на мою работу! Тебе важно только одно – контролировать каждый мой шаг, каждый мой вздох! Чтобы я сидела дома, как собака на цепи, и никуда не выходила без твоего разрешения!
Вот тут он, кажется, нашёл ту самую идею, которая мгновенно показалась ему единственно верным решением. Его глаза нехорошо блеснули. Он выпрямился, немного отстранился, но его поза всё ещё излучала угрозу. Он посмотрел на неё сверху вниз, с выражением человека, который наконец-то нашёл способ усмирить непокорное животное.
— А знаешь, это мысль. Отличная мысль, — протянул он медленно, смакуя каждое слово. Его голос стал обманчиво спокойным, почти вкрадчивым, что пугало Алину гораздо больше, чем его крики. — Ты сама её подала. Раз ты не можешь вести себя как нормальная, порядочная жена, раз ты не понимаешь элементарных вещей… что ж, придётся принять меры.
Он сделал паузу, наслаждаясь произведённым эффектом, видя, как напряглось её лицо в ожидании.
— Если ты не будешь отчитываться передо мной за все свои перемещения, то ты вообще из дому выходить больше не будешь, милая моя!
Эти слова упали в тишину кухни, как удар хлыста. «Милая моя» прозвучало как самая изощрённая издевка. Алина замерла на мгновение, переваривая услышанное. Это был не просто очередной виток его ревности, это был прямой ультиматум, посягательство на её свободу, на саму её сущность.
И тут плотина прорвалась. Вся накопившаяся усталость, обида, гнев, чувство загнанности в угол – всё это выплеснулось наружу одним мощным потоком.
— Да что ты себе позволяешь?! — её голос сорвался, но это был не крик слабости, а рык ярости. — Ты кто такой, чтобы мне указывать, выходить мне из дома или нет? Тюремщик? Хозяин? Ты не имеешь никакого права запирать меня! Я не твоя собственность, Степан! Никогда ею не была и не буду! Ты меня с кем-то перепутал! Я свободный человек, и я буду ходить туда, куда считаю нужным, и тогда, когда считаю нужным! И отчитываться перед тобой, как нашкодившая школьница, я не собираюсь! Заруби это себе на носу!
Она оттолкнула его руку от столешницы резким, сильным движением и сделала шаг вперёд, теперь уже она наступала. Её глаза горели, лицо пылало.
— Ты превратил мою жизнь в кошмар своей ревностью! Ты задушил всё живое между нами! Если ты думаешь, что сможешь меня сломать и заставить жить по твоим больным правилам, ты очень сильно ошибаешься!
— Ты смеешь мне угрожать? Мне? В моём собственном доме? — Лицо Степана исказилось, превратилось в маску холодной ярости. Слова Алины, её внезапный отпор, её заявление о том, что она «не его собственность», ударили по самому больному – по его ощущению контроля, по его представлению о себе как о главе семьи, которому все должны подчиняться беспрекословно. Он воспринял это не просто как несогласие, а как личное оскорбление, как бунт раба против хозяина.
— Это не угроза, Стёпа, это констатация факта, — отчеканила Алина, не отступая ни на шаг. Воздух между ними, казалось, загустел, стал вязким от напряжения. — Ты перешёл черту. Ты решил, что можешь диктовать мне, дышать мне или нет. Так вот, не можешь. И не будешь.
— Я проверю, — прошипел он, и в его глазах мелькнуло что-то хищное, расчётливое. — Я сейчас сам всё проверю. Раз ты такая честная, тебе ведь нечего скрывать, правда? Дай сюда телефон.
Он протянул руку ладонью вверх, требовательно и властно. В его жесте не было просьбы, только приказ.
Алина инстинктивно прижала сумочку к себе, где в боковом кармане лежал разряженный аппарат. — Я не дам тебе свой телефон. Это моё личное. Ты не имеешь права в нём копаться.
— Ах, личное? — ядовито протянул Степан. — Что же там у тебя такого личного, что муж не может посмотреть? Переписка с твоим Максимом? Фотографии с ваших «рабочих» посиделок? Или что-то поинтереснее? Ну-ка, давай сюда!
