— Говори.
Его голос в телефонной трубке был ровным и немного уставшим, как у человека, которого оторвали от сложной таблицы с цифрами. На другом конце провода Ольга молчала секунду, собираясь с силами. Её голос, когда она заговорила, был не дрожащим, а абсолютно пустым, выжженным дотла.
— Мы шли из парка. Возле нашего подъезда сидела твоя мама. С Тамарой Петровной и Валентиной Григорьевной.
Егор откинулся на спинку офисного кресла. Уже плохо. Сочетание его матери и её «боевых подруг» никогда не предвещало ничего хорошего. Это был её личный наблюдательный совет, её верховный суд, перед которым разыгрывались все драмы.
— Мы их не заметили, Егор. Честно. Лёшка с Машей бежали вперёд к качелям, я смотрела на них. Мы просто прошли мимо лавочки. Она догнала нас уже у песочницы.
Он молчал, давая ей рассказать всё до конца. Внутри него ничего не вспыхнуло. Ни гнева, ни возмущения. Вместо этого по венам медленно пополз холод, густой и вязкий, как ртуть.
— Она схватила меня за руку, — продолжал её мёртвый голос. — Прямо при детях. И начала кричать. Громко. Чтобы все слышали. Что я специально прошла мимо. Что я учу детей не уважать старших. Что я задираю нос, потому что считаю себя лучше других. Что я намеренно позорю её перед людьми.
Егор закрыл глаза. Он видел эту картину так ясно, будто стоял рядом. Его мать, Раиса Захаровна, с её всегда идеально прямой спиной и лицом, выражающим вселенскую скорбь оскорблённой добродетели. Её крепкие пальцы, вцепившиеся в предплечье Ольги. И её подруги на лавочке, которые не просто смотрели, а впитывали, наслаждались, получая свою долю чужого унижения.
— Дети? — его вопрос был коротким, деловым.
— Испугались. Маша заплакала. Лёшка спрятался за меня.
— Что именно она сказала про них?
— Что они растут невоспитанными эгоистами. Что я не занимаюсь ими, а только собой. И что она этого так не оставит.
Он медленно открыл глаза и посмотрел на монитор компьютера. Цифры и графики расплывались, теряя всякий смысл. Холод внутри него сконцентрировался в один тяжёлый, твёрдый шар где-то в районе солнечного сплетения.
— Понял. Иди домой. Успокой детей. Я скоро буду.
Он завершил вызов, не дожидаясь ответа. Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя на свои руки, лежащие на столе. Спокойные, сильные руки. Он медленно встал, подошёл к вешалке и снял с неё куртку. Никакой спешки. Ни одного лишнего движения. Он не метался по кабинету, не сжимал кулаки. Он просто готовился к неприятной, но необходимой работе. Как хирург готовится к сложной операции, зная, что придётся резать по живому.
Дорога до старого района, где жила мать, заняла двадцать минут. Он вёл машину предельно аккуратно, останавливаясь на каждом жёлтом сигнале светофора. Он не думал о том, что скажет. Он знал. Он прокручивал в голове не слова, а сам механизм произошедшего. Дело было не в Ольге и не в детях. Дело было в лавочке. В подругах. В публике. Его мать не могла пережить, что её статус — статус матери уважаемого человека, статус бабушки — не был подтверждён немедленным, раболепным поклоном. Её унизило не невнимание, а отсутствие зрелища почтения. И она устроила другое зрелище — публичной порки.
Он припарковал машину у торца её пятиэтажки. Та самая лавочка была пуста. Вечерний свет окрашивал облупившуюся зелёную краску в болезненный, желтоватый цвет. Он прошёл мимо, поднялся на её третий этаж. Знакомый с детства запах подъезда — смесь хлорки, старых газет и чего-то кислого. Он остановился перед её дверью, обитой тёмно-коричневым дерматином с ромбиками из блестящих шляпок гвоздей. Он не стал нажимать на кнопку звонка. Он достал из кармана связку ключей, отделил один, самый старый, и беззвучно вставил его в замочную скважину. Механизм замка поддался мягко, с глухим, маслянистым щелчком.
