Эля была до того страшной и жалкой, что родители её бросили — об этом все знали в нашем дворе.
О чём говорить, если даже родная бабка относилась к ней со странной любовью: бывало, усадит шестилетнюю Эльку у окна, а занимали они первый этаж, и начинает расчёсывать волосы, приговаривая: «Бедная ты девочка, некрасивая, рыжая до безобразия, кости торчат, пальцы что те соломинки, и как не переломились ещё…»
Мы сидели ровно под их окнами, делали препятствия на муравьиных тропах. Услышав монолог Элькиной бабушки, мы прижались к стене и заговорщицки прислушались. Приходилось зажимать обеими руками рот, чтобы не рассмеяться.
Элька, ещё не хлебнувшая всей глубины человеческой жестокости, смела перечить бабушке:
— Я не рыжая, у меня волосы цвета вечернего льна, мне так папа сказал!
—Папа! — бухтела бабушка, словно озабоченная цыплятами наседка. — Слушай что я говорю! Отец тебя год как не видел, а я каждый день наблюдаю. Рыжей ты стала, и лицо вытянулось, вот куда ты щёки девала? А лоб каким высоким становится — страсть! Надо бы отрезать тебе чёлку…
Родители не совсем бросили Эльку. Иногда, один-два раза в год, они наведывались, чтобы проверить — стала ли Элька хоть чуточку краше? Но она становилась ещё более несуразнее и худее. И они опять не забирали её с собой.
Я никогда не любила Эльку. Никто её не любил.
— Между прочим у неё полное имя Элина, — удивила меня как-то Элькина одноклассница, мы бы подругами: Светка в третьем классе, а я в четвёртом.
— Да ладно…
Я даже обиделась. У меня, такой всей из себя популярной и симпатичной, было простое имя Валя, отдающее каким-то колхозом, а тут — Элина! Представляете? Вот это тонкокостное, забитое всеми убожество — и Элина!
— Ну так в журнале написано и учителя к ней так обращаются, — пожала плечом подруга, глаза её сузились, взгляд стал брезгливым. Мы обе смотрели на узкий затылок Эльки: она склонилась над песочницей и объясняла что-то четырёхлетней малышке.
— Пфф! ПрЫнцесса, блин!
— И не говори. Страхолюдина.
Она была такой жалкой — костлявая, как голодный воробей, с вечно испуганными глазами. Её руки торчали из рукавов, как молодые прутья березы, а жидкие волосы висели безжизненно, уныло, несмотря на оранжево-рубиновый цвет. Она не умела огрызаться, не умела дать сдачи. Даже если её толкали, она просто подбирала портфель и шла дальше, будто так и надо.
Мы смеялись над ней. Я тоже.
— Элька, а тебя дома кормят? — дразнилась я, когда она пробиралась мимо нас на узкой тропе из школы. — На, держи, съешь хоть что-нибудь!
Я выплёвывала на ладонь жвачку и протягивала Эльке. Она опускала голову и молчала, а мы переглядывались и хихикали, а потом эта самая жвачка летела Эльке в спину — я целилась в волосы, но промахнулась…
Однажды после физ-ры одноклассники заперли её в туалете, а когда она вырвалась и побежала на урок, то ещё не знала, что Витька вытащил её тетрадь из портфеля и сунул под струю воды. Учительница потом орала на неё за «неряшливость», а Эля просто сидела, покраснев, и кивала.
Ещё, помню, у неё был старый пенал с отколотой крышкой. Однажды Светка «нечаянно» уронила его на пол и наступила. Пластик треснул, карандаши рассыпались. Эля молча собирала их, а дети, давя смешки, притворялись, что не виноваты.
— Ой, извини, — фальшиво сказала Светка, — Ты же не обиделась?
Эля промолчала. Тогда Светка пнула один из рассыпанных карандашей ближе к доске.
— Ой, опять случайно! Какая я неуклюжая!
Всё это передавалось мне с наслаждением и мы обе смаковали подробности очередного унижения Эльки.
