— Твой Витька живёт у нас уже месяц и сожрал еды на мою недельную зарплату! Либо он платит за проживание, либо ты спишь с ним на коврике в прихожей, потому что в мою спальню вы оба больше не входите! — прорычала Ира, не оборачиваясь.
Она стояла у плиты, и её спина была прямой и напряжённой, как натянутая струна. Шипение масла на сковороде, где поджаривался лук для заправки, казалось, вторило её холодной ярости. В её руке был большой кухонный нож, и она с отточенной, механической точностью кромсала морковь на разделочной доске. Тук-тук-тук-тук. Каждый удар лезвия о дерево был коротким, злым и окончательным. Она не повысила голос, но слова, произнесённые низким, почти звериным рыком, повисли в воздухе кухни, вытеснив собой и запах жареного, и беззаботное пощёлкивание кнопок геймпада из гостиной.
Слава застыл на пороге кухни с двумя запотевшими бутылками пива в одной руке и огромным, шуршащим пакетом чипсов в другой. Он только что вернулся из магазина, весёлый и довольный, предвкушая вечер «мужской солидарности» со своим лучшим другом. Он даже не сразу понял, что произошло. Слова жены дошли до него с опозданием, как звук далёкого взрыва.
— Ты чего? — он растерянно моргнул, его благодушное выражение лица медленно сменялось недоумением. — Ир, ты не в себе? У человека чёрная полоса, я же тебе объяснял. Его уволили. Куда ему идти?
Из гостиной доносились звуки виртуальной перестрелки и сочные ругательства. Там, на их диване, в продавленном им за месяц лежбище, обитал Витька. Он не работал. Он даже не делал вида, что ищет работу. Его день состоял из пробуждения к обеду, многочасовых игровых марафонов и методичного опустошения холодильника. Ира видела следы его жизнедеятельности повсюду: грязные чашки на кофейном столике, крошки от печенья, въевшиеся в обивку дивана, жирное пятно на спинке, где его немытая голова соприкасалась с тканью. Она видела это, а Слава видел «друга в беде».
Ира наконец остановилась. Она воткнула нож в деревянную доску, где он и остался торчать, как памятник её лопнувшему терпению. Затем она медленно повернулась. Её лицо было спокойным, почти безжизненным, но в глазах горел холодный, белый огонь.
— Чёрная полоса? — переспросила она, вытирая руки о фартук. — Чёрная полоса, Слава, это когда ты не знаешь, чем кормить ребёнка. А когда взрослый, здоровый лоб месяц лежит на чужом диване и жрёт в три горла за чужой счёт, пока его друг приносит ему пивко и чипсы, купленные на деньги жены, — это называется не чёрная полоса. Это называется паразитизм.
Она сделала шаг к нему. Слава невольно отступил, прижимая к себе пиво и чипсы, словно это был щит.
— Ты бессердечная, — выдавил он, хватаясь за единственное доступное ему обвинение. — У человека проблемы, а ты… Ты о деньгах думаешь. Где твоё сочувствие? Витька мне как брат!
Ира остановилась в метре от него. Она не стала кричать, не стала спорить. Она просто посмотрела на него долгим, тяжёлым взглядом. Посмотрела на его растерянное лицо, на это пиво, на эти чипсы. А потом перевела взгляд в гостиную, на затылок Витьки, который даже не удостоил их ссору своим вниманием, полностью поглощённый виртуальной бойней. Она увидела их обоих — двух взрослых мужчин, застрявших в каком-то своём инфантильном мирке, где дружба измеряется бутылками пива, а ответственность — это что-то из жизни других, скучных людей.
— Хорошо, — произнесла она ровно и отчётливо. — Ты прав. Я бессердечная.
С этими словами она развернулась и вернулась к плите. Она вынула нож из доски и с прежней методичностью продолжила резать морковь. Тук-тук-тук-тук. Слава так и остался стоять на пороге, сбитый с толку её внезапным согласием. Он ожидал продолжения скандала, криков, упрёков. Но вместо этого получил ледяное спокойствие, которое было страшнее любой истерики. Он не понял, что это было не перемирие. Это было объявление войны, правила которой теперь будет устанавливать только она.
