— Виталь, а что это за перевод такой интересный сегодня был? — Юля постаралась, чтобы голос звучал как можно безразличнее, почти лениво, будто она спрашивала о прогнозе погоды, а не о сумме, способной покрыть их ипотечный платеж. Но предательская дрожь, тонкая, едва уловимая, всё же просочилась, и острый слух мужа, натренированный годами совместной жизни, не мог её не уловить.
День тянулся для Юли невыносимо долго, с того самого момента, как она, совершенно случайно, увидела это на экране его телефона. Виталий утром, как всегда, опаздывал, метался по квартире в поисках то ключей, то носков, и в спешке оставил мобильный на кухонном столе, прямо рядом с её чашкой кофе.
Экран коротко вспыхнул, высветив банковское уведомление. Машинально, не придавая этому значения, Юля скользнула по нему взглядом. «Перевод на сумму ХХХХХ рублей выполнен. Получатель: Валентина Петровна К.». Имя свекрови и цифры, от которых у Юли на мгновение перехватило дыхание. Сумма была не просто значительной – она была огромной, особенно на фоне их нынешнего, до скрипа зубовного, «затянутого пояса».
Внутри всё похолодело, а потом вспыхнуло обжигающей волной. Валентина Петровна. Его мать. Та самая, чья «маленькая пенсия», по словам Виталия, требовала от него периодических «копеечных» вливаний. Но эта «копеечка» была сравнима с их месячным бюджетом на продукты для четверых!
А ведь только вчера вечером они почти поссорились – если это можно назвать ссорой, скорее, это был очередной унылый разговор о том, что старшему, Мише, срочно нужна новая куртка, старая стала совсем мала и протёрлась на локтях, а младшей, Анечке, врач прописал курс витаминов, которые тоже стоили не три копейки. Виталий тогда тяжело вздыхал, тёр переносицу, жаловался на задержки зарплаты, на то, что «начальство совсем озверело» и премии урезали до смешного.
Юля, скрепя сердце, в очередной раз соглашалась, ужималась сама, выкраивала из последних крох, выдумывала какие-то немыслимые блюда из ничего, терпеливо объясняла детям, почему сегодня не будет их любимого йогурта или новой раскраски, которую они так просили. И всё это время он, оказывается, спокойно переводил своей матери суммы, о которых она, Юля, не смела даже мечтать.
И вот теперь, когда дети наконец угомонились в своей комнате, утомлённые играми и сказкой на ночь, а на кухне ещё витал аромат простого, но сытного ужина, который Юля приготовила, отчаянно стараясь не думать о предательской сумме на экране чужого телефона, она решилась. Воздух казался наэлектризованным.
— Виталь, объясни, пожалуйста, что это за переводы твоей маме? — повторила она, и на этот раз в её голосе уже отчётливо слышались стальные нотки, которые не предвещали ничего хорошего. Она смотрела на него в упор, не отводя взгляда.
Виталий, до этого с видимым аппетитом уплетавший картофельное пюре с котлетой, замер с вилкой на полпути ко рту. На его лице, обычно таком открытом и простодушном, мелькнула целая гамма эмоций: сначала лёгкое недоумение, потом что-то похожее на испуг, который быстро сменился плохо скрываемым раздражением и почти детской обидой. Он медленно опустил вилку на тарелку, оставив на белоснежной поверхности жирный след.
— А ты что, в моём телефоне копаешься, разрешения не спросив? — вместо ответа процедил он, пытаясь перевести разговор в другую плоскость, выставить её виноватой. Классический приём, который Юля знала слишком хорошо.
— Он лежал на столе, уведомление само выскочило, — отрезала Юля, чувствуя, как внутри поднимается волна холодного гнева. — Сумма, знаешь ли, такая, что трудно не заметить, даже если очень постараться. Так что, я жду объяснений.
Виталий помолчал, глядя куда-то в стену, словно обдумывая стратегию обороны. Потом тяжело вздохнул, изображая вселенскую усталость.
— Ну, маме надо помочь, — наконец выдавил он из себя, и в голосе его зазвучали те самые нотки деланого сочувствия, которые Юля тоже успела изучить за годы их брака. — У неё пенсия маленькая, сама же знаешь. Еле концы с концами сводит, бедняжка. Кто же ей поможет, если не родной сын?
