— Ирочка, ты бы хоть котлетку съела. Совсем прозрачная стала, — голос Валентины Петровны, вкрадчивый и обволакивающий, как теплый кисель, заполнил кухню.
Ирина медленно подняла глаза от книги. Она не была голодна. Третий месяц совместной жизни со свекровью отбил у нее аппетит напрочь. Она чувствовала себя экспонатом под микроскопом. Каждый ее шаг, каждый вздох, каждый кусок, отправленный в рот, подвергался тщательному анализу.
— Спасибо, Валентина Петровна, я не хочу, — ровно ответила она, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало раздражение, которое клокотало где-то в районе солнечного сплетения.
— Ну как же не хочешь? Мужчина любит, когда женщина в теле, аппетитная. А ты — кожа да кости. Лёвушке, небось, и обнять-то тебя страшно, боится сломать, — свекровь вздохнула с таким трагизмом, будто говорила о неизлечимой болезни. Она поставила перед Ириной тарелку с двумя румяными котлетами и горкой картофельного пюре. Аромат был густым, домашним, но для Ирины он пах несвободой.
Квартира была ее. Маленькая, но уютная двушка в старом фонде, доставшаяся от бабушки. Здесь каждая вещь знала свое место, каждая царапина на паркете была родной. Это было ее убежище, ее крепость. До недавнего времени.
Три месяца назад Валентина Петровна продала свою однокомнатную квартиру на окраине города. Официальная версия, озвученная для всех родственников и знакомых, была благородной: «Хочу помочь молодым, добавить денег на расширение. Им же скоро о детках думать надо». На деле же деньги были положены на счет в банке, а сама Валентина Петровна с двумя огромными чемоданами и фикусом в кадке переехала к ним. «Временно, — заверил жену Лёва. — Мама подберет себе что-нибудь поближе к нам, чтобы видеться чаще».
Ирина тогда промолчала. Она любила мужа. Лёва, ее сильный, спокойный, надежный Лёва, был единственным сыном у матери. Отец его умер давно, и Валентина Петровна всю свою жизнь положила на воспитание «своего сокровища». Ира понимала его чувство долга. Но «временно» затягивалось.
Свекровь не была злой в привычном понимании этого слова. Она не кричала, не устраивала скандалов. Ее оружием были тихий укор, забота, доведенная до абсурда, и мастерское умение вызывать у всех чувство вины. Особенно у Лёвы.
— Лёвушка, сынок, у тебя рубашка не совсем свежая. Давай-ка я постираю, — говорила она, вынимая из шкафа почти чистую рубашку. — Ирочка ведь у нас работает, устает, ей не до этого.
Или:
— Я тут супчик сварила, на говяжьей косточке. А то Ирочка вас все курицей кормит, в ней же силы нет никакой. Мужчине мясо нужно.
Лёва смущенно улыбался, целовал мать в щеку и говорил Ирине вечером: «Ну, ты же знаешь маму. Она просто заботится. Не обращай внимания».
Но не обращать внимания было невозможно. Присутствие свекрови ощущалось физически. Она занимала не только гостевую комнату, но и все пространство квартиры. Ее духи с нотками ландыша перебивали тонкий аромат ирининых книг. Ее сериалы по вечерам вытеснили их с Лёвой традицию смотреть старые фильмы. Их тихие разговоры на кухне сменились монологами Валентины Петровны о соседях, болезнях и ценах на рынке.
Особенно тяжело было с личными границами. Свекровь могла без стука войти в их спальню утром со словами: «Детки, вы не проспали? Я завтрак приготовила». После нескольких таких пробуждений Ирина научилась запирать дверь на шпингалет. Валентина Петровна обиделась. Она не сказала ни слова, но весь день ходила с поджатыми губами и красными глазами, а вечером у нее «подскочило давление». Лёва смотрел на Ирину с немым укором.
— Ир, ну зачем ты так? — спросил он шепотом, когда они легли спать. — Она же как лучше хотела.
— Лёва, это наша спальня. Наша. У меня должно быть место, где я могу ходить в нижнем белье, не опасаясь, что кто-то войдет, — ответила Ирина, чувствуя, как внутри все сжимается от обиды и бессилия.
— Она же мать. Моя мать. Она не чужой человек.
— Для тебя она мать. А для меня — твоя мать. И я имею право на личное пространство.
В тот вечер они впервые за долгое время уснули, отвернувшись друг от друга.
Капля за каплей, яд пассивной агрессии проникал в их жизнь. Ирина работала в городском архиве. Работа была кропотливая, тихая, требующая сосредоточенности. Она любила ее. Это был ее мир, где все подчинялось логике и порядку. Валентина Петровна этого не понимала.