На следующий день тишина в квартире стала плотной, как вата. Она не была мирной или умиротворяющей; она была тяжёлой, наполненной невысказанными словами вчерашнего скандала. Слава и Витька, похоже, заключили негласный пакт — игнорировать произошедшее. Они действовали по принципу «если не говорить о проблеме, её не существует». Слава с утра был нарочито бодрым, насвистывал какую-то мелодию, несколько раз громко спросил, не нужно ли Ире помочь, и, не получив ответа, ретировался в гостиную к своему другу. Они вели себя так, будто вчерашний взрыв Иры был не более чем досадным проявлением женского ПМС, который нужно просто переждать.
Ира двигалась по квартире как тень. Она не хлопала дверями, не бросала гневных взглядов. Её лицо было маской абсолютного спокойствия. Она занималась своими делами с отстранённой, почти механической эффективностью, и это пугало Славу гораздо больше, чем крики. Вечером она, как обычно, начала готовить ужин. Никаких изысков. Дешёвые макароны и сосиски. Еда для выживания, а не для удовольствия. Запах кипящей воды и варёного теста был пресным и унылым — идеальный саундтрек к этому вечеру.
Она молча расставила тарелки. Одну для себя. Одну для Славы. И одну для Витьки. Мужчины, почуяв запах еды, вылезли из своей берлоги в гостиной и уселись за стол. Витька плюхнулся на стул с видом человека, которому все должны по определению. Слава пытался выдавить из себя улыбку.
— О, макарошки! Классика! — бодро сказал он, пытаясь разрядить обстановку.
Ира не ответила. Она села на своё место и положила перед собой вилку. Затем, тем же спокойным, размеренным движением, она достала из кармана фартука аккуратно сложенный вчетверо лист бумаги формата А4 и положила его на стол, точно посередине между солонкой и перечницей, прямо перед тарелкой Витьки.
— Что это? — удивился он, с любопытством разглядывая белый прямоугольник, словно ему предложили разгадать ребус.
— Счёт, — ледяным голосом ответила Ира, не глядя на него. Она подцепила вилкой сосиску и начала методично разрезать её на мелкие кусочки.
Витька недоверчиво хмыкнул и развернул лист. Слава тоже вытянул шею. На листе, напечатанном на принтере ровным, бездушным шрифтом Times New Roman, был заголовок: «Счёт за предоставленные услуги». Ниже шли пункты: «Проживание (30 суток)», «Питание (трёхразовое, включая незапланированные перекусы)», «Коммунальные услуги (вода, электроэнергия, отопление)», «Использование бытовой техники (телевизор, игровая приставка, стиральная машина)», «Интернет и ТВ». Напротив каждого пункта стояла аккуратная цифра. В самом низу жирным шрифтом было выведено: «Итого к оплате: 40 000 (сорок тысяч) рублей».
— Ты… ты серьёзно? — пролепетал Витька, его лицо медленно вытягивалось. Улыбка сползла с него, как мокрая тряпка. — Это что, шутка такая?
— Ир, хорош, не смешно, — вмешался Слава, его голос дрогнул от возмущения и растерянности.
Ира наконец подняла на них глаза. Её взгляд был абсолютно пустым.
— У меня в жизни сейчас мало смешного, Слава. Оплатить нужно до завтрашнего вечера. Наличными или переводом, мне всё равно.
Она говорила так, будто обсуждала прогноз погоды. Эта её отстранённость выбивала почву из-под ног. Она не скандалила, она констатировала факт. Она превратила их уютную квартиру в хостел, а себя — в его безжалостного администратора.
— Да откуда у меня такие деньги?! — взвыл Витька, беспомощно глядя то на счёт, то на Славу. — Я же без работы! Ты же знаешь!
Ира медленно перевела взгляд на него.
— Это не мои проблемы. Но я могу предложить решение. Если денег нет, твой друг Слава может отдать свою машину в счёт долга. Он ведь друг, он поможет.
Она произнесла это и снова опустила глаза в свою тарелку. В кухне повисло молчание, нарушаемое только тихим стуком её вилки о фаянс. Витька посмотрел на Славу отчаянным, умоляющим взглядом. А Слава посмотрел на Витьку — на своего лучшего друга, «брата», — и впервые за этот месяц увидел перед собой не товарища в беде, а проблему стоимостью в сорок тысяч рублей. Или в подержанный «Форд Фокус». Дружба в этот вечер не просто дала трещину. Она начала рассыпаться на мелкие, остроконечные осколки.