Юля едва не рассмеялась ему в лицо от такой откровенной лжи. «Маленькая пенсия». Это стало их семейным мемом, горькой шуткой, которую, впрочем, позволяла себе только она, и то мысленно. Она слишком хорошо знала, какая у Валентины Петровны «маленькая пенсия», и как она «еле сводит концы с концами».
— Маленькая? — Юля медленно, с расстановкой, повторила его слово, и в её голосе прозвучала такая убийственная ирония, что Виталий инстинктивно вжал голову в плечи. Он знал этот тон. Он предвещал долгий, изматывающий разговор, из которого ему вряд ли удастся выйти сухим. — Виталя, ты сейчас серьёзно? Мы говорим о той Валентине Петровне, которая получает пенсию, превышающую зарплату нашей нянечки в детском саду?
О той, которая три раза в неделю ходит на свою «лёгкую подработку» в ателье, где обшивает половину местных модниц и берёт за это, судя по её же рассказам, совсем не «копеечные» суммы? Или, может, мы говорим о той Валентине Петровне, которая прошлым летом на свою «маленькую пенсию» слетала на две недели в санаторий, а потом ещё месяц хвасталась фотографиями на фоне пальм и минеральных источников?
Каждое слово Юли било точно в цель, как отточенный нож. Она не повышала голоса, но её спокойствие было страшнее любого крика. Она видела, как Виталий нервно сглотнул, как его пальцы беспокойно забарабанили по скатерти. Он явно не ожидал такого детального разбора финансового положения его «бедной» матери.
— Ты вообще понимаешь, что ты говоришь? — продолжала Юля, и её голос начал понемногу набирать силу, отражая бушующий внутри пожар. — Мы из-за твоих рассказов про «маленькие пенсии» и «временные трудности» детям лишнюю игрушку купить не можем! Миша уже третий месяц ходит в куртке, из которой вырос, потому что «надо потерпеть, сынок, папе зарплату задерживают».
Анечке фрукты покупаем поштучно, потому что «витамины сейчас дорогие, доченька, давай лучше кашку съедим». Мы экономим на всём, на чём только можно и нельзя! Я забыла, когда себе последний раз что-то покупала, кроме самого необходимого! А ты, оказывается, щедрой рукой отваливаешь своей маме суммы, на которые мы могли бы месяц жить, ни в чём себе не отказывая!
Она резко поднялась из-за стола, отодвинув стул с таким скрежетом, что он отозвался неприятным эхом в напряжённой тишине кухни. Прошлась взад-вперёд, пытаясь немного успокоиться, но слова сами рвались наружу, горькие, как полынь.
— То есть ты так и будешь дальше отдавать все деньги своей матери, а то, что у нас дети, семья – это всё для тебя не важно? Так?!
Она остановилась прямо напротив него, впиваясь в него взглядом, требуя ответа, требуя хоть какого-то вразумительного объяснения этому чудовищному, по её мнению, предательству.
Виталий тоже вскочил, его лицо побагровело от гнева и, возможно, от стыда, который он отчаянно пытался скрыть за напускной агрессией.
— Юля, не начинай! — повысил он голос, впервые за вечер переходя на крик. — Это моя мать! Моя! И я буду ей помогать столько, сколько считаю нужным! Она меня вырастила, воспитала, ночей не спала, когда я болел! А ты… ты только и думаешь, как бы побольше денег на тряпки потратить да на свои хотелки!
— Ах, вот как мы заговорили! — Юля усмехнулась, но усмешка получилась злой и кривой. — Я, значит, о тряпках думаю? Это я, которая штопает детям колготки и перешивает старые вещи, чтобы хоть как-то сэкономить? Это я, которая забыла, что такое маникюр и парикмахерская, потому что «у нас же сейчас туго с деньгами»?
Да ты хоть представляешь, сколько всего нужно детям? Сколько стоит собрать их в школу, в садик? Оплатить кружки, купить лекарства, если они заболеют? Или ты думаешь, это всё с неба падает?
