— Антоша, мне нужно немного денег. Тысяч пятьдесят, я думаю, хватит. Мы с девочками завтра по торговому центру пройдёмся, посмотрим новинки.
Алина подлетела к нему, словно яркая тропическая птица. Она только что закончила долгий, щебечущий разговор с подругой и была полна энергии и предвкушения. Она обняла его за плечи, легко поцеловав в макушку, и её ароматные духи, дорогие и сладкие, окутали его плотным облаком. Она не просила, нет. Она ставила перед фактом, весело и непринуждённо, как будто речь шла о том, какой фильм посмотреть вечером. Для неё это было так же естественно, как дышать.
Антон сидел в глубоком кожаном кресле и смотрел в тёмный экран погасшего ноутбука. Он не работал и не отдыхал. Он думал. Его мысли были далеко отсюда, в старом деревенском доме, где пахло сырой землёй и деревом. Он снова и снова прокручивал в голове недавний разговор с прорабом, сверял в уме цифры, вспоминал облегчённый вздох матери, когда она поняла, что ей больше не придётся ставить тазы и вёдра каждый раз, когда небо хмурится. Он очнулся от своих мыслей только тогда, когда Алина коснулась его волос.
— Алин, сейчас никак, — сказал он спокойно, не поворачивая головы. — Свободных денег нет.
Он сказал это так же просто, как сказал бы, что на улице идёт дождь. Это была констатация факта, не более. Он ещё не вернулся полностью в эту залитую тёплым светом гостиную, в этот мир дорогих духов и планов на шопинг.
Улыбка медленно сползла с лица Алины, уступая место холодному, недоверчивому выражению. Её руки, лежавшие на его плечах, застыли. Она отстранилась, и её тело, только что расслабленное и пластичное, заметно напряглось.
— Как это нет?
В её голосе ещё не было обвинения, только искреннее, почти детское недоумение. Слово «нет» в её координатной системе существовало лишь теоретически. Она привыкла, что её желания исполняются, и отказ мужа был похож на сбой в отлаженной программе.
— Просто нет, — повторил Антон, наконец повернувшись к ней. Он посмотрел на её изменившееся лицо и понял, что разговор перестаёт быть томным. — Потратились сильно в прошлом месяце. Нужно немного подождать, взять паузу.
Он пытался говорить мягко, но в его голосе не было извинения. Была усталость. И эта усталость, это спокойствие взбесило её гораздо сильнее, чем если бы он начал кричать в ответ. Она увидела в этом не заботу о бюджете, а равнодушие к её потребностям. И тут её память, услужливая и острая, как бритва, подкинула ей нужный козырь. Её глаза сузились, а губы скривились в неприятной усмешке. Она сделала шаг назад, чтобы лучше видеть его лицо, и произнесла слова медленно, смакуя каждое, словно пробуя на вкус долгожданное ядовитое блюдо.
— Вот как? Значит, для меня нет денег сейчас, чтобы я прошлась по магазинам, а для твоей мамаши в прошлом месяце нашлось триста тысяч? Да?!
Она не кричала. Она говорила с нажимом, её голос стал тонким, звенящим металлом. Это был не вопрос. Это было обвинение. Окончательное и не подлежащее обжалованию. И в этом обвинении деньги были лишь поводом, удобным оружием, которое она наконец-то достала из ножен.
Антон не вздрогнул. Он не сжался под тяжестью её обвинения и не бросился в ответную атаку. Он просто смотрел на неё. Взгляд его был спокойным, но в этой тишине было что-то новое, чего Алина раньше не видела, — холодное, оценивающее внимание, будто он рассматривал её под микроскопом, изучая чуждое и непонятное существо. Тепло, которое всегда плескалось в его глазах, когда он смотрел на жену, медленно, но неотвратимо угасало, как остывающий уголь.
Он медленно поднялся из кресла. Он не подошёл к ней близко, сохраняя дистанцию, которая в этот момент казалась непреодолимой пропастью.
— Ты хочешь знать, куда ушли эти деньги? — его голос был ровным, лишённым всяких эмоций. — Хорошо, я тебе расскажу. Я не хотел тебя этим грузить, думал, это мои проблемы. Но раз ты спрашиваешь… У моей матери текла крыша.
Он сделал паузу, давая словам осесть в воздухе. Алина фыркнула, слегка дёрнув плечом, словно отгоняя назойливую муху. «Текла крыша» — в её мире это звучало как мелкая бытовая неприятность, повод для звонка в сервисную службу.
