— Костя, убери телефон. Мы ужинаем.
Слова Павла упали на стол так же тяжело, как его вилка рядом с остывающей куриной ножкой. Они не имели никакого эффекта. Десятилетний мальчик, сгорбившись над тарелкой, словно маленький истукан, продолжал водить пальцем по экрану, из которого доносились визгливые электронные звуки сражений и побед. Он даже не моргнул. Словно отец был не более чем фоновым шумом, как гудение холодильника или капающий кран на кухне — досадная, но привычная помеха.
— Павлик, ну пусть досмотрит. Там же минутка осталась, — голос Светланы, сладкий и обволакивающий, как патока, тут же нейтрализовал его приказ. Она произнесла это с лёгкой, игривой укоризной, будто он предложил сделать что-то несусветное, вроде как заставить ребёнка есть суп вилами. — Костюш, досматривай, мой хороший. Курочка никуда не убежит.
Она смотрела на сына с таким обожанием, с таким вселенским умилением, будто он не в игрушку тыкал грязным пальцем, а писал симфонию или открывал новый химический элемент. Павел почувствовал, как внутри, где-то под рёбрами, закручивается тугой, горячий узел. Это происходило каждый вечер, с методичностью часового механизма. Любое его слово, любое правило, любая попытка установить хоть какой-то порядок растворялись в её безграничной материнской любви, которая давно уже превратилась в едкий, разъедающий всё вокруг яд.
— Света, мы договаривались. Никаких гаджетов за столом. Это простое правило. Еда стынет, — он попытался сохранить ровный тон, но в голосе уже прорезался металл. Он говорил не с ней, а с глухой стеной, и оба это понимали.
— Ой, ну какие мы строгие, — она игриво махнула рукой, обращаясь не к нему, а куда-то в пространство. — Мальчик весь день в школе, устал. Имеет право расслабиться. Правда, солнышко моё? Он же не по чужим дворам шляется, а дома сидит, под присмотром.
«Солнышко» в ответ что-то недовольно промычало, не отрывая взгляда от экрана. Павел понял, что слова бесполезны. Они были как вода, которой пытаешься потушить пожар в нефтяной скважине. Он молча, с какой-то отстранённой решимостью, протянул руку через стол и просто забрал телефон. Не вырвал, а взял. Спокойно и неотвратимо, как врач забирает у пациента опасный предмет.
Вот тогда мир изменился. Визгливые звуки игры оборвались на полуслове. Костя медленно, очень медленно поднял голову. В его глазах не было ни обиды, ни слёз, ни детского разочарования. Только холодная, чистая, взрослая ненависть. Он посмотрел на отца так, как смотрят на внезапно сломавшуюся вещь, которая мешает жить и которую нужно выбросить.
— Отдай, — прошипел он. Голос был тихим, но в нём было столько яда, что хватило бы отравить всю еду на столе.
— После ужина, — отрезал Павел и положил телефон на подоконник за своей спиной.
— Паша, что ты творишь? — тут же взвилась Светлана, её лицо исказилось от негодования. — Ты видишь, ты ребёнка доводишь! Верни ему сейчас же! Он же нервничает!
— Он будет есть. Как все нормальные люди, в нормальных семьях, — Павел впился вилкой в курицу, чувствуя, как мелко дрожат руки. Он не смотрел ни на жену, ни на сына. Он смотрел в свою тарелку, которая вдруг показалась ему чужой и безвкусной.
Костя молчал. Он медленно взял свою вилку, с отвращением поковырял картофельное пюре, отправил в рот крошечный кусочек. Весь его вид кричал о том, какое нечеловеческое одолжение он делает этим жалким людишкам. Ужин прошёл в гнетущей, давящей тишине. Светлана испепеляла мужа взглядом, а сын, казалось, мысленно уже приговорил его к высшей мере наказания и теперь просто выбирал способ.
Через час, когда Павел сидел в кресле с книгой, пытаясь погрузиться в выдуманный мир, чтобы не думать о своём собственном, разваливающемся на части, Костя подошёл к нему. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, но в его позе не было робости. Это была поза кредитора, пришедшего за долгом.
— Пап, дай денег на новую игру.
Павел опустил книгу. Он посмотрел на сына и спокойно, почти устало, ответил:
— Нет, Костя, мы договаривались. Одна покупка в неделю. Ты своё на этой неделе уже получил.
— Но она со скидкой! Завтра будет дороже! — в голосе мальчика появились требовательные, визгливые нотки. Он не просил, он требовал.
— Ответ — нет. Договор есть договор.
Костя смотрел на него несколько секунд. Его лицо из просящего превратилось в злобную, искажённую маску. А потом всё произошло мгновенно. Он развернулся, подбежал к дивану, где лежал его планшет, схватил его и, издав какой-то звериный рык, полный ярости и оскорблённого величия, со всей силы швырнул в отца.