Она подошла к нему почти вплотную, и он невольно отступил на шаг, чувствуя исходящую от неё волну ярости.
— А это наши дети! — не уступала Юля, ткнув пальцем себе в грудь, а потом в его сторону. — Наши! И ты им врёшь, мне врёшь, только чтобы свою мамочку ублажить! Сколько это будет продолжаться, Виталь?
Сколько ты будешь выкраивать из нашего общего бюджета, из денег, которые предназначены для наших детей, и тайком отправлять их своей матери, которая, между прочим, живёт лучше нас с тобой вместе взятых? У нас общие деньги, или ты один ими распоряжаешься, не ставя меня в известность? Мы семья или что?
Виталий отвернулся, скрестив руки на груди. Его челюсти были плотно сжаты. Он смотрел в окно, на тёмные силуэты домов напротив, словно пытаясь найти там поддержку или ответы на неудобные вопросы жены. Но кухня была маленькой, и от Юлиного праведного гнева ему было не скрыться.
— Я зарабатываю, я и решаю, кому помогать! — наконец отрезал Виталий, резко развернувшись к Юле. Голос его звучал жёстко, почти вызывающе, но в глубине глаз, если присмотреться, можно было заметить плохо скрываемую неуверенность. Он словно пытался сам себя убедить в своей правоте, в неоспоримости этого аргумента. Но Юлю такой ответ не просто не устроил – он взорвал её окончательно.
— Ах, ты зарабатываешь?! — она выпрямилась, и в её фигуре, обычно мягкой и женственной, появилось что-то хищное. — А я, по-твоему, чем занимаюсь? Ногти крашу целыми днями и сериалы смотрю? Я двадцать четыре часа в сутки занимаюсь домом и детьми, Виталя! Я не «сижу дома», я работаю! И моя работа не менее важна, чем твоя, а может, и более ответственная, потому что от меня зависит здоровье и благополучие наших детей!
Или ты думаешь, обеды сами готовятся, рубашки сами гладятся, а уроки с Мишей сами учатся? Ты хоть раз задумался, сколько бы стоили услуги няни, домработницы и репетитора, если бы я наняла их вместо того, чтобы делать всё это самой? Эта сумма, знаешь ли, вполне сопоставима с твоей «великой» зарплатой, из которой ты так щедро отстёгиваешь мамочке!
Её слова хлестали его по лицу, как пощёчины. Виталий открыл было рот, чтобы возразить, но Юля не дала ему вставить ни слова. Её прорвало. Всё, что копилось месяцами, а может, и годами, — мелкие обиды, недомолвки, проглоченные упрёки, усталость от вечной экономии и ощущения себя на вторых ролях, — всё это вырвалось наружу неудержимым потоком.
— И это не «твои» деньги, Виталий! Это наши общие деньги! Деньги нашей семьи! Потому что мы – семья! Или ты забыл об этом? Ты забыл, что когда мы женились, мы договаривались, что у нас будет общий бюджет, общие цели, общие радости и общие трудности?
Ты забыл, как мы вместе мечтали о будущем наших детей, о том, чтобы дать им всё самое лучшее? Или эти мечты касались только меня, а ты в это время тихонько планировал, как будешь содержать свою маму, делая вид, что у нас вечные финансовые проблемы?
Она ходила по кухне, жестикулируя, и каждый её жест, каждое слово были наполнены такой неподдельной болью и возмущением, что Виталий невольно съёжился. Он попытался было снова вставить что-то про «сыновний долг», про то, что «мать – это святое», но Юля его перебила, не дав закончить.
— Сыновний долг? А как же отцовский долг, Виталий? Как же долг мужа? Они для тебя ничего не значат? Ты готов обделить собственных детей, обманывать собственную жену, лишь бы твоя мама ни в чём не нуждалась? А она, кстати, хоть раз поинтересовалась, как мы живём?
Хоть раз предложила помощь, когда видела, что нам тяжело? Нет! Она только с удовольствием принимала твои подачки, твои «переводы», и наверняка ещё и жаловалась тебе на свою «тяжёлую жизнь», чтобы ты ещё больше ей отстёгивал! Она же прекрасная актриса, твоя мама! Всегда умела надавить на жалость, когда ей это было нужно!