— Эль, давай дружить! — вдруг заявила я ей как-то на перемене. Она удивилась, даже глаза загорелись. Именно такой реакции я и ждала. Я тут же стала холодной и отступила: — Подожди… Мне вспомнилось… Наташка сказала, что ты про неё гадости говорила. Правда?
— Н-нет… — залепетала она.
— Ага, врёшь! — я фальшиво надулась. — Не нужна мне такая подруга! Пошла вон!
Она сжалась, будто её ударили.
Как-то перед 8 Марта мы «подарили» ей коробку. Внутри лежал дохлый голубь, которого нашли у школы. Эля открыла, побледнела, но даже не закричала. Просто закрыла коробку и ушла. А мы ржали.
Но самым простым и забавным было делать вид, что её нет. Если она случайно задевала кого-то в коридоре, мы орали: «Ой, кто это прошёл? Ветер?» Если она пыталась что-то сказать, мы перебивали: «Тише, тише, кто-то пищит! Наверное, мышь завелась под полом! Ааааа! Бежим!»
И ещё много, много чего мы творили с Элькой… Откуда шли корни этой нашей беспричинной жестокости? Что за животная, низменная потребность заставляла нас клевать слабого, «не такого», выбивающегося из толпы человека? Да ведь мы сами вычленили её из своей среды как чуждую нам…
Это было что-то на уровне инстинкта, того самого, что заставляет некоторых птиц заклёвывать более слабых сородичей, когда им не хватает корма. Мне кажется, что подобный инстинкт заложен и в человеке, и только разум, развившийся и созревший, может его нивелировать или совсем победить.
Именно он способен обуздать наши чувства, благодаря ему мы, уже взрослые, видим мир не двухмерным и плоским, не созданным только для того, чтобы всё вертелось вокруг нас одних… А до той поры Элька была не более, чем мишенью, громоотводом для всего дурного что сидело в нас. Идеальная жертва.
Единственные, кто её любил — малыши из двора. Они висели у неё на руках, тащили за футболку, звали играть. Эля копошилась с ними в песочнице, строя замки, которых никто из малышей не разрушал — они были очень красивыми, с башенками, на зависть… Их разрушали мы.
А иногда я замечала, как она украдкой смотрела на нас — на наш шумный, весёлый кружок, где никто не боялся громко смеяться, на то, как играем мы в мяч или казаков-разбойников…
Однажды я увидела, как она улыбнулась. Мы дурачились, Васька поскользнулся и сел в лужу, все орали от смеха. И Эля — тоже. Тихо, про себя, но я заметила.
— Чего ржёшь? — резко повернулась я к ней. — Тебе кто разрешал смотреть сюда?
Она сразу сжалась, будто её ударили. Малыши вокруг затихли, испуганно глядя то на неё, то на меня.
— Извини… — прошептала Эля.
— Иди отсюда, — бросила я.
Она собрала кукол и увела детей за собой. А я потом весь день злилась — не на неё, а на себя. Потому что вдруг поняла: она не злилась в ответ. Никогда. Просто уходила, просто отводила глаза…
Апогеем моей жестокости стал один фокус, который я проделала с Элькой. Сколько раз я её обижала, но именно тот случай остался в моей памяти глубоко, он словно отпечатался трёхмерной фотографией на сетчатке моих глаз и заставлял мучиться чувством вины долгие годы…
Мне было десять. Папа, смеясь, показывал мне приём из карате — как ловко перекинуть противника через плечо. Его сильные руки мягко направляли мои движения, а я восторженно ловила каждое слово. «Только в крайнем случае», — предупредил он, одёргивая моё рвение. Но в моей голове уже зрел другой план.
На следующий день я увидела Эльку во дворе. Она сидела на старой покосившейся скамейке, окружённая малышнёй, и что-то тихо рассказывала. Солнце пробивалось сквозь листву и играло бликами в её жидких волосах. Она улыбалась — робко, но искренне.
И почему-то именно это меня бесило больше всего. Элька идеально подходила для моей игры: во-первых, её не жалко, а во-вторых, она тощая, лёгкая, мне будет не тяжело её поднять.
— Эль! — позвала её я сладким голосом, — привет, чем занимаешься?
Она вздрогнула, как испуганный зверёк, но когда увидела мою улыбку, её лицо осветилось. Господи, как же она была наивна.