— И что ты там в своих бумажках копаешься целый день? — спрашивала она за ужином. — Пылью дышишь. Никакой пользы, и денег, небось, кот наплакал. Вот у тети Зины дочка — бухгалтер в крупной фирме. Уважаемый человек. А ты…
— Мне нравится моя работа, — отрезала Ирина.
— Нравится… — тянула свекровь. — В жизни, деточка, не всегда нужно делать то, что нравится. Иногда нужно делать то, что надо. Вот Лёвушке надо бы машину новую. А с твоей зарплатой…
Лёва хмурился:
— Мам, прекрати. Нам на все хватает. И Ирину ее работа устраивает.
— Я же не со зла, сынок. Я же переживаю за вас, — Валентина Петровна тут же принимала скорбный вид. — Хочу, чтобы у вас все было как у людей.
Однажды Ирина вернулась с работы раньше обычного. Дверь в квартиру была приоткрыта. Она тихо вошла и замерла в коридоре. Из их с Лёвой спальни доносился голос свекрови. Она с кем-то говорила по телефону.
— …да нет, Галочка, какая из нее хозяйка. Так, одно название. В холодильнике мышь повесилась, если я не приготовлю, так и будут на бутербродах сидеть. Пыль по углам. Я ей говорю, а она молчит, смотрит на меня своими глазищами. Гордая. А гордиться-то нечем. Ни рожи, ни кожи, ни карьеры приличной. И с ребеночком тянут. Уж не знаю, в ком там проблема, но Лёвушке тридцать три, пора бы… Ой, всё, кажется, пришла. Давай, целую.
Ирина стояла, прислонившись к стене. Воздуха не хватало. Каждое слово било наотмашь, было липким и грязным. Она медленно, на негнущихся ногах, прошла на кухню, налила стакан воды. Руки дрожали.
Когда Валентина Петровна вышла из спальни, на ее лице была обычная слащавая улыбка.
— О, Ирочка, ты уже дома? А я вот с Галей болтала. Так по тебе соскучилась, — и, понизив голос, добавила: — Я там у тебя в шкафу порядок навела. А то вещи как попало навалены. Непорядок.
Ирина посмотрела на нее. Впервые она увидела не просто назойливую пожилую женщину, а врага. Хитрого, расчетливого врага, который планомерно разрушал ее жизнь, ее семью, ее саму.
В тот вечер она ничего не сказала Лёве. Что она могла сказать? Пересказать подслушанный разговор? Обвинить его мать в лицемерии? Он бы снова начал ее защищать. «Мама просто болтала с подругой, женщины любят посплетничать». «Она не со зла». «Ты преувеличиваешь». Нет, так это не работало. Нужны были не слова, а факты. Неопровержимые.
Ирина начала наблюдать. Она стала замечать мелочи, на которые раньше не обращала внимания. Как свекровь, проходя мимо ее стола, бросает быстрый взгляд на открытую страницу книги. Как, убирая со стола, задерживается над телефоном Лёвы, если на экране всплывает уведомление. Как ее вопросы становятся все более и более личными.
— Ирочка, а твои родители часто вам помогают? Я вот слышала, у Сидоровых тесть с тещей им машину купили.
— Ирочка, а ты почему к врачу не сходишь? Возраст-то идет. Часики тикают.
— Лёва, а у Ирины в роду все такие… худенькие? Может, ей провериться надо? А то как она тебе наследника родит с таким здоровьем?
Лёва начал уставать от этого. Напряжение в доме стало почти осязаемым. Он разрывался между женой и матерью, пытаясь угодить обеим и не понимая, что это невозможно.
— Ир, ну потерпи еще немного, — просил он. — Она найдет квартиру и съедет.
— Когда, Лёва? Когда она ее ищет? Я ни разу не слышала, чтобы она говорила с риелтором или смотрела объявления. Она ходит по магазинам, в поликлинику, к подругам. Она не ищет жилье. Она устроилась.
— Она просто не может найти подходящий вариант…
— Или не хочет, — тихо закончила Ирина.
Лёва вздохнул и отвернулся. Он не хотел этого признавать. Признать это означало вступить в открытый конфликт с матерью. А этого он боялся больше всего.
Развязка наступила неожиданно. В субботу утром они собирались на дачу. Это была старая дача, доставшаяся еще от деда Лёвы. Маленький домик, заросший сад. Это было их место силы. Место, где они были только вдвоем. Где не было свекрови с ее советами и укорами.
— Мы поедем одни, — твердо сказала Ирина Лёве накануне. — Только ты и я. Нам нужно побыть вдвоем.