Он вошёл, и запах квартиры ударил в него невидимой стеной. Это был сложный, выверенный годами аромат. В нём смешивались терпкая горечь валокордина, который всегда стоял на видном месте на комоде, и стерильный, почти больничный дух идеально выглаженного белья. Запах порядка и затаённой тревоги. Запах дома Раисы Захаровны.
Она стояла посреди коридора, словно специально перегородив путь в гостиную. Не сидела, не суетилась у плиты. Просто стояла, прямая, как струна, в своём лучшем домашнем халате с перламутровыми пуговицами. Её седые волосы были аккуратно уложены, а на лице застыло выражение глубокой, незаслуженной обиды. Она была не просто расстроена. Она приготовилась. Это была не спонтанная ссора, а тщательно срежиссированный спектакль, и она была в нём и главной героиней, и режиссёром.
— Я так и знала, что ты примчишься, — начала она первой, её голос был ровным и полным трагизма. Она не повышала его, в этом не было нужды. Её сила была в способности заставить других чувствовать себя виноватыми. — Защищать свою королеву. Я ведь для тебя теперь пустое место. Так, досадное напоминание из прошлого. Можно пройти мимо, не заметить. Можно опозорить перед всем двором, перед людьми, с которыми я прожила бок о бок сорок лет.
Егор молчал. Он не снял куртку, не сделал ни шагу вперёд. Он просто стоял у порога, превращаясь в холодного, внимательного наблюдателя. Его молчание было плотнее и тяжелее, чем её слова.
— Они меня унизили, Егор. Они прошли в пяти метрах, видели меня, и эта твоя… она даже головы не повернула. Специально! Чтобы показать Тамаре и Валентине, какое я ничтожество. Что родной сын вырастил детей, которые не знают, кто их бабушка. Она учит их этому. Настраивает их против меня. А я ведь всего лишь хотела увидеть внуков, поздороваться! А она прошествовала мимо, как пава, задрав свой нос. И я должна была это стерпеть? Сидеть и утираться?
Она сделала паузу, давая своим словам осесть, пропитать воздух вязкой обидой. Она ждала его реакции — оправданий, уговоров, может быть, даже извинений от лица Ольги. Она ждала, что он начнёт суетиться, пытаться сгладить углы, восстановить её пошатнувшийся авторитет. Но он продолжал молчать, и его взгляд становился всё более тёмным и непроницаемым. Когда он наконец заговорил, его голос был лишён всяких эмоций. Он просто констатировал факт.
— Ты напала на мою жену и на моих детей, мама, а теперь заявляешь, что это они сами во всём виноваты? Почему? Потому что не выказали тебе почтение при твоих подружках?
Эта фраза, произнесённая так спокойно, подействовала на неё как удар хлыста. Маска мученицы треснула. В её глазах на мгновение промелькнула растерянность, но она тут же сменилась гневом. Он не просто не встал на её сторону — он посмел дать оценку её действиям. Он посмел назвать вещи своими именами.
— Напала? Ты слышишь себя, Егор? Ты её словами говоришь! Это она на тебя так влияет! Я сделала замечание! Я, как мать и бабушка, указала ей на её место! Она живёт в этой семье, и она должна соблюдать её правила! Главное из которых — уважение к старшим!
Её голос наконец начал подниматься, теряя свою трагическую бархатистость и обретая резкие, металлические нотки. Конфликт мгновенно сместился с лавочки и невежливой невестки на него. На его предательство.
— Ты пришёл сюда не разобраться, а обвинить меня. Собственную мать. Ради неё. Потому что она теперь для тебя важнее всего. Важнее той, что тебя вырастила. Она вычеркнула меня из вашей жизни, а ты ей в этом помогаешь.
— Дело не в ней, мама. И не во мне, — его голос прорезал её обвинительную тираду, как скальпель разрезает воспалённую ткань. Он сделал шаг вперёд, выйдя из тени прихожей в тусклый свет коридора. — Дело в том, что ты видишь, и в том, чего ты видеть не хочешь. Ты видишь одно: лавочку, твоих подруг, твоё оскорблённое достоинство. Всё. На этом твоя картина мира заканчивается.
