— Вить, подержи, — голос Лены был легким и порхающим, как бабочка, только что выпорхнувшая из очередного бутика.
Они стояли посреди узкой, залитой полуденным солнцем итальянской улочки. Воздух пах раскалённым камнем, эспрессо и чем-то неуловимо сладким, цветочным. Лена протягивала ему свою маленькую, лакированную сумочку, в которой, как знал Виктор, не было ничего тяжелее телефона и помады. В другой руке она держала глянцевый бумажный пакет с очередным шёлковым платком — пятой по счёту «импульсивной» покупкой за два часа.
Виктор не сдвинулся с места. Он смотрел не на неё, а куда-то сквозь неё, на вывеску траттории напротив. Он был ходячим диссонансом на этом празднике жизни. Одетый в практичные шорты и футболку, с функциональным рюкзаком за плечами, он выглядел как инженер, по ошибке попавший на съёмки глянцевого журнала. Весь их отпуск, их первый совместный отпуск, он был её персональным носильщиком, вешалкой и ассистентом. Он таскал пакеты, держал сумочку, пока она примеряла очередное платье, находил тень, пока она делала селфи. И он молчал. Он копил.
Лена нетерпеливо качнула рукой. Сумочка повисла в воздухе между ними, как немой укор.
— Ну же. Руки заняты. Помоги мне!
— Нет, дорогая, я не буду больше таскать твою сумочку, пока ты ходишь по магазинам! Я тебе не каблук какой-то! Хочешь свободные руки — бери рюкзак!
Виктор медленно перевёл на неё взгляд. Его лицо было совершенно спокойным, почти безразличным. Он не стал брать сумочку. Вместо этого он плавно, без суеты, снял с плеча свой рюкзак, поставил его на брусчатку, расстегнул боковой карман и достал оттуда небольшой, но увесистый альпинистский карабин. Матовый, серебристый металл холодно блеснул на солнце.
Он шагнул к Лене. Она отшатнулась, её лицо выразило недоумение. Виктор молча взял её за пояс джинсов и с отчётливым, сухим щелчком прицепил карабин к шлёвке.
— Вот, — его голос был ровным и будничным, как у инструктора, объясняющего устройство прибора. — Можешь вешать пакеты сюда. Очень удобно. Выдержит килограммов двадцать. А для сумочки, я слышал, придумали ремешок через плечо. Гениальное изобретение.
Он выпрямился и посмотрел ей в глаза.
— Я здесь, чтобы отдыхать вместе с тобой, а не работать твоим ассистентом. Твои вещи — твоя зона комфорта.
На несколько секунд Лена замерла, её мозг, казалось, отказывался обрабатывать произошедшее. Она посмотрела вниз, на нелепый кусок металла, болтающийся на её идеально подобранных джинсах, потом на пакет в своей руке, потом снова на Виктора. Вокруг них текла жизнь: смеялись туристы, проехал скутер, где-то рядом заиграла музыка. И посреди всего этого она стояла, как на сцене, униженная этим абсурдным, механическим жестом.
Её лицо из недоумевающего стало сначала пунцовым, а потом каменно-белым.
— Ты… что это такое? Это шутка? Ты решил меня опозорить посреди улицы?
— Я решил проблему, — спокойно ответил он, надевая рюкзак. — Ты хотела свободные руки — я предложил тебе инженерное решение. Эффективное и простое.
— Инженерное решение?! — её голос сорвался на шипение. Она отцепила пакет и с силой швырнула его на землю рядом с его ногой. Платок внутри глухо стукнулся о брусчатку. — Ты не инженер! Мелочный, приземлённый жмот, которому жалко проявить элементарную заботу! Все нормальные мужчины помогают своим женщинам, а ты мне железки на штаны вешаешь! Ты вообще в своем уме?!
Он даже не посмотрел на брошенный пакет.
— Забота — это когда я бронирую нам отель с хорошим видом, а не когда я исполняю роль одушевлённой вешалки. Ты путаешь понятия.
— Это ты всё перепутал! — выкрикнула она, ткнув в него пальцем. — Ты перепутал отпуск с походом на выживание! Можешь дальше наслаждаться своим отдыхом в одиночестве, раз тебе так нравится всё делать самому!
Она резко развернулась и, не оглядываясь, быстрыми, яростными шагами пошла прочь по улице, в сторону их отеля. Она несла в руке только свою маленькую сумочку. Она несла её как знамя своего оскорблённого достоинства. Виктор остался стоять на месте. Он несколько секунд смотрел ей вслед, потом спокойно наклонился, поднял пакет с платком, отряхнул с него пыль и, не меняя выражения лица, зашагал в противоположную сторону — туда, где на вывеске было написано «Gelato». Отпуск продолжался.