— Хочешь, научу тебя крутому приёму? — протянула я всё также дружелюбно, чувствуя, как в груди разливается липкое, тёплое предвкушение. — Будет весело.
Её глаза — большие, доверчивые — вдруг загорелись. Она поспешно кивнула, сбиваясь с ног, чтобы подбежать ко мне.
Я поставила её за спиной, взяла её узкую, хрупкую руку. Её пальцы были холодными и сухими, неприятными.
— Сейчас ты полетишь, как в кино, — пообещала я ей.
Рывок.
Она не успела даже вдохнуть.
Мгновение — и Элька уже лежала на земле, сгорбившись, как птенец, выпавший из гнезда. Сначала в её глазах было только недоумение. Потом пришла боль, и они наполнились слезами. Она схватилась за руку, сжалась в комочек, но не закричала. Никогда не кричала.
— Зачем?.. — прошептала она, глядя на меня снизу.
А я стояла над ней, и вдруг впервые испытала что-то похожее на жалость.
Она заплакала и ушла домой, баюкая повреждённую руку, а я осталась стоять, испытывая смешанные чувства. С одной стороны это было удовлетворение, что Элька опять получила на орехи, с другой — это было уж слишком жёстко. Мне запомнился её ошалевший взгляд, когда она смотрела на меня снизу, валяясь под моими ногами.
Она смотрела на меня так, как смотрят бездомные собаки, когда их подзывают, а потом бросают в них камнем. Сначала — надежда, дрожь в хвосте, робкий шаг вперёд… а потом — удар, боль и непонятное, детское недоумение: «За что?»
И я осталась стоять, чувствуя, как что-то тяжёлое и незнакомое переворачивается у меня внутри. Солнце всё так же играло в листве. Малыши смеялись вдалеке. А я впервые поняла, что есть боль, которая не оставляет синяков. И эта боль теперь была знакома не только Эльке, но и мне.
Мне было двенадцать, когда мы уехали. Новый город, новые лица — я думала, что оставлю всё плохое там, в старом дворе, среди покосившихся качелей и вытоптанной песочницы. Но Элька не отпускала.
Она приходила ко мне не во снах, а почти наяву, мысли возвращались к ней то и дело. Тоненькая, как тростинка, с глазами, полными недоумения, всеми гонимая и избитая… За что я с ней так? Как она живёт сейчас? Продолжают ли над ней издеваться? Я фантазировала, что никуда не уехала, и что Элька стала мне подругой. Я защищала её мысленно ото всех и с губ моих при мысли о ней срывалось иногда: «Прости…»
Я выросла. Вышла замуж. Родила детей. Но каждый раз, когда видела, как обижают слабого — мальчишки травили тихоню во дворе, девочки шептались за спиной у новенькой — во мне что-то сжималось. Я не могла пройти мимо.
— Мам, да ладно, мы же просто играем! — оправдывался мой старший, когда я отчитывала его за то, что он дразнил младшую сестру.
— Это не игра, — говорила я, и голос дрожал. — Когда один смеётся, а другому больно — это не игра. Это подлость.
Я видела в их глазах то же недоумение, что когда-то было в моих. «Ну и что? Все так делают». Но теперь я была по другую сторону. И пыталась объяснить то, что никто не объяснил мне.
Я злилась на Элькину бабушку. Я часто думала о ней. Почему она никогда не заступалась за внучку? Наверное, та просто не жаловалась. Молчала, как маленький мученик, принимая пинки и насмешки как должное. А может, взрослым было просто удобно не замечать.
А надо было бы этой бабушке выйти и настучать нам веником по башке! Выругать нас! Застыдить! Сказать: «ещё хоть раз и я так вам…» Но бедная Элька всегда была один на один со стаей диких, бессердечных ворон.
Прошло так много лет… А я всё думала о ней и хотела попросить прощения. Искала её в соцсетях. Нет человека с именем Элина Бурсинцева. Сменила фамилию? Уехала? А может и нет её, может её довели… Страшно об этом и думать.