Павел успел дёрнуться чисто инстинктивно. Тяжёлый гаджет просвистел в сантиметре от его виска и с оглушительным треском врезался в стену. Пластик корпуса разлетелся мелкими осколками, а на светлых обоях, там, где ещё утром было чисто, осталась уродливая чёрная вмятина, похожая на незаживающую рану.
Звук удара был коротким и сухим, как выстрел. На мгновение в комнате воцарилась абсолютная пустота, вакуум, в котором потонули и тиканье часов, и гул машин за окном. Павел не шевелился. Он чувствовал, как по виску, там, где только что пронёсся кусок пластика и металла, ползёт волна ледяного холода. Адреналин ударил в кровь, сердце забилось тяжело и гулко, словно пытаясь проломить рёбра. Он медленно повернул голову и посмотрел на стену. Чёрная вмятина на светлых обоях выглядела как клеймо, как уродливый шрам на лице их семейной жизни. Осколки корпуса планшета были рассыпаны по полу, точно чьи-то выбитые зубы.
Из кухни выбежала Светлана. Её лицо было искажено тревогой. Но эта тревога была направлена не на него. Она даже не посмотрела в его сторону. Её взгляд, полный ужаса, был прикован к сыну. Костя стоял посреди комнаты, тяжело дыша, его грудь вздымалась. Лицо было красным, а глаза горели торжествующей яростью. Он не выглядел испуганным или раскаивающимся. Он выглядел как победитель.
— Костюша! Мой мальчик! Что случилось? — она подлетела к нему, опустилась на колени и принялась судорожно его осматривать, ощупывать его руки, плечи, словно он был хрупкой фарфоровой статуэткой, которую только что уронили. — Ты не потянул ручку, мой хороший? Не ударился?
Павел смотрел на эту сцену, и его мозг отказывался верить в происходящее. Она не спросила, жив ли он. Она не увидела дыру в стене рядом с его головой. Она видела только своего драгоценного мальчика, который, возможно, повредил себе запястье, швыряя в родного отца тяжёлый предмет. Горячий узел гнева, который сидел в нём уже несколько месяцев, начал стремительно остывать, превращаясь в глыбу льда.
— Он только что чуть не проломил мне череп, Света, — сказал он. Голос был ровным, безэмоциональным, и от этого казался чужим.
Она наконец подняла на него глаза. В них не было сочувствия. Только холодное, злое раздражение.
— А что ты хотел? Ты его спровоцировал! Ты отнял у него вещь, отказал ему! Ребёнок на нервах, а ты его доводишь своей тиранией!
Это было настолько абсурдно, что Павел на мгновение потерял дар речи. Он просто указал пальцем на стену.
— Посмотри туда. Просто посмотри. Вот стена. А вот здесь, — он ткнул пальцем себе в висок, — была моя голова. Пять секунд назад. Ты это понимаешь?
— Я понимаю, что ты довёл собственного сына! — её голос начал набирать силу, превращаясь в визг. — Подумаешь, стена! Стену можно зашпаклевать! А детскую психику ты не зашпаклеуешь! Он теперь будет переживать, бояться!
Она снова повернулась к Косте, который с интересом наблюдал за перепалкой, и прижала его к себе, гладя по голове.
— Не плачь, мой зайчик, не плачь. Папа плохой, он тебя обидел. Я сама тебе всё куплю. Хочешь, прямо сейчас купим? И эту игру, и ещё две. Всё, что захочешь.
Костя, который и не думал плакать, тут же кивнул, и на его лице расцвела довольная ухмылка. Он уткнулся носом в материнское плечо, бросая на отца победный взгляд. Он выиграл. Опять.
Павел смотрел на них — на эту женщину, превратившую свою любовь в оружие, и на маленькое чудовище, которое она любовно пестовала, — и чувствовал, как внутри него что-то обрывается. Окончательно и бесповоротно. Это был не просто семейный скандал. Это была клиника. Он жил в сумасшедшем доме, где пациенты захватили власть и установили свои законы. И он был единственным, кто ещё помнил, что такое реальность.
— Ты вообще слышишь себя? — спросил он тихо, уже без всякой надежды. — Ты поощряешь его за то, что он проявил агрессию. За то, что он чуть меня не покалечил. Ты учишь его, что насилием можно добиться всего.
— Я учу его, что мама его всегда защитит! — отрезала она, не глядя на него. — В отличие от некоторых, кому наплевать на чувства собственного ребёнка! Для тебя важнее какие-то дурацкие правила и дырка в стене!