Лёва согласился. Он и сам чувствовал, что они отдаляются друг от друга.
Утром, когда Ирина складывала в сумку термос и бутерброды, на кухню вошла Валентина Петровна. Она была одета в удобный спортивный костюм, а в руках держала корзинку.
— Я готова, — бодро заявила она.
Ирина замерла. Лёва, вошедший следом, тоже остановился в недоумении.
— Мам, а ты куда? — спросил он. — Мы же с Ирой на дачу едем. Вдвоем.
— Ну как куда? С вами, конечно! — свекровь улыбнулась. — Что же вы там одни будете делать? Скучно. А я и в огороде помогу, и обед приготовлю. Я тут пирожков с капустой напекла, с собой возьмем.
Она говорила так, будто это было само собой разумеющимся. Будто их вчерашний разговор с Лёвой был просто пустым звуком.
— Валентина Петровна, мы договорились с Лёвой, что поедем одни, — стараясь сохранять спокойствие, произнесла Ирина. Голос ее был тихим, но твердым.
— Ой, ну что за секреты? — отмахнулась свекровь. — Или вы там чем-то неприличным заниматься собрались, что матери стесняетесь? — она подмигнула Лёве.
Лёва покраснел. Ирина почувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Это была последняя капля. Это было вторжение в самое сокровенное, в их интимную жизнь, пусть и сказанное в виде дурацкой шутки.
— Мы просто хотим побыть вдвоем, — процедила она.
— Лёвушка, сынок, ну скажи ты ей! — взмолилась Валентина Петровна, мгновенно меняя тактику. Ее лицо приняло обиженное выражение. — Я же для вас стараюсь! Хочу, чтобы все по-человечески было. А она… она меня выгоняет. Родную мать.
— Мам, никто тебя не выгоняет, — начал было Лёва, но Ирина его перебила.
Она сделала шаг вперед. Она смотрела прямо в глаза свекрови. Вся робость, вся неуверенность, все желание сгладить углы исчезли. Осталась только холодная, звенящая ярость.
— Да, — сказала она тихо и отчетливо. — Я вас выгоняю. Не с дачи. Из своей жизни.
Валентина Петровна замерла с открытым ртом. Лёва ошарашенно смотрел то на жену, то на мать.
— Что… что ты такое говоришь, Ирочка? — пролепетала свекровь.
— Я говорю то, что давно должна была сказать, — голос Ирины креп. — Три месяца. Три месяца вы живете в моей квартире и планомерно уничтожаете мою жизнь. Вы лезете в наши отношения с мужем. Вы критикуете все, что я делаю: как я готовлю, как я одеваюсь, как я работаю, как я дышу. Вы роетесь в моих вещах. Вы обсуждаете меня за спиной с вашими подругами, называя меня никчемной. Вы позволяете себе отпускать пошлые намеки о нашей личной жизни. Вы пытаетесь поссорить меня с моим мужем, постоянно вызывая у него чувство вины.
Она говорила, и с каждым словом ей становилось легче дышать. Будто тяжелый гнойник, который зрел внутри, наконец прорвался.
— Ир… прекрати… — попытался вмешаться Лёва.
— Нет, Лёва, ты послушай! — повернулась она к нему. Ее глаза горели. — Ты просил меня потерпеть. Я терпела. Я молчала, когда твоя мама говорила, что я плохая хозяйка. Я молчала, когда она намекала, что я не могу родить ребенка. Я молчала, когда она без спроса хозяйничала в моем шкафу. Я молчала, когда подслушала, как она поливает меня грязью по телефону. Я молчала ради тебя! Ради нашего спокойствия. Но спокойствия нет! Есть только этот липкий, ядовитый туман, который она распространяет вокруг себя. И я в нем задыхаюсь!
Она снова повернулась к ошеломленной свекрови.
— Вы продали свою квартиру якобы для того, чтобы помочь нам. Где эти деньги, Валентина Петровна? Они лежат у вас на счету. Вы переехали к нам не временно. Вы переехали навсегда, потому что так удобнее. Удобнее контролировать сына, удобнее сидеть на всем готовом в чужой квартире.
— Да как ты смеешь! — взвизгнула Валентина Петровна. Маска добродетели слетела, обнажив злое, искаженное лицо. — Я мать! Я ему жизнь дала!
— Вы ему жизнь дали. А я с ним этой жизнью живу. Или пытаюсь жить. Вы мне не мать, я вам ничего не должна, так что вещи собрали и вон из моей квартиры!
Последняя фраза прозвучала как удар хлыста. В наступившей тишине было слышно, как тикают часы на стене.