— Это не значит, что вода просто капала в тазик, Алина, — продолжил Антон всё тем же монотонным голосом, будто читал отчёт. — Это значит, что весь угол в её спальне почернел от плесени. Это значит, что старая дранка под шифером сгнила и начала крошиться прямо на кровать, где она спит. Это значит, что после каждого сильного дождя замыкало проводку, и она сидела без света, боясь включить даже чайник.
Он говорил, а перед его глазами стояла эта картина: тусклая лампочка, вечный запах сырости, который въелся в мебель и одежду, ряды эмалированных мисок и старых кастрюль на полу, и его мать, маленькая, сгорбленная, которая ночью просыпалась не от кошмаров, а от звука очередной капли, упавшей на натянутый над кроватью полиэтилен.
— Я не мог позволить ей жить так, — закончил он. — Деньги, которые я копил, пошли на то, чтобы полностью перекрыть крышу. Новые стропила, новая обрешётка, новый профнастил. Чтобы она могла спокойно спать. Это называется необходимостью. А твоё желание купить очередную кофточку и сумочку — это прихоть.
Он не обвинял, он просто раскладывал всё по полкам, разделяя чёрное и белое. Он провёл черту. По одну сторону была жизнь и здоровье его матери. По другую — её мимолётное желание.
Лицо Алины исказилось. Спокойная, почти лекционная манера мужа выводила её из себя. Она не хотела слушать про гнилую дранку и чёрную плесень. Это было грязно, неприятно и совершенно неинтересно. Она услышала лишь одно: её поставили на второе место.
— Так значит, её комфорт важнее моего хорошего настроения? — взвизгнула она, и её голос снова обрёл ту звенящую, истеричную ноту.
Антон посмотрел ей прямо в глаза. В его взгляде не осталось ни капли тепла. Только лёд.
— Да, — отрезал он. И в этом коротком, жёстком слове была вся тяжесть его окончательного решения. — Жизнь под сухой крышей важнее. И если ты этого не понимаешь, значит, ты так и не поняла, что такое семья.
Слово «семья», произнесённое им так твёрдо и веско, не остановило Алину. Наоборот, оно стало для неё красной тряпкой. Она издала короткий, удушливый смешок, лишённый всякого веселья. Это был звук лопнувшей струны.
— Семья? — переспросила она, и в её голосе зашипел яд. — Ты сейчас говоришь о семье? О той, где твоя святая матушка сидит в своей деревне и разыгрывает из себя бедную жертву, чтобы вытянуть из нашего бюджета последние деньги? Не смеши меня, Антон.
Она начала ходить по комнате. Её движения стали резкими, хищными, как у зверя в клетке. Она больше не смотрела на него, она обращалась к стенам, к дорогой мебели, ко всему этому пространству, которое, по её мнению, было осквернено упоминанием о деревенской нищете.
— Я же всё вижу! Я не слепая! Каждые выходные эти звонки: «Сынок, у меня давление. Сынок, дрова закончились. Сынок, крыша потекла». А сама сидит там, здоровенная баба, которая может в своём огороде часами копаться, а кран починить — это надо сына из города дёргать! Это не беспомощность, это манипуляция чистой воды! Она просто не хочет, чтобы ты тратил деньги на меня! На нас!
Антон молчал. Он стоял на том же месте и просто смотрел, как она движется по комнате. Его молчание было плотным, как вата, оно поглощало её крики, не давая им отразиться эхом. И чем дольше он молчал, тем яростнее становилась Алина. Она видела, что её слова не достигают цели, и это заставляло её бить ещё больнее, целиться в самое уязвимое.
— А знаешь, что самое смешное? Она же меня просто обожала! — Алина остановилась и повернулась к нему, её лицо исказила злая гримаса. — «Алиночка, какая ты у нас красавица. Алиночка, как тебе идёт это платьице». Всё время лебезила, в глаза заглядывала. А я-то, дура, думала, это она от чистого сердца. Да она просто знала, на кого надо произвести впечатление! Знала, что если я буду довольна, то и сыночек её драгоценный не забудет подкинуть деньжат на «ремонт». Какая же дешёвая актёрка!
Он слушал её и чувствовал, как внутри него что-то обрывается. С каждым её словом, с каждой новой порцией яда, который она выплёскивала на образ его матери, рвалась ещё одна тонкая нить, связывавшая их. Он смотрел на эту красивую, ухоженную женщину, на её идеальный маникюр, на блестящие волосы, и впервые видел не свою жену, а что-то другое. Мелкое, злое, пустое. Он словно смотрел на неё через мощное увеличительное стекло, которое показывало каждую трещинку, каждую пору её души, заполненную завистью и эгоизмом.
