Их роман развивался стремительно. Из дневника Веры: «Это была ночь его рождения. Он сказал мне тогда: «Сегодня мое рождение». И я, лукаво улыбаясь, спросила: «Что же вам подарить?» И он шепнул: «Себя!» Зощенко настолько был увлечен ею, что задавал себе вопрос: «Чем околдовала меня эта маленькая женщина?»
Он писал: «Я люблю ее, мне почему-то не хочется, страшно и стыдно признаться даже себе. Я слишком высоко-эгоистично расцениваю себя в жизни. Знаю, что меня можно прельстить телом, но никогда не думал, что покорит неведомое мне обаяние…» Михаил так объяснился ей в любви: «Я влюблен в солнечный зайчик и в Вас».
А Вера писала в своём дневнике: «…в его отношении, в его обращении со мной проскальзывал, сквозь нежную ласку, внимание и предупредительность, такой знакомый тон, милый и ненавистный, тон собственника…».Взаимоотношения между ними с самого начала складывались сложно и неровно. Зощенко дважды делал ей предложение.
На первое предложение в 1919 он получил отказ. У неё был другой вариант устройства личной жизни. На второе предложение Вера заявила: «Я хочу „свободного брака“». Зощенко ответил: «Нет! брак так брак! Никаких „свобод“». В третий раз предложение о браке озвучила она. Зощенко так рассказал о том, как состоялся их брак в 1920: «На тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка.
Я везу эти вещи на новую квартиру. В моей жизни перемена. Я не мог остаться в квартире, где была смерть. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне: — Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне. Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена. Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону».
Впервые это было напечатано в 1943 году, и этот сдержанный тон, с которым он говорит о ней, определялся их тогдашними отношениями. А поначалу старенький диван, на котором было тесно, но никогда не было холодно вдвоем, однажды сломается с грохотом, не выдержав напора страстей. В мае 1921 родился их с Верой сын, названный Валерием, или по-домашнему Валей.
А потом Зощенко отдал в печать свой первый сборник «Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова», который имел большой успех. Семья переехала в квартиру побольше, чтобы у Михаила был свой отдельный кабинет. Но Михаил рассудил иначе и съехал от семьи в новомодный Дом Искусств, расположенный в особняке Елисеева на углу Невского и Мойки.
Там ему и другим литераторам выделили крошечные комнаты. Развода не было, а якобы просто временная мера- пока ребенок не подрастет, не перестанет кричать. Хотя сына Зощенко искренно любил, между мужем и женой отношения не складывались. В них не было ни нежности, ни ласки.
Но семью Зощенко не бросает, наезжает время от времени и регулярно шлет продукты и письма. Правда, теперь они мало напоминают прежнюю романтическую переписку: «С совершенным своим решпектом посылаю Вам, жена моя Вера, один малый куверт песку — сахарного рафинада, другой малый куверт, но побольше — белой вермишели и вовсе малый оковалок свинины…
Засим предваряю Вас, что жизнь в Санкт-Петербурхе слаще в холостом образе, чем в женатом, и даже жизнь это сладчайшая!»
На все попытки супруги вернуть прежние отношения, он говорил: « Веруша, так у всех. Любовь из пальца не высосешь.» И кричал жене: «Я заболеваю после разговоров с тобой» В ответ на её — «так не приходи», кричал: «Что? Я имею право на обед и заботу о моем белье. И помощь в переписке мне нужна. Ты ведь жена?» Теперь уже не Вера, а он выступал за свободные отношения.
Зощенко был настоящим джентельменом, утончённым франтом. Сам же и издевался над персонажами, списанными с себя: «Такой интересный красавец, тоняга, одевается. Такой вообще педант и любимец женщин… И при этом имеет имя – Лютик». Где бы он ни появлялся, женские взгляды сразу обращались к нему. Он получал уйму писем и записочек: «Дорогой товарищ Мими! …
Дело в том, что мы в вас по уши втрескались (т.е. в ваши произведения). Будущие повара Рая и Тамара». Он понимал женское сердце, красиво ухаживал, но вел он себя при этом невозмутимо и предоставлял женщине право последнего шага на тропе их взаимного влечения. Ассортимент его женщин был самый разнообразный- от жен партийных чиновников до студенток и фабричных девчонок.