Он остановился в паре метров от неё, и теперь они стояли друг против друга, как два бойца на ринге. Только один из них был одет в броню праведного гнева, а второй был защищён лишь ледяным спокойствием.
— А я вижу другое, — продолжил он, и его голос, оставаясь тихим, наполнился весом. — Я вижу руку моей жены, на которой останутся красные следы от твоих пальцев. Я вижу, как мой шестилетний сын, который до этого момента считал свою бабушку самой доброй на свете, смотрит на тебя снизу вверх и не понимает, почему ты делаешь больно его маме. Я вижу, как моя маленькая дочь, которая только учится доверять этому миру, прячет заплаканное лицо в Олину юбку, потому что человек, который должен был её защищать, стал источником страха. Ты лишила их уважения к тебе. Ты лишила их чувства безопасности рядом с тобой.
Он говорил не для того, чтобы её разжалобить. Он препарировал ситуацию, вынимая из неё все её оправдания и оставляя на виду голый, уродливый факт — нападение взрослого на слабого. Он лишал её статуса жертвы, безжалостно поворачивая зеркало так, чтобы она увидела в нём не мученицу, а агрессора.
Для Раисы Захаровны это было невыносимо. Его слова были не просто обвинением, они были кощунством, посягательством на самые основы её существования. Она отступила на шаг, словно он ударил её физически. Её лицо исказилось.
— Да как ты можешь! Это мои внуки! Моя кровь! Я их воспитываю! Я указываю на ошибки, потому что больше некому! Потому что их мать занята только собой!
— Ты не воспитывала. Ты унижала. Публично. Для зрителей.
— Я твоя мать! Я имею право на это! — выкрикнула она. Это был её главный, последний, незыблемый аргумент. Квинтэссенция её веры. Эти слова она произнесла не как оправдание, а как провозглашение непреложного закона вселенной. В её мире статус матери давал ей абсолютную, неоспоримую власть. Право на любое слово, любой поступок, любую жестокость, если она совершалась во имя «блага».
Егор медленно кивнул, словно ждал именно этой фразы. Словно она была ключом, который запускал следующий этап их разговора. Холодный шар ярости внутри него окончательно затвердел, превратившись в гранитное ядро его решимости.
— Хорошо. Раз ты имеешь право, то теперь у тебя появится и обязанность. Значит так. Завтра. В то же самое время, когда Оля поведёт детей из парка. Ты соберёшь Тамару Петровну и Валентину Григорьевну на той же самой лавочке. И когда мимо пойдёт моя жена с моими детьми, ты встанешь и извинишься. Так же громко, как сегодня кричала. Ты скажешь, что была неправа. Что зря наговорила гадостей. Что она хорошая мать, а они — прекрасные дети. Слово в слово. Чтобы слышал весь двор.
Наступила пауза. Воздух в коридоре загустел. Раиса Захаровна смотрела на него так, будто он предложил ей выпить яд. На её лице медленно расплывалось выражение крайнего изумления, переходящего в презрение. Она не верила своим ушам. Мысль о том, чтобы унизиться подобным образом перед подругами, перед всем двором, была для неё чудовищной, немыслимой. Это было хуже любого позора.
— Ты в своём уме? — прошипела она, её губы скривились в злой усмешке. — Чтобы я… из-за этой… Да никогда в жизни. Ты совсем одурел, Егор. Она из тебя верёвки вьёт, а ты и рад стараться.
Она была абсолютно уверена, что это блеф. Жалкая, неумелая попытка её напугать. Она смотрела на него так, словно он был не её взрослым, самостоятельным сыном, а капризным подростком, который угрожает сбежать из дома, но к ужину обязательно вернётся. Она даже не подозревала, что он уже не вернётся. Никогда.
Егор смотрел на её искажённое презрением лицо и не чувствовал ничего. Ни обиды, ни злости, ни даже разочарования. Он просто смотрел на неё, как врач смотрит на неоперабельную опухоль. Точка невозврата была пройдена. Она не поняла. И уже никогда не поймёт. Он тихо, почти незаметно кивнул своим мыслям. Её усмешка была последним звуком, который он хотел от неё услышать.