Номер отеля, с его безликой, клинической белизной, стал для Лены сценой. Её чемодан, распахнутый на кровати, как голодная пасть, был главным реквизитом. Она не просто собирала вещи — она исполняла ритуал. Каждое движение было выверенным, театральным. Шёлковая блузка не складывалась, а сминалась и агрессивно швырялась внутрь. Туфли летели в чемодан с глухим стуком каблуков, словно маленькие гильотины, отсекающие их совместный отпуск. Застёжка-молния на косметичке взвизгнула под её пальцами с яростью циркулярной пилы. Всё это было рассчитано на одного-единственного зрителя, который вот-вот должен был войти в эту дверь, увидеть весь масштаб трагедии, ужаснуться и начать вымаливать прощение.
Когда Виктор вошёл, она как раз застёгивала ремешок на босоножке с таким ожесточением, будто пыталась сломать ей лодыжку. Он вошёл не виновато, не испуганно и даже не сердито. Он вошёл так, как входят в свой номер после прогулки. Он бросил ключ-карту на тумбочку, мельком взглянул на её бурную деятельность у кровати, и на его лице не дрогнул ни один мускул. Он просто обошёл её, словно она была предметом мебели, и направился в ванную.
Лена замерла. Её спектакль шёл при пустом зале. Через минуту из-за двери ванной донёсся ровный шум воды. Он принимал душ. Этот звук, этот спокойный, монотонный белый шум, выводил из себя больше, чем любой крик. Он смывал с себя не только дорожную пыль, но и всю значимость её демарша. Она стояла посреди номера, рядом с полусобранным чемоданом, и чувствовала себя невыносимо глупо. Её ультиматум, её гнев, её тщательно разыгранная обида — всё это разбивалось о кафельную плитку ванной и утекало в сливное отверстие.
Она села на край кровати, ожидая. Когда он вышел, обёрнутый в полотенце, с влажными волосами, он снова не удостоил её взглядом. Он методично и неторопливо достал из своего шкафа свежую футболку, шорты, открыл ноутбук на столе и сел в кресло. Щелчок клавиш прозвучал в тишине номера оглушительно. Лена не выдержала.
— И это всё? Ты просто будешь сидеть и смотреть, как я собираю вещи?
Он не повернулся. Его глаза были прикованы к экрану.
— Я не смотрю, как ты собираешь вещи. Я смотрю меню ресторана на вечер. Тут рекомендуют ризотто с морепродуктами.
Это было хуже удара. Это было аннулирование. Её существование в этой комнате, её обида, её чемодан — всё это было менее важным, чем какое-то ризотто.
— Я уезжаю, Витя! Сейчас же! Я вызываю такси и еду в аэропорт! Ты это понимаешь?
Только тогда он медленно повернул голову. Его взгляд был холодным и аналитическим, как у хирурга, смотрящего на рентгеновский снимок.
— Вполне! И это всё из-за того, что я отказался таскать твои покупки. Я в курсе. Сумочки твои и всё остальное барахло.
Он произнёс эту фразу — их фразу — ровно, почти без интонации. Словно зачитывал параграф из договора, который она нарушила. Он не извинялся за инцидент на улице. Он утверждал его как новое правило их совместной жизни.
— Да причём тут сумочки! — взорвалась она. — Ты не понимаешь сути! Дело в отношении! В заботе! В том, что ты превратил меня в посмешище!
— Суть в том, — отчеканил он, снова отворачиваясь к ноутбуку, — что спектакль окончен. Если хочешь уехать — уезжай. Аэропорт там, — он неопределённо махнул рукой в сторону окна. — Такси можешь заказать через приложение. А я, пожалуй, забронирую столик. На одного.
Он снова защелкал клавишами. Лена осталась сидеть на кровати. Её главный козырь — угроза ухода — был бит. Её оружие оказалось холостым. Она была заперта в этой белой комнате не им, а своим собственным бессилием. Чемодан рядом с ней теперь выглядел не как ультиматум, а как жалкий и неуместный памятник её провалу.
Утро встретило их густой, плотной тишиной. Чемодан, так и не застёгнутый до конца, стоял у стены, как нелепый и громоздкий памятник на могиле несостоявшегося отъезда. Лена не уехала. Такси не было вызвано, билет не был куплен. Её ультиматум испарился в прохладном ночном воздухе, оставив после себя лишь горький привкус поражения. Виктор проснулся раньше, сделал свою обычную зарядку на балконе и теперь сидел с ноутбуком, изучая что-то с таким сосредоточенным видом, будто от этого зависела судьба мира. Он не сказал ей ни «доброе утро», ни «как спалось». Он просто существовал в том же пространстве, как существует стол или кресло.