Главное в выборе, чтобы они не были похожи на капризную Веру. И ведь писатель всегда выходил сухим из воды. Его романчики злые языки прозвали «офицерскими» — так легко он их заводил и так легко расставался. Никаких скандалов, претензий оставленных любовниц, драк с обманутыми мужьями, неожиданных беременностей.
Тем временем Вера вместе с приходом в семью материальных благ расцвела и приоделась. И тоже захотела праздника для души. Если уж свободный брак, то будет справедливо,- если для обоих. Михаил поморщился и выставил главное условие: « Всё должно быть прилично». Прилично у неё не получилось.
О своей жизни она написала: «<…>…началась моя „двойная жизнь“, и это было так сложно, так мучительно сложно и тяжело». У нее — своя, отдельная от мужа, компания, «наш кружок», где среди прочих поклонников даже был её «придворный поэт». В это время у Веры набирал силу ее роман с большевиком Николаем Авдашевым, вторым секретарем Петроградского райкома партии.
И на страницах дневника она пишет: «„ Авдашев был вчера… И нелепо в душе росла нежность и глаза говорили — люблю тебя, мой милый…Как странно — только с ним, с „большевичком“, с таким простым, простым человеком, мне, изломанной интеллигентке, было по-настоящему хорошо…»
И вот как она описывает окончание этого своего романа: «А в вечер нашей последней встречи (с Николаем) случилось непоправимое… случилось то, что навсегда надломило нашу жизнь с Михаилом… подорвало его веру в меня и в мою любовь к нему… что стало трагедией всей моей последующей жизни… Забывшись в тот последний вечер, я сделала непоправимую ошибку…
Я не могла отказать в близости любимому, думая, что теряю его навсегда, что навсегда расстаюсь с ним….А Михаил… Михаил был за стеной. И он все понял…Когда Николай ушел, какой мучительный, какой тяжелый разговор с Михаилом пришлось мне вынести. Я знаю — в этом, в последнем — я была не права перед ним, я не пощадила его гордости, его мужского самолюбия — в его доме, почти на глазах я отдалась другому!..
Это было нехорошо, я не имела права так забыться… Но что же делать — это было сильнее меня…Но во всем остальном я права. Во всей своей жизни — права! Я всегда хотела от Михаила одного — любви… Он ее мне не давал… Никогда не давал…Все было так страшно сложно, так неразрешимо! <…>В общем, жизнь пошла по старому руслу, и снова была близость с Михаилом…»
Между супругами произошел серьёзный разговор. Вера в дневнике записала: «Недавно (третьего дня) говорила с ним до 5 часов утра…Он говорил, что, когда женился на мне, думал, что я принесу ему в жертву всю жизнь… что я буду беззаветно любить его и его искусство…А я хотела, чтоб меня любили!..В этом вся „роковая“ ошибка.
Он говорил — „я был очень „маленький“, когда женился на тебе, я не перебесился, я знал очень мало женщин, и когда я понял, что не должен был жениться, я от вас уехал, стал жить один. Я хотел чувствовать себя свободным, не связанным ничем и никем. Может быть, нам нужно было тогда разойтись… Хорош бы он был, если б разошелся со мной тогда!
Прожив с женщиной все самые трудные годы с 1917–1922 гг. — оставить ее и ребенка, лишь только вышел на „широкую дорогу“… Нет, он все-таки был достаточно благородным человеком, чтобы не поступить так!» Теперь Вере было странно вспоминать, что когда-то ее тело было желанным подарком для Михаила на день рождения. Былая страсть давно исчезла.
Вместо себя она теперь подарила ему на День рождения банку абрикосового варенья, одеколон Шипр и он был счастлив. Как-то он ей заявил: «Ты старая баба, иди к черту, ты мне надоела». А Вере было всего-то 29 лет….
Но в самом конце их общего пути утраченный мир вернулся в семью. Измученное сердце писателя отказывалось биться. Вера бегала за врачами, сидела у его постели. Он стал называть её как когда-то Верочкой, а она его-«Детка».
Писателя радовало единственное- персональная пенсия. Зощенко был счастлив, но не за себя: «Веруша, теперь я за тебя спокоен. Умру — ты будешь получать половину моей пенсии. Завтра надо завещание… деньги Валичке!» Перед смертью Зощенко прижался к жене, положил голову ей на плечо и грустно сказал: «Как странно, Верочка, как странно… Как же нелепо я жил…»