— Хорошо, — сказал он так же ровно, как и раньше, но в этом слове не было согласия. В нём была констатация приговора. — Значит, не будет никаких извинений.
Он на мгновение замолчал, давая ей насладиться своей мнимой победой. Её поза стала ещё более надменной, она была уверена, что сын сейчас развернётся и уйдёт, поджав хвост, а через неделю позвонит, как ни в чём не бывало.
— Или можешь считать, что внуков у тебя больше нет.
Эта фраза, которую она ждала как часть его блефа, прозвучала совсем не так, как она думала. В ней не было угрозы. В ней была холодная, безжизненная механика факта. И он не остановился. Он начал медленно, словно зачитывая инструкцию, объяснять, что это значит на практике.
— Это не значит, что я запрещу тебе их видеть. Это было бы слишком просто. Это значит, что я тебя сотру. Понимаешь? Сегодня вечером я приду домой и достану все фотоальбомы. Все. Начиная с выписки из роддома. И из каждого альбома я аккуратно выну все фотографии, где есть ты. Там, где ты держишь Лёшку на руках. Там, где Маша сидит у тебя на коленях на даче. Где мы все вместе на дне рождения. Этих моментов больше не будет. Останутся пустые места в пластиковых кармашках.
Броня её праведности, казавшаяся такой непробиваемой, дала первую трещину. Усмешка медленно сползла с её губ. Она смотрела на него, и в её глазах появилось что-то новое — не гнев, а недоверие.
— Ты не думай, я не буду им врать, — продолжил Егор, его голос был безжалостно спокоен. — Я не скажу, что их бабушка умерла. Я буду говорить правду. Когда Маша спросит, куда делась бабушка Рая, я отвечу: «Бабушка Рая очень гордая. Однажды ей показалось, что вы её не уважаете, и она решила, что её гордость важнее, чем вы. Она сделала свой выбор». И я буду повторять это каждый раз, когда они спросят. Спокойно и честно. Пока они не перестанут спрашивать. Пока твоё имя не станет для них просто словом, не вызывающим никаких эмоций.
Он сделал ещё один шаг вперёд, и теперь их разделяло меньше метра. Запах валокордина, казалось, стал гуще.
— Твои подарки на Новый год и дни рождения не дойдут до адресата. Я буду выбрасывать их в мусорный бак у подъезда, даже не распаковывая. Если ты попробуешь прийти в школу или детский сад — я предупрежу охрану и воспитателей, что у детей нет такой бабушки. Что ты для них — посторонний человек. Я вычеркну твой номер из их детских телефонов. Я сотру тебя из их настоящего и будущего так же тщательно, как я сотру тебя с фотографий из их прошлого. Постепенно они забудут твоё лицо, твой голос. Ты станешь для них смутным, неприятным воспоминанием из раннего детства. Пустым местом.
Всё. Он сказал всё.
Раиса Захаровна молчала. Она смотрела на него, и её лицо, ещё минуту назад такое высокомерное и уверенное, превратилось в серую маску. Она вдруг поняла. Это не был шантаж. Это не было преувеличением. Это был детальный, продуманный план. План по её полному и окончательному вычёркиванию из жизни. Не из-за прихоти невестки. А из-за её собственной победы там, на лавочке. Из-за её права, которым она так гордилась. Цена этого права оказалась абсолютной.
Егор смотрел на неё ещё несколько секунд, на то, как рушится её мир, заключённый в стенах этой квартиры, среди запахов порядка и правоты. Он не увидел в её глазах раскаяния. Только ужас от осознания последствий.
Он больше не сказал ни слова. Молча развернулся и пошёл к выходу. Он не бежал. Он шёл медленно, твёрдым, уверенным шагом человека, принявшего окончательное решение. Он не хлопнул дверью. Он просто потянул её на себя, и тяжёлый замок глухо щёлкнул, отрезая его от прошлого.
Раиса Захаровна осталась одна посреди коридора. В оглушительном, давящем одиночестве, наедине со своей гордостью, своим запахом валокордина и своей маленькой, ничтожной победой, которая только что стоила ей всего…