Лёва стоял бледный как полотно. Он смотрел на Ирину так, будто видел ее впервые. В его взгляде был шок, страх, но еще что-то… что-то похожее на запоздалое прозрение. Он посмотрел на свою мать, на ее перекошенное от ярости лицо, и вдруг все те мелочи, на которые он закрывал глаза, сложились в одну уродливую картину. Все «заботливые» фразы, все «невинные» советы, все вздохи и обиды. Он увидел манипуляцию в чистом виде.
— Собирайте вещи, — повторила Ирина тише, но не менее твердо. — Я даю вам два часа.
— Я никуда не пойду! — выкрикнула Валентина Петровна. — Это и квартира моего сына! Лёва, скажи ей! Ты же не позволишь ей выгнать родную мать на улицу?
Все взгляды устремились на Лёву. Это был момент истины. Момент, когда он должен был выбрать. Но выбирать нужно было не между матерью и женой. А между прошлой жизнью, где он был «маминым сокровищем», и будущей, где он был мужем и партнером.
Он глубоко вздохнул.
— Мам, — сказал он глухо. — Ира права. Это ее квартира. И… она во многом права. Мы говорили, что ты поживешь у нас временно. Ты не искала себе жилье. Ты создавала невыносимую обстановку. Я люблю тебя, ты моя мать. Но Ира — моя жена. И я не позволю разрушать нашу семью.
Он не кричал. Он говорил тихо, с трудом подбирая слова, но в его голосе была сталь, которой Ирина давно не слышала.
— Я помогу тебе собрать вещи. Я сниму тебе квартиру на первое время, пока ты не купишь свою. Но здесь ты оставаться не можешь.
Для Валентины Петровны это был удар страшнее, чем слова Ирины. Предательство. Предательство собственного сына. Она смотрела на него, ее губы дрожали.
— Значит, променял мать на эту… — она не договорила, захлебнувшись злобой.
Она развернулась и, шаркая ногами, пошла в свою комнату, громко хлопнув дверью.
Два часа пролетели в тяжелом, гнетущем молчании. Было слышно, как в комнате свекрови выдвигаются ящики, как с шумом застегиваются молнии на чемоданах. Лёва несколько раз подходил к двери, но не решался войти. Он просто стоял в коридоре, осунувшийся и постаревший на десять лет.
Ирина сидела на кухне и смотрела в окно. Она не чувствовала ни триумфа, ни радости. Только опустошение. И странное, горькое облегчение, как после тяжелой операции. Она знала, что сделала единственно правильную вещь. Но она так же знала, что рана, нанесенная их с Лёвой отношениям, будет заживать очень долго.
Ровно через два часа дверь комнаты открылась. Валентина Петровна вышла с двумя чемоданами. Ее фикус остался стоять в коридоре. Она была одета в то же пальто, в котором приехала три месяца назад. Она не посмотрела на Ирину. Взгляд ее был устремлен на сына.
— Я позвоню, когда устроюсь, — бросила она ему и, не дожидаясь ответа, вышла за дверь.
Лёва пошел за ней, чтобы помочь с вещами.
Ирина осталась одна. В своей квартире. Тишина, которая наступила, была оглушительной. Она обвела взглядом кухню. Тарелка с остывшими котлетами. Корзинка с пирожками. Все это выглядело чужеродным, как реквизит из давно отыгранного спектакля. Она взяла тарелку, корзинку и, не раздумывая, выбросила все в мусорное ведро.
Потом она ходила по квартире, открывая окна. Впускала свежий, прохладный осенний воздух. Он вытеснял застоявшийся запах ландышевых духов и несбывшихся надежд.
Когда Лёва вернулся, она все еще стояла у окна в гостиной. Он подошел и молча встал рядом.
— Она уехала к тете Гале. На время, — сказал он тихо.
Ирина кивнула.
— Прости меня, — сказал он еще тише. — Прости, что я был слеп. Что заставил тебя все это терпеть.
Ирина не ответила. Она просто смотрела на серые крыши домов, на суетящихся внизу людей.
— Я люблю тебя, Ир, — сказал он с отчаянием в голосе.
Она медленно повернула к нему голову. Посмотрела в его уставшие, полные боли глаза.
— Я знаю, — сказала она. — Я тебя тоже. Но я не знаю, как нам жить дальше.
Это была правда. Она не знала. Стена, которую она возвела сегодня, защитила ее от свекрови. Но осколки от взрыва разлетелись повсюду, и несколько самых острых застряли прямо между ними. Вытаскивать их придется долго и больно. И не было никакой гарантии, что у них получится.
На дачу они в тот день так и не поехали…