Лена поняла, что лобовая атака провалилась с оглушительным треском. Нужна была другая тактика. Сменить гнев на милость, разыграть карту женской мудрости и великодушия. Она встала, подошла к зеркалу, несколько минут молча расчёсывала волосы, давая ему время заметить её и, возможно, заговорить первым. Он не заговорил. Тогда она сама нарушила молчание, сделав голос максимально ровным и примирительным.
— Слушай, всё это глупо. Мы приехали отдыхать. Давай не будем портить последние дни. Я погорячилась вчера. Давай просто… пойдём сегодня на пляж, а вечером сходим в тот ресторан, который ты смотрел? Я видела, он очень красивый.
Это была оливковая ветвь, тщательно сплетённая из гордости и манипуляции. Она не извинялась. Она предлагала ему сделку, преподнося её как акт доброй воли. Виктор оторвался от экрана и посмотрел на неё. В его взгляде не было ни тепла, ни радости от примирения. Только холодная оценка. Он взвешивал её предложение, как инвестор взвешивает риски.
— Хорошо, — наконец сказал он. — Пляж, потом ресторан.
День на пляже стал метафорой их отношений. Они лежали на соседних шезлонгах, но между ними, казалось, пролегала пропасть. Виктор читал какую-то книгу по экономике на планшете, время от времени делая пометки. Лена методично наносила на себя солнцезащитный крем, поворачивалась с боку на бок, делала селфи на фоне бирюзового моря, но её улыбка на фото была натянутой и хищной. Они не разговаривали. Они просто отбывали срок под одним солнцем.
Вечером в ресторане всё изменилось. Белоснежная скатерть, хрустальные бокалы, приглушённый свет — всё это создавало иллюзию близости, которую Лена решила использовать для реванша. Она начала свой обстрел.
— А вот мой бывший, Паша, никогда бы не позволил мне тащить даже самую лёгкую покупку. Он говорил, что женские руки созданы для того, чтобы их целовать, а не чтобы носить тяжести.
Виктор молча отпил вина, глядя на неё поверх бокала. Он ждал.
— А помню, Игорь… мы с ним были в Париже. Так он, когда я сказала, что устала ходить, просто взял меня на руки и понёс через всю площадь. Это было так романтично. Мужчина должен быть опорой, стеной.
Она сделала паузу, ожидая его реакции: ревности, злости, хотя бы раздражения. Но Виктор оставался невозмутим. Он дождался, пока она закончит, аккуратно поставил бокал на скатерть и слегка наклонился вперёд.
— Интересная бизнес-модель, — произнёс он тихо, но его слова прозвучали в уютной атмосфере ресторана как скрежет металла по стеклу. — Давай рассмотрим твою концепцию отношений с чисто прагматической точки зрения. Ты описываешь не партнёра, а элитный сервисный пакет с неограниченными опциями: носильщик, водитель, спонсор, аниматор.
Лена замерла с вилкой в руке.
— Что ты несёшь? Я говорю о нормальных человеческих отношениях, о романтике!
— Нет, ты говоришь об инвестициях. Ты инвестируешь своё присутствие и ожидаешь максимальной отдачи в виде услуг и материальных благ. Твои Павел и Игорь, по всей видимости, были готовы покрывать эти эмоциональные и финансовые издержки. Я — нет. Для меня ты становишься невыгодным активом. Слишком высокая стоимость обслуживания при сомнительной рентабельности.
Каждое его слово было холодным, точным уколом. Он не кричал, не оскорблял. Он препарировал её, раскладывал по полочкам её ценности и выносил им вердикт.
— Ты… ты сравниваешь меня с активом? С вещью? — Я лишь использую понятную мне терминологию, — невозмутимо ответил он, разрезая свой стейк.
— Ты хочешь, чтобы в тебя вкладывали ресурсы. Это логично. Но любой инвестор хочет понимать, какова будет прибыль. А в твоём случае я вижу только растущие операционные расходы.
Он поднял бокал.
— Так что, давай выпьем. За неудачные капиталовложения.
Они возвращались в отель в абсолютном, звенящем молчании. Провал перемирия был куда страшнее открытого конфликта. Оно показало, что мостов между ними не осталось. Только выжженная земля и холодный, беспристрастный расчёт.