Воспоминания, как кадры из плохого фильма, пронеслись перед глазами Юли. Вот Валентина Петровна со скорбным лицом рассказывает, как ей «не хватает на лекарства», а через неделю Юля случайно видит у неё новую дорогую сумку. Вот она жалуется на «прохудившуюся крышу на даче», и Виталий тут же мчится «помогать маме», откладывая давно запланированный ремонт в детской.
Вот она вздыхает о том, как «одиноко ей по вечерам», и Виталий срывается к ней, оставляя Юлю одну с двумя капризничающими детьми. И каждый раз Юля молчала, списывая всё на свою излишнюю подозрительность, на усталость, на то, что она «просто не понимает» этих святых сыновних чувств. Но теперь пелена спала с её глаз. Это была не забота, это была хитрая, расчётливая манипуляция со стороны свекрови и слепое, безответственное потакание со стороны мужа.
— Ты пойми, я не против того, чтобы ты помогал своей матери, если бы она действительно нуждалась! — Юля немного сбавила тон, но в её голосе по-прежнему звучала сталь. — Но не таким же образом! Не за счёт наших детей! Не тайком от меня! Ты мог бы просто поговорить со мной, объяснить ситуацию, мы бы вместе решили, какую сумму мы можем выделить, не ущемляя интересы нашей семьи.
Но ты выбрал другой путь. Путь лжи и обмана. И это самое страшное, Виталя. Ты разрушил моё доверие. Ты показал, что твоя мама для тебя важнее, чем я и наши дети. Ты сделал свой выбор.
Виталий молчал. Аргументы у него, видимо, закончились. Он стоял посреди кухни, опустив голову, и выглядел сейчас не как уверенный в себе «добытчик», а как нашкодивший мальчишка, пойманный на месте преступления. Но Юле уже не было его жаль. Слишком долго она жалела его, оправдывала, пыталась понять. Теперь пришло время подумать о себе и о детях.
— Ты хоть понимаешь, что ты наделал? — тихо спросила она, глядя ему прямо в глаза. В её взгляде больше не было гнева, только холодная, выжигающая пустота. — Ты поставил крест на наших отношениях. Потому что я не смогу жить с человеком, который мне врёт. Который ставит интересы своей матери выше интересов собственной семьи. Который готов экономить на своих детях, чтобы его мама могла позволить себе очередную прихоть.
— А что я должен был делать тогда, скажи мне? Не давать матери деньги, когда они ей нужны? Когда она меня просит что-то ей купить, или сделать перевод? Как я буду выглядеть в таком случае? Ты хоть понимаешь? И повторюсь: это мой, мной заработанные деньги! Так что я сам буду решать как их распределять!
— Тогда и живи со своей мамой на свои заработанные! А нам с детьми твои подачки не нужны, если мы для тебя на последнем месте! — выкрикнула Юля, и эти слова, окончательные, бесповоротные, повисли в воздухе, словно приговор. Голос её сорвался на последней фразе, но не от слабости, а от переполнявшей её ярости и горького разочарования. Она больше не пыталась сдерживаться, не подбирала выражений. Маски были сброшены, мосты сожжены.
Виталий вздрогнул так, будто его ударили. Лицо его исказилось, то ли от обиды, то ли от запоздалого осознания того, к чему привели его тайные финансовые операции и слепое поклонение матери. Он открыл рот, словно хотел что-то сказать, возразить, может быть, даже попытаться оправдаться или попросить прощения, но слова застряли у него в горле. Он смотрел на Юлю так, будто видел её впервые – не привычную, мягкую, уступчивую жену, а решительную, разгневанную женщину, готовую отстаивать свои права и права своих детей до последнего.
— Что, нечего сказать? — с ледяной усмешкой спросила Юля, видя его замешательство. — Правда глаза режет, да? Или ты думал, я буду вечно молчать и глотать твои унижения? Думал, я не замечу, как ты потихоньку обкрадываешь собственную семью ради своей ненаглядной мамочки? Ты ошибся, Виталик. Очень сильно ошибся. Моё терпение лопнуло.