Он сделал резкий выпад. Алина не ожидала такой стремительности. Он не пытался вырвать сумку, он точно знал, куда она обычно кладёт телефон. Его пальцы мёртвой хваткой вцепились в её запястье, той руки, которой она прижимала сумку. Второй рукой он рванул молнию бокового кармана и выдернул аппарат. Всё произошло так быстро, что она успела только вскрикнуть от неожиданности и боли в запястье.
— Отдай! Степан, не смей! — Она попыталась вырвать телефон обратно, вцепившись в его руку.
Но он был сильнее. Одним резким, грубым движением он оттолкнул её от себя. Алина потеряла равновесие и ударилась бедром об угол кухонного гарнитура. Боль была острой, но её мгновенно затмила волна унижения и ярости. Он толкнул её. Не просто отстранил – толкнул.
Степан уже отошёл к столу, поставил телефон на зарядку, воткнув шнур с такой силой, будто хотел проткнуть аппарат насквозь. Экран ожил, показывая нулевой заряд.
— Сейчас мы посмотрим, как ты «работала», — процедил он, не глядя на неё. Его пальцы забегали по экрану, открывая список вызовов, сообщения, мессенджеры.
Алина стояла, потирая ушибленное бедро, и смотрела на его склоненную спину. Чувство омерзения смешивалось с бессильным гневом. Он рылся в её жизни, в её контактах, в её переписке, выискивая грязь, которую сам же и придумал. Это было похоже на обыск, унизительный и бесцеремонный. Каждое его движение пальцем по экрану ощущалось как пощёчина.
Он листал список звонков, бормоча что-то себе под нос. — Так… Ирина Викторовна… Мама… Доставка… Опять Ирина Викторовна… Где же твой ненаглядный Максим? А? Не звонил сегодня? Или ты почистила всё перед тем, как домой заявиться?
Он перешёл к сообщениям. Листал быстро, нервно, его дыхание становилось всё более прерывистым. Он явно ожидал найти что-то компрометирующее, какие-то недвусмысленные фразы, договорённости о встречах. Но там были только рабочие чаты, короткие бытовые переписки с подругой, сообщения от матери. Ничего. Абсолютно ничего подозрительного.
Он с силой провёл пальцем по экрану, чуть не уронив телефон.
— Пусто… — прошипел он, поворачиваясь к ней. Его лицо было перекошено от злости и какого-то странного, почти детского разочарования. Он не нашёл подтверждения своим подозрениям, и это бесило его ещё больше. — Значит, удалила всё! Подчистила концы! Я так и знал! Думала, я не догадаюсь? Думала, я поверю, что ты святая?
Он швырнул телефон на стол. Аппарат со стуком ударился о поверхность.
— Ты лживая дрянь! Ты водишь меня за нос, а сама за моей спиной крутишь романы! И ещё смеешь мне тут права качать, про какую-то свободу говорить! Какая тебе свобода? Сидеть дома будешь, под замком! Чтобы не было соблазна хвостом вилять направо и налево!
— Лживая дрянь? Романы? Сидеть дома под замком? — Алина повторила его слова, но теперь в её голосе не было ни тени страха или желания оправдаться. Он был низким, почти гортанным, и в нём звенела сталь. Она медленно, очень медленно выпрямилась, словно сбрасывая с себя невидимый груз. Ушибленное бедро пульсировало тупой болью, но она почти не замечала этого. Вся её суть была сейчас сосредоточена на мужчине, стоявшем перед ней, на этом источнике её многолетнего унижения.
— Да кто ты такой, Степан, чтобы решать за меня, как мне жить? — она сделала шаг к нему, и теперь уже он инстинктивно отступил на полшага, хотя и пытался сохранить свою агрессивную позу. — Ты думаешь, твоя ревность – это проявление любви? Нет. Это твоя слабость. Твоя никчёмность. Твоя неспособность поверить, что такая женщина, как я, может быть с тобой по доброй воле, а не потому, что ты её сторожишь, как цепной пёс!