В тридцать шесть лет меня неожиданно разыскала в соцсетях Светка. Странно, но о ней я вообще почти не думала. Разговорившись, она пригласила меня в город детства, к себе в гости.
— Вспомним беззаботные дни, прогуляемся по местам былой славы! — сказала она.
Дети остались с бабушкой. Муж хотел ехать со мной, но я отказалась — это было путешествие, которое я должна была совершить одна.
Дорога заняла почти сутки, но казалось, что я проделала путь длиною в жизнь. Когда поезд остановился на знакомой станции, сердце забилось так сильно, что я боялась — вот-вот выпрыгнет.
Светка встретила меня тем же беззаботным смехом, тем же лёгким объятием. Мы болтали до поздней ночи, вспоминая школьные проделки, и только когда бутылка вина опустела, а смех стал тише, я набралась смелости:
— Свет… а Элька… ну помнишь, над которой мы издевались… Не знаешь что с ней?
— Конечно знаю. Живёт здесь же, есть муж и ребёнок. Она работает в нашем краеведческом музее экскурсоводом. А что?
— Ну и как у неё? Всё нормально?
— Вроде бы да. Ты чего о ней вспомнила?
— Да просто… Жаль её. Столько натерпелась от нас.
— Мы были детьми, всё в прошлом. Забей!
Ночь после разговора со Светкой прошла в тревожных снах. Я просыпалась среди ночи, прислушиваясь к тишине чужой квартиры, и перед глазами снова стояла та самая девочка с худенькими плечиками и глазами, полными немого вопроса.
Утро встретило меня бледным светом сквозь шторы, и я, не раздумывая, натянула первое попавшееся платье — будто боялась, что передумаю, если замешкаюсь. Светке я сказала, что хочу прогуляться одна.
Городок за окном оказался удивительно маленьким. Казалось, стоит протянуть руку — и дотронешься до детства. Те же покосившиеся заборы, та же липовая аллея у школы, даже выбоина на тротуаре возле булочной выглядела до боли знакомой. Я шла, и сердце бешено колотилось — будто не тридцать шесть мне было, а все те же двенадцать.
Музей располагался в старом купеческом особняке — том самом, куда нас водили на экскурсию в четвертом классе. Тогда я толкнула Эльку так, что она упала прямо на паркет, и учительница поставила ей двойку за поведение.
Теперь я замерла перед тяжелой дубовой дверью, вдыхая запах старого дерева и внезапно осознав, что не знаю, что скажу ей. «Прости»? «Я была дрянью»? Или просто посмотрю в ее глаза — те самые, которые до сих пор мерещатся мне в самые неожиданные моменты?
Зал встретил меня прохладой и тишиной. Где-то в глубине звучал спокойный женский голос: «…а этот комод принадлежал семье купца Горохова. Обратите внимание на изящную резьбу…»
Я подалась вперёд, чтобы её увидеть, а вдруг это и не она, голос невозможно узнать.
— Девушка, вы хотели на экскурсию? — остановила меня кассирша, — нужно подождать, экскурсовод уже заканчивает. Можете пока оплатить, а затем присядьте, стулья позади вас.
Я обернулась — там уже сидела супружеская пара, тоже ждала.
Вышла маленькая группка людей, человека четыре, не больше. Все благодарили высокую симпатичную женщину за интересную экскурсию. Я бы ни за что её не узнала. Эля была стройной и очень изящной, и вся обстановка музея — резные стулья, тафты, диваны, картины, пианино, комоды и пузатые шкафы, вся атрибутика, что была расставлена в них и на них — всё это так органично смотрелось рядом с Элей!
Она словно была из того времени, там, где осталась истинная грация и балы, где женщины носили шляпки с пышными перьями, а мужчины подкручивали усы и ухаживали за дамами крайне уважительно и галантно… На ней было платье приглушённо-жёлтого цвета, с узором в мелкий и нежный цветок.
Волосы стали белыми и короткими, по уши, Эля их завивала. На носу блестели очки. Какой же она была милой, приятной, хрупкой, и голос её был таким воодушевлённым и живым!
— Элина Андреевна, у вас сегодня аншлаг! — обратилась к ней кассирша, — ещё три человека ожидают!