Она отошла к окну, отвернувшись от него. Смотрела на тёмный двор, на редкие огни в окнах соседних домов, и чувствовала, как внутри всё выгорает, оставляя после себя лишь пепел и сосущую пустоту. Не было слёз, не было желания что-то крушить или бить посуду. Было только холодное, отстранённое понимание того, что их семья, такая, какой она её знала и любила, только что перестала существовать. Разрушена не скандалом, не внезапной вспышкой гнева, а долгими месяцами лжи, предательства и пренебрежения.
— Я столько раз пыталась с тобой поговорить, — тихо, почти шёпотом, произнесла она, не оборачиваясь. — Столько раз намекала, просила быть внимательнее к нам, к детям. Говорила, что нам тяжело, что мы не справляемся. А ты что? Ты кивал, соглашался, обещал «всё исправить», а сам продолжал делать по-своему. Продолжал таскать деньги своей маме, придумывая всё новые и новые небылицы про «задержки зарплаты» и «финансовые трудности на работе». Ты хоть понимаешь, как это унизительно – чувствовать себя такой дурнушкой, которую водят за нос?
Виталий молчал. Он стоял посреди кухни, как истукан, и казалось, даже не дышал. Возможно, до него наконец-то начало доходить, какую пропасть он вырыл между собой и своей семьёй. Возможно, он впервые за всё это время задумался не о потребностях своей матери, а о чувствах своей жены и о будущем своих детей. Но было уже слишком поздно. Точка невозврата была пройдена.
— Знаешь, а ведь я её даже не виню, твою маму, — продолжила Юля, всё так же глядя в окно. — Она всегда была такой. Эгоистичной, расчётливой, умеющей добиваться своего любыми способами. Она просто использовала тебя, твою слепую сыновнюю любовь, твою нерешительность и неспособность сказать «нет». А ты… ты позволил ей это сделать. Ты предал нас. Предал меня, предал Мишу, предал Анечку. Ты выбрал её, а не нас. И с этим выбором тебе теперь жить.
Она наконец обернулась и посмотрела на него. Взгляд её был пустым и холодным, как зимнее небо. В нём не было ни любви, ни жалости, ни даже ненависти. Только безразличие. И это было страшнее всего.
— Я не знаю, как мы будем жить дальше, — ровным голосом сказала она. — Но так, как мы жили до сих пор, мы жить точно не будем. Можешь считать, что с сегодняшнего дня у тебя больше нет семьи. Есть только ты и твоя мама. И твои «заработанные» деньги, которыми ты так гордишься. Трать их на здоровье, как говорится. А мы с детьми как-нибудь проживём. Без тебя. И без твоих подачек.
Последние слова она произнесла с особенной, звенящей отчётливостью. Виталий дёрнулся, как от удара током. На его лице отразилась целая гамма эмоций: отчаяние, растерянность, запоздалое раскаяние. Он сделал шаг к ней, протянув руку, словно пытаясь удержать, остановить, вернуть то, что уже было безвозвратно утеряно.
— Юля… подожди… давай поговорим… я… я всё понял… я…
Но Юля отстранилась от его прикосновения, как от чего-то грязного и неприятного.
— Нет, Виталик, — твёрдо сказала она. — Говорить больше не о чем. Ты всё сказал своими поступками. И я всё поняла. Между нами всё кончено.
Она прошла мимо него, не глядя, и вышла из кухни. Дверь за ней не хлопнула – она закрылась тихо, почти бесшумно. Но эта тишина была оглушительнее любого скандала. Она означала конец. Конец их брака, конец их семьи, конец их общей жизни. В кухне остался только Виталий, один на один со своим запоздалым прозрением и горьким осознанием того, что он собственными руками разрушил всё, что было ему дорого.
И Валентина Петровна, незримо присутствующая в этой сцене, не могла ему сейчас ничем помочь. Её победа оказалась пирровой. Она получила своего сына обратно, но какой ценой? Ценой его семьи, его счастья, его будущего. А он… он остался с «маленькой пенсией» своей матери и огромной, зияющей дырой в душе, которую уже ничем нельзя было заполнить. Скандал утих, но война в их маленьком мире только начиналась, война, в которой победителей уже не будет…