Тарелка с остывшими макаронами и одинокой сосиской стояла перед Витькой, как улика. Рядом с ней лежал распечатанный лист, его белизна казалась ядовитой в тёплом свете кухонной лампы. Ира, закончив свою скудную трапезу, поднялась из-за стола. Она не сказала ни слова. Она просто взяла свою тарелку и тарелку Славы, подошла к раковине и включила воду. Громкий, ровный шум воды заполнил кухню, отрезая двух мужчин от остального мира. Она методично мыла посуду, её спина была выразительнее любого монолога. Это было демонстративное исключение. Она вычеркнула Витьку не только из бюджета, но и из их общего быта. Его тарелка осталась на столе, грязная и сиротливая.
Мужчины молчали, глядя на спину Иры. Наконец, когда она закончила и, вытерев руки, беззвучно скрылась в коридоре, Витька повернулся к Славе. Его лицо выражало всю гамму чувств — от оскорблённого недоумения до начинающейся паники.
— Слав, ну это же бред какой-то. Она что, с ума сошла? Сорок тысяч… За что? За то, что я у друга пожил?
Слава не смотрел на него. Его взгляд был прикован к счёту. Цифра «40 000» пульсировала в его мозгу, подсвеченная унизительным предложением про машину. Это была уже не абстрактная «помощь другу», это была конкретная, осязаемая сумма, сопоставимая с двумя его месячными платежами по кредиту. Вчерашнее «братство» и «мужская солидарность» сегодня обрели денежный эквивалент, и он оказался неподъёмным.
— Она… перегнула, конечно, — выдавил Слава, но в его голосе не было уверенности. Он пытался защитить друга, но слова Иры, сказанные ледяным тоном, въелись в него. «Паразитизм». Слово было уродливым, но пугающе точным.
— Перегнула? Да она меня выжить хочет! Просто выкинуть на улицу! — Витька повысил голос, переходя на шёпот, полный праведного гнева. — И это после всего, что между нами было! Мы же с первого класса вместе! Я думал, ты…
Он не закончил, ожидая от Славы поддержки, подтверждения их нерушимой связи. Но Слава вдруг поднял на него глаза, и во взгляде его было что-то новое. Не сочувствие. Скорее, усталая, трезвая оценка.
— Вить, а ты… работу-то вообще искал? — вопрос прозвучал тихо, но ударил точнее любого крика.
Витька на секунду опешил. Он был готов к чему угодно: к совместному плану по умиротворению «взбесившейся бабы», к обещаниям «я с ней поговорю». Но он не был готов к вопросу, который ставил под сомнение саму основу его пребывания здесь — его статус жертвы обстоятельств.
— Искал, конечно! — он тут же нашёлся, принимая оскорблённый вид. — Звонил Коляну, он обещал узнать на складе… Серёге писал, у них там вроде сокращения… Сейчас везде глухо, Слав, ты же знаешь. Кризис.
Он говорил это с той заученной интонацией, с которой уже месяц отвечал на этот вопрос. Но впервые Слава не просто слушал, а слышал. Он слышал невнятные отговорки, расплывчатые обещания, отсылки к каким-то знакомым, которые ни к чему не приводили. Он вспомнил дни, проведённые Витькой на диване. Он пытался вспомнить хотя бы один раз, когда видел друга за ноутбуком на сайте с вакансиями. Не смог. В памяти всплывал только джойстик, экран телевизора, шуршание пакетов с чипсами и бесконечные диалоги в игровом чате.
— Месяц глухо? — медленно повторил Слава. Его голос стал жёстче. — Я ни разу не видел, чтобы ты открыл ноутбук и отправил хотя бы одно резюме. Ни разу. Только приставка и телефон. Вить, я не слепой.
— Да как ты можешь! — взорвался Витька, переходя на сторону нападения. Эмоциональный шантаж был его последним и самым надёжным оружием. — Я думал, ты друг! Я думал, ты единственный, кто меня понимает! А ты туда же, за своей мегерой!
Но это уже не работало. Счёт на сорок тысяч и угроза потери машины стали для Славы мощной прививкой от чувства вины.
— Я-то понимаю! — Слава стукнул ладонью по столу, отчего тарелка Витьки подпрыгнула. — Я понимаю, что из-за твоего «понимания» я, может быть, должен буду свою машину отдать! Ты пришёл «на пару дней», Витя! А сидишь месяц! Ты играешь, а я должен за это платить своим горбом и нервами моей жены? Так дружба не работает!
Они смотрели друг на друга. Больше не было «друга в беде» и «верного товарища». За кухонным столом сидели должник и человек, которого только что назначили его поручителем. И оба понимали, что слова Иры были не просто ультиматумом. Они были ядом, который уже начал действовать, разъедая их многолетнюю дружбу изнутри.