Он не стал защищать мать. Он вдруг понял всю бессмысленность этого. Объяснять Алине, что такое одинокая старость, что такое любовь к сыну или что такое настоящая, а не покупная радость, было всё равно что пытаться объяснить цвет слепому от рождения. Она жила в мире, где всё имело свою цену, и искренность его матери она оценила по своему прейскуранту — как дешёвый спектакль.
Он просто продолжал молчать и смотреть. А она, не получая ответа, выдыхалась, её голос терял свою звенящую силу. Она выплеснула всё. И теперь стояла посреди комнаты, тяжело дыша, и ждала. Ждала взрыва, ссоры, ответных обвинений. Чего угодно. Но в ответ была только его холодная, изучающая тишина, в которой медленно и беззвучно умирала их общая история.
Алина замолчала. Воздух в комнате, казалось, загустел от её ядовитых слов, и теперь эта тишина давила на уши. Она стояла, тяжело дыша, с горящим лицом и ожидала. Она ждала ответного удара, взрыва, крика — чего угодно, что соответствовало бы законам привычной ей ссоры. Но Антон продолжал молчать. Он просто смотрел на неё, и этот долгий, немигающий взгляд был страшнее любого обвинения. В нём не было ни гнева, ни обиды. Только холодное, окончательное понимание. Он будто дочитал скучную книгу до конца и теперь знал, чем всё закончится.
Наконец он медленно отвёл взгляд. Его движения стали размеренными, почти механическими, лишёнными всякой суеты. Он подошёл к шкафу в прихожей, открыл его и достал свой старый туристический рюкзак — тот, с которым он когда-то ездил в горы, ещё до их знакомства. Алина непонимающе наблюдала за ним. Что это? Очередной дешёвый трюк? Попытка надавить на жалость?
Антон положил рюкзак на пол и начал молча собирать вещи. Он не хватал одежду с полок. Его выбор был странным, точным и пугающе осмысленным. С рабочего стола он взял ноутбук и аккуратно убрал его в специальный отдел. Следом отправилось зарядное устройство. Потом он подошёл к книжной полке и забрал две потрёпанные книги в мягких обложках. Из ящика комода он достал папку с документами и внешний жёсткий диск. Ни одной рубашки, ни одной пары носков, ни одного предмета их общего быта. Он забирал только то, что было его сутью, его работой, его мыслями. Он методично изымал себя из этого дома, оставляя лишь пустую оболочку мужа.
Алина смотрела на это молчаливое действо, и её агрессия начала сменяться тревожным недоумением. Это не было похоже на игру. Не было похоже на импульсивный поступок обиженного мужчины. Это было похоже на работу хирурга, который холодно и точно ампутирует поражённую гангреной конечность.
— Что… что ты делаешь? — её голос прозвучал неуверенно, почти шёпотом.
Антон не сразу ответил. Он застегнул внутренний карман рюкзака, проверил, всё ли на месте. И только потом выпрямился и посмотрел на неё. Его лицо было абсолютно спокойным, как у человека, принявшего единственно верное решение.
— Ты была права, Алина. Во всём. Это действительно был выбор, — сказал он тихо, но каждое его слово впивалось в тишину, как гвоздь. — Мой выбор. И я его сделал. Поэтому сейчас я дам тебе то, чего ты так хотела. Не пятьдесят тысяч. А всё.
Он вытащил из кармана джинсов связку ключей. Отцепил от неё один-единственный, маленький и старый — ключ от дома матери. Сжал его в кулаке. Остальные — от квартиры, от машины, от гаража — он бросил на стеклянный журнальный столик. Ключи звякнули громко и сиротливо в оглушительной тишине комнаты.
— Квартира твоя. Машина твоя. Всё, что на счетах — твоё. Можешь купить себе всё, что захочешь. Любые новинки, любые бренды. Устрой себе бесконечный шопинг. Покупай себе хорошее настроение каждый день. Ты этого заслуживаешь.
Он закинул рюкзак на одно плечо. В его голосе не было ни сарказма, ни злости. Только констатация факта. Он не наказывал её, отбирая что-то. Он наказывал её, оставляя ей всё то, что она ценила, и тем самым обесценивая это до состояния мусора. Он уходил не к матери от неё. Он уходил к чему-то настоящему от чего-то фальшивого.
Он прошёл мимо неё к двери, не коснувшись и не взглянув. Она так и осталась стоять посреди гостиной, окружённая плодами его труда — дорогой мебелью, техникой, блестящими поверхностями. Её материальный рай в одно мгновение превратился в идеально обставленную, холодную пустыню.
Уже стоя в дверях, он обернулся и произнёс последние слова, глядя куда-то сквозь неё.
— Шопинг окончен. Во всех смыслах.
Дверь за ним закрылась. Не хлопнула, а тихо щёлкнула, отрезая её от его жизни навсегда…