Он медленно покачал головой. Это было бесполезно. Абсолютно бесполезно. Она не видела. Или не хотела видеть. Она смотрела на уродливого монстра и видела прекрасного принца. И любой, кто осмеливался сказать, что принц голый, тут же становился врагом. Врагом, которого нужно уничтожить.
Павел медленно, с усилием, будто отрывая от сиденья приросшую кожу, поднялся с кресла. Каждый сустав в его теле скрипнул, протестуя. Он не подошёл к ним близко, оставшись на расстоянии, словно боясь заразиться их безумием. Он обвёл взглядом комнату: разбитый планшет на полу, вмятина на стене, и в центре всего этого — его жена, на коленях обнимающая их общего сына, который только что совершил акт насилия. Он смотрел на эту живую скульптуру, на этот памятник слепой, удушающей любви, и холодная, звенящая ясность заполнила его сознание. Все эти годы мелких уступок, проглоченных обид, споров, в которых он всегда проигрывал, слились в одну уродливую картину, и вот он — её финал.
Он дождался, пока Светлана закончит свои утешения и поднимет на него глаза, полные праведного гнева. Она уже была готова к новой атаке, к новой порции обвинений. Но он опередил её.
— Твой сынок только что швырнул в меня планшетом, потому что я не дал ему денег на очередную игру! А ты его за это поцеловала и назвала «моя прелесть»! Я с этим жить не буду! Либо мы вместе устанавливаем правила, либо ты будешь растить своего «принца» одна!
Ультиматум повис в воздухе. Это было не приглашение к диалогу. Это была линия, проведённая на песке. Светлана выпрямилась, её лицо окаменело. Её защита мгновенно переросла в нападение.
— Правила? Ты называешь это «правилами»? — прошипела она, поднимаясь с колен. — Твои тюремные порядки? Запретить, отнять, наказать! Ты просто хочешь сломать его, потому что он счастливее и свободнее тебя! Тебе завидно, что у него есть то, чего у тебя никогда не было — любящая мать!
— Любящая мать? — Павел криво усмехнулся. В этой усмешке не было веселья, только горечь. — Ты не мать, Света. Ты — прислуга. Ты обслуживаешь его капризы, ты потакаешь его порокам. Ты не растишь мужчину, ты лепишь эгоистичного тирана, который уверен, что весь мир ему должен. Ты калечишь его. И ты делаешь это своими собственными руками, каждый божий день.
— Не смей так говорить! — взвизгнула она. — Я даю своему ребёнку всё самое лучшее! Я даю ему любовь! А что даёшь ему ты? Вечные «нет», вечные упрёки, вечные недовольные рожи! Он тебя боится!
— Он меня не боится, — спокойно возразил Павел. — Он меня презирает. И ты научила его этому. Он знает, что стоит ему топнуть ножкой, как ты тут же прибежишь и вытрешь ему сопли, попутно обвинив во всём меня. Сегодня он швырнул в меня планшетом. Что будет завтра? Ты вообще думаешь о том, что будет завтра?
— Завтра он будет счастливым, любимым мальчиком! В отличие от тебя, закомплексованного неудачника, который пытается самоутвердиться за счёт десятилетнего ребёнка!
Каждое её слово было как удар хлыста. Она била прицельно, по самым больным местам, используя весь арсенал, накопленный за годы их совместной жизни. Она не спорила, она уничтожала. Павел смотрел на неё, на эту красивую женщину с искажённым от ярости лицом, и не узнавал её. Вернее, он впервые увидел её настоящую, без маски любящей жены. Перед ним стояла фанатичка, жрица культа имени своего сына, готовая принести в жертву этому божеству кого угодно, включая собственного мужа.
— Я не буду жить в этом дурдоме, — повторил он, но уже не ей, а самому себе. Это была констатация факта. — Я не буду смотреть, как ты калечишь ему жизнь. Воспитывай его дальше сама. Только не удивляйся, когда через десять лет он швырнёт чем-нибудь потяжелее уже в тебя. За то, что ты купила ему не ту модель айфона. Или за то, что твой суп недостаточно горячий.
Она только рассмеялась в ответ. Смех был резким, неприятным.
— Этого никогда не будет! Потому что я его люблю! А ты — нет! Ты просто неспособен любить никого, кроме себя! Ты выбрал свои чёртовы правила вместо собственного сына! Ну и катись к ним! Нам и без тебя будет лучше! Правда, солнышко?
Она повернулась к Косте, и её лицо мгновенно преобразилось, снова став любящим и нежным. Костя, услышав это, окончательно расслабился. Он кивнул и с торжествующей ухмылкой посмотрел на отца. В его взгляде было чистое, незамутнённое презрение. Он смотрел на проигравшего.