— Здравствуйте! — обратилась она к нам с улыбкой. — Прошу всех за мной!
Я стояла среди экскурсантов и не могла оторвать от неё глаз.
Эля рассказывала не как скучный музейный работник, заученно повторяющий факты, а как человек, влюблённый в каждый кирпичик этого города. Её голос то становился таинственным, когда речь заходила о старинных легендах, то загорался искренним восторгом, когда она описывала музейные ценности.
— Обратите внимание на рояль — он выпущен фирмой Йоханнсон и в мире их было всего 200 штук. Каким образом он оказался в доме богатого купца и как смог уцелеть — неизвестно, но потомки великодушно подарили его музею.
Я слушала, заворожённая. Это была не та Элька, которую я помнила — робкую девочку, что говорила шёпотом и вздрагивала от резких звуков. Передо мной стояла уверенная женщина, чьи слова увлекали, чьи жесты были плавными и выразительными. Она умела заставить людей смеяться над забавными случаями из прошлого и задумываться над трагедиями.
Я смотрела на неё и думала: Боже, как же она изменилась.
Она не узнала меня. Либо сделала вид, что не узнала. Но я-то узнавала её с каждой минутой всё больше — и не могла поверить, что эта яркая, эмоциональная женщина когда-то была той самой Элькой, которую мы все считали жалкой и незначительной.
Когда экскурсия закончилась, туристы не спешили расходиться — задавали вопросы, благодарили. Эля отвечала всем с одинаковой теплотой, и я видела, как люди уходили довольные, будто не просто послушали лекцию, а пережили что-то настоящее.
Я осталась в зале, нервно перебирая ремешок сумки.
И вот она подошла ко мне.
— Вам что-то ещё рассказать? — спросила она вежливо, но без тени узнавания.
Я открыла рот — и вдруг поняла, что не знаю, с чего начать.
«Ты помнишь меня?»
«Прости меня.»
«Как ты стала такой?»
Но вместо этого я просто сказала:
— Вы… очень хорошо проводите экскурсии.
Она улыбнулась — не той робкой улыбкой из детства, а лёгкой, искренней.
— Спасибо. Это моё любимое дело.
Она собралась уходить, я дёрнулась вперёд.
— Постойте, Элина Андреевна! Вы меня не узнаёте?
— Нет… — сказала она удивлённо и только сейчас внимательно вгляделась в моё лицо.
Я ей всё объяснила и поняла — она вспомнила.
— Элина… ведь можно так? Это может показаться странным, но я все годы жила и вспоминала тебя. Если бы ты знала как сильно меня мучает совесть за то, как я с тобой поступала. Прости меня, пожалуйста, от всей души прошу тебя — прости! Прости, Элина, мне так жаль, я была такой св*лочью!
В её глазах блеснули слёзы, она заморгала чаще, чем необходимо.
— Да, да, я прощаю тебя. Не переживай.
Она дотронулась до моего плеча, похлопала совсем слегка, по-дружески, и ушла…
Я вышла на улицу и пошла, не разбирая дороги. Тёплый летний ветер откидывал назад мои волосы и слёзы косо лились по щекам. Как же много было тех слёз! Я шла и словно проваливалась в какие-то дыры истории, нашей истории — нашего детства и жизни. Улица с купеческими домами… Старые торговые ряды… Крутой спуск к широкой реке…
Сколько бегали мы здесь, сколько чудили! Разлетелись годы, как птицы — их не ищи. Растаяли, что тот туман над Окой, наши детские дружбы, фантазии и мечты. Всё ушло, оставив осадок опыта жизни. Возможно, именно из этого опыта и произрастает самое лучшее, что есть в человеке: разум, доброта, смирение, внутренний покой…
Но даже на это можно время от времени закрыть глаза и учудить глупости… И только от одной вещи никогда человеку не скрыться — от совести. Уж если она зародилась, то всё — пиши-пропало. Душу выест, с ума сведёт, но покоя не даст никогда, пока не восторжествует добро и справедливость.
Элина простила меня. Она так сказала. А я… я так и не могла простить себя до конца за детскую, плохо осознаваемую жестокость.