— Ну что? Придумал, где сорок тысяч брать? — голос Славы был тихим, лишённым всякой интонации. Он сидел за кухонным столом и смотрел в одну точку на стене, туда, где отклеился уголок обоев.
Прошёл день. Срок ультиматума истёк. Витька весь день провёл в гостиной, но приставка была выключена. Он лежал на диване, уставившись в потолок, и молчал. Атмосфера в квартире стала настолько ядовитой, что, казалось, воздух можно резать ножом. Вчерашний взрыв не сблизил их в борьбе против «общего врага» в лице Иры. Наоборот, он выстроил между ними невидимую, но непробиваемую стену. Слава злился на Витьку за то, что тот поставил его в такое положение. Витька злился на Славу за то, что тот не защитил его, предал их «братство». Они были двумя заключёнными в одной камере, ожидающими приговора.
— Откуда? — так же глухо ответил Витька, не поворачивая головы. — Я позвонил матери, она наорала на меня и бросила трубку.
Вечером в замке повернулся ключ. Оба мужчины вздрогнули. В квартиру вошла Ира. Она сняла туфли, повесила плащ. Она не посмотрела в их сторону. Она прошла мимо кухни, мимо гостиной, словно их не существовало. Словно они были просто предметами мебели, не заслуживающими внимания. Её спокойствие было оглушающим. Слава и Витька переглянулись. В их взглядах читался один и тот же вопрос: «Что сейчас будет?».
Они услышали, как открылась дверь в спальню. Затем тишина. Через минуту послышалось шуршание. Негромкое, но отчётливое в мёртвой тишине квартиры. Шуршание ткани. Слава напрягся, его кулаки сжались. Он не знал, чего ждать, и это неведение было хуже всего.
Дверь спальни снова открылась. На пороге стояла Ира. В руках она держала объёмный свёрток — их общее пуховое одеяло в пододеяльнике с синими цветами и две их подушки. Она несла их перед собой, как какой-то жертвенный дар. С тем же непроницаемым выражением лица она прошла по коридору и остановилась у входа в гостиную, прямо напротив Витьки, который инстинктивно сел на диване.
Не говоря ни слова, она с лёгким, почти небрежным движением бросила одеяло и подушки на пол в прихожей. Они упали с глухим, мягким стуком, бесформенной кучей осев у порога.
— Я предупреждала, — произнесла она ровным, безжизненным голосом. Она не смотрела на Витьку. Она смотрела на Славу. — Коврик в прихожей. Можешь начинать обустраиваться.
Всё. Это был конец. Это было хуже, чем крики, хуже, чем пощёчины. Это было публичное, методичное унижение. Она не просто выгоняла друга. Она вышвыривала мужа из их общей постели, из их общей жизни, приравнивая его к бездомной собаке, которой бросили подстилку.
— Ты что творишь?! — взревел Слава, вскакивая на ноги. Вся его подавленная за сутки злость, растерянность и унижение вырвались наружу одним этим криком. Это была ярость загнанного в угол зверя.
Витька сидел на диване, бледный как полотно. Его взгляд был прикован к куче постельного белья на полу. К этому одеялу, под которым спали муж и жена. И которое теперь бросили ему, как обноски. Его лицо исказилось. Он посмотрел на Славу, и в глазах его была не мольба, а чистая, концентрированная ненависть.
— Это ты во всём виноват! — прошипел он. — Ты позволил ей это сделать! Тряпка!
— Заткнись! — рявкнул Слава, поворачиваясь к нему. — Это из-за тебя всё! Припёрся на мою шею!
Ира стояла и молча наблюдала, как два «брата», два лучших друга, готовы были вцепиться друг другу в глотки. Она добилась своего. Она не просто избавилась от паразита. Она уничтожила саму идею их дружбы, сожгла дотла все мосты, которые их связывали. Затем она повернулась к Славе. Её взгляд был холодным, как сталь.
— Подбирай. Твой друг ждёт.
Она развернулась и ушла на кухню. Через секунду оттуда донёсся звук зажигающейся конфорки и стук чайника, поставленного на огонь. Она собиралась пить чай. А в коридоре, посреди квартиры, ставшей полем боя, остались двое. Один — раздавленный унижением, второй — захлебывающийся в бессильной ярости. Между ними на полу лежало скомканное одеяло, как надгробие на могиле их дружбы и их прошлой жизни…