Смех Светланы оборвался так же резко, как и начался, оставив после себя неприятный, звенящий осадок. Павел смотрел на неё, на её искажённое торжеством лицо, и не чувствовал больше ничего. Ни гнева, ни обиды, ни боли. Пустота. Холодная, стерильная пустота, как в операционной после того, как безнадёжного пациента увезли в морг. Он смотрел на женщину, с которой прожил двенадцать лет, и на мальчика, которому дал свою фамилию, и видел перед собой двух совершенно чужих, непонятных ему существ. Они говорили на другом языке, жили по другим законам, дышали другим воздухом. Он был здесь лишним, инородным телом, которое их система отчаянно пыталась отторгнуть. И вот, наконец, у неё это получилось.
Он больше ничего не сказал. Спорить с фанатиком — всё равно что читать лекцию по астрофизике камню. Он молча развернулся и пошёл в сторону спальни. Его шаги не были ни торопливыми, ни тяжёлыми. Это была походка человека, который принял окончательное решение и теперь просто выполняет ряд необходимых механических действий.
— Куда это ты собрался? — бросила ему в спину Светлана, в её голосе смешались презрение и нотка плохо скрываемого любопытства. — Решил пойти подуться в уголок, как маленький?
Он не ответил. Войдя в спальню, он открыл шкаф. На верхней полке лежал старый туристический рюкзак, который он когда-то брал с собой в горы. Он снял его, сдул пыль и положил на кровать. Он не стал вываливать ящики комода или перебирать вещи. Он просто открыл свою половину шкафа и взял то, что лежало сверху: пару джинсов, три футболки, смену белья. С полки — ноутбук. Из ванной — зубную щётку. Всё. Это не был сбор вещей для переезда. Это было похоже на эвакуацию из зоны бедствия, когда ты хватаешь только то, что необходимо для выживания в первые сутки. Весь процесс занял не больше трёх минут.
Когда он вернулся в гостиную с рюкзаком на одном плече, они стояли всё там же, посреди комнаты. Светлана, скрестив руки на груди, смотрела на него с насмешливой ухмылкой. Она всё ещё думала, что это спектакль. Что он пытается её напугать, манипулировать. Костя стоял рядом с ней, держась за её руку, и тоже смотрел на отца. В его взгляде читалось неприкрытое торжество. Он не просто победил в споре за игру. Он изгонял из своего королевства главного врага, мешавшего ему жить.
Павел остановился на секунду. Его взгляд скользнул по осколкам планшета на полу, задержался на чёрной ране в стене, а потом остановился на их лицах. Он ничего не сказал. А что тут можно было сказать? Все слова были произнесены. Все аргументы исчерпаны. Любая фраза сейчас была бы лишней, фальшивой. Он просто смотрел на них, как смотрят на фотографию из прошлого, которое уже никогда не вернётся.
Он молча пошёл в прихожую. Сел на пуфик, расшнуровал домашние тапочки, начал обувать ботинки. Каждый его жест был подчёркнуто будничным, лишённым всякой театральности. И именно эта обыденность пугала больше всего.
— И что, ты вот так просто уйдёшь? — голос Светланы потерял свою издевательскую нотку, в нём прорезалась растерянность. Кажется, до неё начало доходить, что это не блеф. — Просто молча уйдёшь?
Павел затянул последний шнурок, выпрямился. Он посмотрел на неё в последний раз. Прямо в глаза.
— А разве что-то осталось, о чём мы не поговорили? — спросил он тихо.
Он взял куртку, накинул на плечи. Его рука легла на дверную ручку. В этот момент Костя дёрнул мать за рукав.
— Мам, а он уходит? Насовсем?
— Да, солнышко, — ответила она, не сводя с Павла взгляда, полного теперь уже не только гнева, но и растерянного недоумения. — Папа, кажется, выбрал свои вещи вместо нас.
Павел повернул ручку. Дверной замок щёлкнул оглушительно громко в наступившей тишине. Он шагнул за порог, в полумрак лестничной клетки. И закрыл за собой дверь. Без хлопка. Просто прикрыл, пока язычок замка мягко не вошёл в паз.
Светлана и Костя остались стоять посреди комнаты. Несколько секунд они молча смотрели на закрытую дверь. Тишина давила. Но Костя быстро нарушил её. Он снова дёрнул мать за руку.
— Мам? Раз он ушёл… Можно, мы теперь купим ту игру? Ты же обещала.
Светлана медленно опустила взгляд на сына. Её лицо было бледным. На мгновение в её глазах промелькнуло что-то похожее на сомнение, на запоздалый укол реальности. Но это длилось лишь долю секунды. Она посмотрела на своё сокровище, на его нетерпеливое, требующее лицо, и тень сомнения исчезла. Она натянуто улыбнулась.
— Конечно, моя прелесть. Конечно, купим. Пойдём, выбирай всё, что хочешь…