Последний вечер их отпуска сочился ядом. Воздух в номере был густым и неподвижным, как в запечатанном склепе. Два чемодана, почти полностью собранные, стояли по разным углам комнаты, словно два надгробия на общей могиле их отношений. Всю неделю они провели в этом ледяном аду вежливого игнорирования, пересекаясь в номере как два призрака, обречённых на совместное проживание в чистилище. Виктор читал, работал за ноутбуком, уходил гулять один. Лена листала журналы, подолгу говорила с подругами по телефону, описывая им красоты курорта голосом, полным фальшивой бодрости.
Теперь молчание стало невыносимым. Лена понимала, что это её последний шанс, последний акт пьесы, в которой она проигрывала по всем фронтам. Она встала и подошла к окну, обняв себя за плечи. Она не смотрела на него, но каждое её слово было нацелено ему в спину.
— Знаешь, я всю неделю думала. Я пыталась понять, за что ты так со мной. За что это показательное унижение, эта жестокость. И я поняла. Дело ведь не в сумочке. Ты просто не умеешь любить. Ты не способен на простое человеческое тепло. Ты — калькулятор, а не мужчина. Тебе нужно всё рассчитать, взвесить, проанализировать рентабельность. Ты не видишь во мне женщину, ты видишь графу расходов в своей таблице Excel. Всю эту неделю ты не отдыхал. Ты методично, с холодным расчётом, убивал во мне всё живое. Ты хотел меня сломать, доказать, что твой убогий, практичный мирок — единственно верный. Поздравляю, у тебя получилось. Я чувствую себя опустошённой.
Она говорила долго. Это был тщательно выстроенный монолог, полный драматизма и обвинений в чёрствости, в эгоизме, в эмоциональной импотенции. Она пыталась пробудить в нём хоть что-то — вину, сожаление, злость. Хоть какую-то эмоцию, доказывающую, что перед ней не робот.
Виктор слушал молча, не перебивая, не меняя позы. Он сидел в кресле, откинувшись на спинку, и смотрел на неё. Когда она наконец замолчала, исчерпав все слова, в комнате снова повисла тишина, но теперь она была другой. Это была тишина перед вынесением приговора.
Он не сказал ни слова в ответ. Вместо этого он медленно наклонился, взял с пола свой планшет и включил его. Яркий свет экрана в полумраке комнаты казался холодным, как свет хирургической лампы. Виктор провёл пальцем по экрану, открыл банковское приложение. Лена смотрела на него, не понимая, что происходит.
— Ты права, — сказал он наконец, и его голос был абсолютно спокойным, лишённым всяких эмоций. — Я действительно всё рассчитал.
Он повернул планшет экраном к ней. На экране была детализация расходов по его карте за время отпуска.
— Давай подведём итоги. Платье, бутик «Dolce Vita» — двести тридцать евро. Шёлковый платок, тот самый — восемьдесят евро. Набор косметики в duty-free — сто сорок пять. Пятая пара босоножек — сто десять евро. Сувениры твоим подругам — девяносто евро. Итого, твои личные траты, не имеющие отношения к нашему совместному отдыху, составили шестьсот пятьдесят пять евро.
Он зачитывал цифры ровным, монотонным голосом, как аудитор, представляющий отчёт совету директоров. Лена стояла, окаменев. Это было унизительнее, чем карабин на её джинсах. Это было публичное вскрытие её образа жизни.
— А вот наши общие расходы, — продолжил он, пролистывая экран. — Отель, ужины, экскурсии, аренда машины. Всего — тысяча восемьсот евро. Моя половина — девятьсот.
Он несколько раз коснулся экрана. На её телефон пришло уведомление. Она не смотрела, но знала, что там.
— Я только что перевёл тебе на счёт тысячу двести двадцать семь евро. Это девятьсот евро за мою долю отдыха и триста двадцать семь с половиной — половина стоимости твоих личных покупок. Я оплатил свою долю отпуска. Твои игрушки и развлечения — твоя зона ответственности. Я закрываю этот проект.
Он выключил планшет, положил его в рюкзак, встал, взял свой чемодан и телефон. Набрал номер.
— Алло, такси? В аэропорт, пожалуйста. Один человек.
Закончив разговор, он направился к двери, не удостоив её даже прощальным взглядом. Он оставил её в номере. На её счёту были деньги. В её руках был телефон с номером такси. Но он забрал нечто гораздо более важное. Он забрал ресурс. Он аннулировал саму её суть, её модель существования. Он оставил её не без денег, а без возможности их получать, просто будучи рядом. И в этой холодной, финансовой точности было больше жестокости, чем в любом крике или оскорблении. Дверь за ним закрылась без хлопка. Проект был действительно закрыт…