Каждое её слово било точно в цель, она видела это по тому, как менялось выражение его лица. Уверенность сменялась растерянностью, а затем – новой волной плохо скрываемой ярости.
— Ты не смеешь… — начал он, но она его перебила, не дав вставить ни слова.
— Я смею! Я всё смею! Это ты не смеешь превращать мою жизнь в тюрьму! Ты отравил всё! Каждый день с тобой – это ожидание нового скандала, нового допроса, новых унижений! Ты радуешься, когда находишь повод для своих подозрений, ты упиваешься своей властью надо мной, когда я пытаюсь оправдаться! Тебе не нужна правда, Степан, тебе нужна жертва! Тебе нужно чувствовать себя значимым, контролируя другого человека, потому что сам ты – пустое место!
Её голос не срывался на крик, но его сила и презрение, которое в нём сквозило, действовали на Степана сильнее любого визга. Он смотрел на неё, как на чудовище, которое вдруг вырвалось из клетки и теперь готово его растерзать. Его лицо побагровело, кулаки сжались так, что побелели костяшки.
— Ты… ты пожалеешь об этих словах… — процедил он сквозь зубы, делая шаг к ней, его глаза сузились, в них плескалась откровенная угроза. Он явно был не готов к такому отпору, к такой уничтожающей оценке своей личности. Его мир, где он был всесильным хозяином, а она – провинившейся женой, рушился на глазах.
— Это ты пожалеешь, Стёпа! — парировала Алина, её взгляд был твёрд и холоден. — Ты уже пожалел, потому что потерял всё. Ты думал, что сможешь держать меня на коротком поводке вечно? Что я буду терпеть твою тиранию и молчать? Ты ошибся. Моё терпение лопнуло. Я больше не позволю тебе вытирать об меня ноги. Я не вещь, которую можно запереть, не животное, которое можно наказать, если оно ведёт себя «неправильно». И знаешь что? Мне омерзительно даже находиться с тобой в одной комнате.
Это было последней каплей. Его самообладание, и так державшееся на волоске, окончательно лопнуло. С коротким, звериным рыком он замахнулся, его рука взметнулась для удара, целясь ей в лицо.
Шлепок его ладони по её лицу был таким оглушающим, что Алина подумала, что у неё лопнули перепонки, а потом последовала обжигающая боль…
Его глаза расширились от удивления от ярости, ему надо было продолжать. Ещё раз, а то и больше её ударить. Он начал ещё раз замахиваться, но услышал:
— Только тронь, — прошипела она ему прямо в лицо, её глаза сверкали опасным огнём. — Только посмей. И ты действительно пожалеешь об этом. Не так, как ты думаешь. Гораздо хуже. Ты даже не представляешь, на что я способна, когда меня доводят до края.
Её голос был тихим, но в нём звучала такая непоколебимая уверенность, такая ледяная угроза, что Степан на мгновение замер. Он смотрел в её глаза и, кажется, впервые видел её по-настоящему – не как свою жену, не как объект ревности, а как человека, способного на всё.
Он медленно опустил руку. Между ними повисло напряжение, густое, как смола. Кухня, ещё недавно бывшая центром их семейной жизни, теперь казалась полем боя после ожесточённой схватки. Не было криков, не было разбитой посуды, но разрушения были куда более страшными – они были внутренними, необратимыми.
Степан отступил на шаг, потом ещё на один. На его лице застыла гримаса злобы и бессилия. Он понял, что проиграл. Не в этом конкретном споре, а в чём-то гораздо большем. Он потерял контроль, потерял её.
Алина смотрела на него без ненависти, скорее с каким-то холодным отчуждением, как на постороннего, неприятного ей человека.
— Убирайся, — сказала она тихо, но твёрдо. — Просто убирайся с моих глаз.
Он ничего не ответил. Молча развернулся и вышел из кухни. Алина осталась одна, посреди разгрома их отношений. Скандал достиг своего апогея и затих, оставив после себя выжженную пустыню. Никакого примирения быть не могло. Это был конец. Окончательный и бесповоротный…
